Отчётный период

      Артём проснулся один в пустой комнате, нащупал очки, разглядел привычное узкое окно и фрагмент голубого неба за ним. Сосед Сенечка уехал на какой-то турнир, и Артём третий день уже наслаждался одиночеством. Нельзя сказать, что компания Сенечки была ему совсем неприятна. Они жили хоть и в одной комнате, но как бы параллельно, практически не пересекаясь и не разговаривая. Сенечка казался Артёму смешным, не по возрасту дурашливым. Ребячество выдавала в нём, например, любовь к игре в «Майнкрафт» или нелепая ушанка, в которой он, круглолицый, как персонажи «Южного парка», напоминал Кайла Брофловски. Если Сенечка любил посидеть в комнате, поиграть во что-нибудь, избегая любой активности кроме основных занятий, то Артём наоборот ходил на все кружки подряд.       Когда Костя впервые встретил Артёма — они не пересекались по учёбе, было это в столовой или просто в коридоре — он про себя назвал его «мальчик с поджатыми губами», и очень потом поражался, как верно было это первое впечатление. Артём действительно жил как будто всегда с поджатыми губами, с выражением не то ухмылки, не то страдания.       Артём возлагал на лицей большие надежды. Он представлялся ему как какое-то особое место, где живут люди, подобные ему, для которых познание, как и для него, болезненная потребность, и наслаждаются взаимным общением в уединении от обычных людей. Оказалось, что и в лицее такие же, в общем-то, люди, ничего особенного, что его несколько огорчило. Артём нередко думал с тоской, что никто из сверстников его не любит, но потом с негодованием и раздражением давил в себе эту мысль, убеждая себя, что это общество ему не нужно. В обычном смысле он ни с кем не разговаривал, скорее сказать, вещал или втирал что-то — был это ответ на уроке или какая-то реплика в разговоре с преподами или одноклассниками. Изредка на олимпиадах или ещё где он встречал кого-то вроде братьев по духу — про которых думал, что они увидятся ещё в аспирантуре там-то и там-то — но ни с кем не имел отношений, которые можно было бы назвать дружескими.       Ещё более, чем мизантропия и воинствующий снобизм, которые ещё можно было объяснить действительно чрезмерно высоким Артёмовым интеллектом, было свойственно ему патологическое женоненавистничество. В Костину кураторскую группу он попал после какого-то безобразного эпизода в группе предыдущей, которую курировала физичка Сорокина, дама с профилем и повадками имперской дворянки. Одногруппницы, сперва проявлявшие к Артёму понятный интерес (он был хорош собой, худ, довольно высок, темноволос, носил очки модного фасона и кофты с капюшоном), вскоре начали как-то поддевать его, и Артём, недолго думая, кого-то там покусал — то ли кого-то из девок, то ли саму непосредственно Сорокину. После основательной порки у завучихи Моревