Холода обжигают сильнее

На улице уже как час было темно, когда Хосок в зелёном свитере с оленем вошёл в комнату, держа в руках телефон, по которому, видимо, только что говорил. — Звонили господин Хан. — Сообщил он. — Он снова передаёт тебе огромную благодарность за пожертвования в сиротский дом. Дети успеют получить подарки прямо к полночи. Я устало улыбнулся и кивнул, дав понять, что услышал. Несколько часов приготовлений, пусть и не исключительно своими силами давали о себе знать: всепоглощающая лень последней стадии заставил всё моё тело находившееся в кресле у огня оцепенеть. Тем не менее, даже не разглядывая интерьер, а просто находясь здесь, можно было ощутить уют и комфорт. Горело несколько тёплых гирлянд, ёлка пестрела голубыми игрушками и мишурой, рядом с камином висели носочки со сладостями. — Эх, — выдохнул Хосок и плюхнулся в соседнее кресло. — Неужели мы отпразднуем его вместе? Его слова заставили меня почувствовать эту радость и тоску в сердце, поэтому я всё-таки подал голос: — Ага. — Я попросил достать родительский сервиз. — Тише сообщил он, побоявшись ранить меня этим. Но я снова ответил, чтобы успокоить его: — Так и они будут вместе с нами. Мы оба просидели в тишине ещё несколько минут, наблюдая за языками пламени, но гиперактивность брата вскоре его подняла. Он что-то коротко произнёс и скрылся на кухне. Через шесть часов, сидя у пёстро-накрытого стола мы подняли бокалы и, поздравив друг друга, отпраздновали рождество. Это было семейным праздником, поэтому вдаваться в подробности наших бесед или чувств я не буду, мой дорогой читатель. Лишь поспешу заметить, что я не только отмечал его дома, но и душой тоже был дома. И если вам, прочитав эти несколько слов, удалось это почувствовать, то я скажу что невероятно счастлив за вас, потому что это и правда одно из лучших чувств на земле.

***

Lana Del Rey — White Dress

В середине января Хосок снова покинул меня, улетев в Японию. Ему нужно было договориться с ещё несколькими аукционерами, что требовали личной встречи, и пусть он извинялся за такой ранний отъезд, я не препятствовал ему особо сильно. Меня тоже ждала серьёзная работа, которую я боялся и ждал. Тогда, впервые за полгода я зашёл в свою мастерскую. Что ж, она полностью отражала состояние своего хозяина. Благодаря персоналу в ней поддерживалась чистота, но она оставалась одинокой и как будто бы лишённой сути, с единственным большим подрамником, стоящим по середине и смотрящим с надеждой на дверь, где стоял я. Мы оба ждали перемен. Не долго думая, я подошёл к нему и распаковал, начав натягивать полотно. Оно было огромно. Пожалуй, на нём одном, доходящем мне до груди и раза в два меня шире можно было бы оставить столько краски, сколько любви было способно вместить моё сердце в тот момент. Оно всё ещё болезненно саднило, но разум был чист как никогда. Я знал каждый кусочек этой картины, я видел его каждый раз закрывая глаза. Оставалось верить, что мои руки не подведут меня и всё получится идеально. Идеально для того, чтобы это могло привлечь его внимание через сотни или тысячи километров отсюда. Неожиданно по родному воздух запах масляной краской. Большие, грубые мазки создавали общий фон композиции, затем они начали усложняться. Каждая деталь требовала особенного внимания, некоторые сантиметры картины приходилось писать неделями, какие-то элементы давались лишь задержав дыхание. Порой мне приходилось делать перерывы, чтобы краска могла подсохнуть, а мой взгляд освежиться. Эти времена я переживал мучительно. Но когда я вновь возвращался к работе, то отчётливо для себя понимал, что больше не страдаю. После стольких месяцев беспрерывного несчастья это было настоящим безумием, и мне было страшно, что этот пыл охладеет, поэтому я вставал с первыми лучами солнца и не теряя ни минуты продолжал. Мне не было одиноко. В моей просторной мастерской был только я, но я не чувствовал что находился один. Может быть меня и вовсе там не было? Постоянный мысленный фон за работой иногда создавал отдельные вселенные, в которых я говорил с ним. Иногда такие внутренние размышления помогали мне, иногда меня можно было застать неподвижно сидящим уже второй час. В эти моменты моих сил не хватало чтобы сдержать слёз. Моя душа вела безмолвный диалог с чужой душой. И меня было не найти. Клянусь, даже если бы кто-то позвал меня в тот момент, я бы не откликнулся ни со второго раза, ни с сотого. Так я не покидал мастерскую сутками; заботливые слуги приносили пищу без моих просьб, о которых я конечно забывал, где-то по близости без перерыва играли пластинки с печальными хитами восьмидесятых, небольшой диванчик всё чаще служил местом для двух-трёх часового сна. И с каждым днём я всё больше приближался к самой страшной части моей работы. К его глазам… Мне не хотелось изображать его таким, каким его видели все. Я даже не пытался изобразить его таким, каким он мне себя показал. Почему-то, я был непреклонно уверен, что знаю его лучше, чем кто-либо, хотя в тоже время я не знал о нём ничего. Но я точно знал, я чувствовал, рисуя его портрет, что изображаю его так, как если бы мне удалось нырнуть в самую глубь этих синих глаз, достичь дна и оставить там свою жизнь, пока ледяная вода пробирала бы меня до костей, постепенно наполняя собой мои лёгкие. Я кутался в свитер изображая этот взгляд… Он был кинжалом для меня, острым, пронзительным, больным, исцеляющим… Моя палитра не прекращая наполнялась всевозможными оттенками синего и, несмотря на то, что дом всегда отапливался хорошо, тело часто пробивала дрожь. Только вот согреть меня, пожалуй, могли только одни единственные руки. И я готов был потерпеть, ожидая их. Как скуден моя язык в описании того, что я чувствовал, мой дорогой читатель, но если вы когда-нибудь ощущали, как холод пробираясь под вашу одежду, заставляет вас ощутить хоть что-то в бесконечной, мучительной веренице безразличия, вам не понадобятся мои слова. Это я и чувствовал, мой дорогой читатель. Этому был рад без малого два месяца, пока моя работа не была закончена.

***

Ближе к концу марта Хосок внезапно вернулся, как обычно без единой весточки. Но я всегда был рад видеть его. Из короткого разговора в холле дома — в тот день он торопился, поэтому проходить дальше не стал — я узнал, что в Японии ему подвернулась двойная удача, но из-за этого работы стало вдвойне больше, поэтому он вынужден в срочном порядке ехать в Сеул и заедет посмотреть мою картину только на следующей неделе. Впрочем, он сдержал слово. Когда мы зашли в мою мастерскую, я испытал мальчишеское волнение, как за свои первые труды и долго пояснял про концепцию композиции, подбора цветов и смысла… Но уже на третьей минуте брат уверил меня, что слова не скажут за искусство, лучше чем само искусство и молча сорвал с полотна ткань. На расстеленном в снегу синем бархатном покрывале, ушитом сотней бриллиантов, словно брошенных на небе звёзд, сидел юноша. Снег падал на чёрные волны его волос, а тонкие руки сжимали меховую накидку. Она спадала с худых плеч и была единственным, что скрывало его фарфоровое тело. Подбородок был гордо поднят. Взгляд тёмно-синих глаз смотрел точно внутрь, пронзительно, и пугающе честно. Он не был спокоен, но как будто бы уже остывал от того безумия, что только-что в нём плескалось. На смену этому безумию приходило холодное безразличие и только капельки хрустальных слёз, стекающие по румяным от мороза щекам не давали усомниться в горячности бьющегося внутри сердца. Блеск сапфиров в массивных дорогих серьгах пытался отвлекать нас от его пылкого биения. Я был рад заметить, что первой реакцией брата было оцепенение. — У меня… видимо, не хватит слов, чтобы выразить свои эмоции. — Прошептал он через время. — Это действительно шедеврально… Какая палитра, какой взгляд… И размер. — Ах, по правде говоря, — начал уже оправдываться я, не имея больше сил в молчании переминаться с ноги на ногу. Но Хосок остановил меня: — Другого и быть не могло. — Он со всей серьёзностью поднял на меня взгляд. — Я не сомневаюсь, эта картина мгновенно полетит с молотка. Я посмотрел в ответ удивлённо. Удивлённо-неприятно. О моих чувствах сразу догадались. — Не хочешь, чтобы она попала в чужие руки? Я стыдливо кивнул. — Я знаю, что у меня не будет возможности контролировать сделку, более того, моё авторство должно быть анонимным, а значит кроме присутствия там, я не смогу себе позволить… — Но я смогу. — Перебил меня Хосок. — К тому же нам может повезти… — Повези? — С надеждой вскинул я брови. — Список произведений, участвующий в аукционе будет выставлен на официальном сайте площадки, где проводиться мероприятия за сутки до самого аукциона. Обычно, на самые необычные работы повышается спрос, отчего повышается первоначальная ставка, а вместе с этим такие работы подвергаются большему распространению. Если начальная ставка вырастет слишком сильно, спрос начнёт падать, но на общественный интерес это больше не сможет повлиять. — А значит наши шансы привлечь его внимание… — Вырастут. — С улыбкой кивнул Хосок. — Ты всё ещё хочешь этого? — теперь серьёзно спросил он меня. — Хочу. — печально шепнул я и опустил голову. Мне было нелегко представить, что я вновь смогу увидеть Мин Юнги, и в то же время это было моей самой заветной мечтой, моей целью, моим зелёным фонарём маяка, на другом берегу залива… Вдруг Хосока обнял меня. — Я знаю… Я всё понимаю, Чонгуки. Ты всегда был таким чувственным ко всем переменам в своей жизни, всегда отдавал так много близким тебе людям. Ты всегда был тем, кто понимает меня, иногда лучше меня самого… И теперь, кажется, судьба наконец-то даёт тебе шанс обрести своё собственное счастье и мне хочется сделать всё для этого, чтобы ты больше не чувствовал ту огромную пустоту внутри себя, когда сияешь для каждого, но никто не сияет для тебя… Он говорил это так ласково, так мягко, что его слова обнимали меня, будто ещё одни руки. И мне хотелось верить в них. Потому что Хосок тоже был тем, кто понимает меня порой лучше меня самого. Вскоре мы попрощались. Оставалось решить формальные вопросы, поэтому через пару дней брат снова навестил меня. Мы осторожно перевезли картину в место проведения и я дал небольшое письменное интервью, для заголовка на сайте. Теперь нужно было лишь ждать.

***

— Алло? — сонно проскрипел я, ответив на четвертый или пятый чей-то навязчивый звонок. В трубке послышался родной голос: — Чонгук-и, когда ты проверял почту последний раз? — Ммм… Неделю назад? — Срочно зайди, прямо сейчас, и не сбрасывай звонок. Я недовольно пробурчал что-то и кое-как перевернулся, чтобы открыть приложение. Там и правда было новое письмо, о чём я и сообщил Хосоку. — Скорее читай. — попросил он. И я начал читать: «Уважаемый Чон Чонгук, Neon Soul благодарит вас за участие в нашем благотворительном аукционе. Ваша работа была включена в список лучших за этот год, в связи с чем мы будем рады видеть вас на самом вечере, в качестве гостя, открывающего аукцион. Мы просим связаться с нами в течении трёх календарных дней для ответа. С уважением, председатель Кан Ду Мин» Прошло не менее двух минут, пока я в действительности смог осознать содержания письма. — Что? — Да. — Радостно ответил мне Хосок, всё это время молча ждавший моей реакции. — «Blue & Grey» вошла в тройку лучших работ всего аукциона и заняла первое место в работах живописи. Некоторые искусствоведческие паблики активно распространяют хэштег #BlueAndGrey и, к сожалению, — заметил он с иронией, — твоя анонимность была разрушена. Я слушал его, продолжая перечитывать письмо и не понимал какие именно эмоции сейчас так трепещут внутри меня. — Это должны быть хорошей новостью, верно? — спросил я у брата. — Но тогда почему тогда я не чувствую радости? — Ты собираешься отказаться? — Нет-нет, конечно нет, просто это… — Страшно? — предположил он. — Ведь всё идёт подозрительно хорошо? Я сомкнул губы, поняв, что не смог бы описать это лучше, чем сделал он. — Да. — Всё в порядке. — Ответил Хосок и пусть я не видел его, я был уверен — сейчас он легко пожал плечами, будто обесценив все проблемы до простых задач. — Я буду рядом и мы разберёмся, если «слишком хорошо» даст какие-то сбои, ладно? Я кивнул. — Хосок, слушай… — мой голос заметно погрустнел. — А если это… Если это так и не коснётся… его. — Значит мы придумаем ещё один способ. — Без лишних пауз, навевающих ещё большую тревогу, ответил Хосок. — Шесть материков, около двухсот стран и восемь миллиардов людей это всё ещё не бесконечность. Тем более, когда дело касается счастья. — Хах. — Тихо, но облегчённо хмыкнул я. — Мне нужно подготовить речь? — Да, — улыбнулся Хосок моей перемене настроя. — Но не переусердствуй. Минуты будет достаточно. Лучше подумай, как должен выглядеть тот, чью картину увидит если не весь мир, то весомая его часть. Я слышал, как он радуется, понимая что значит для меня последние новости, поэтому с улыбкой ответил: — Я подумаю. На том мы и попрощались.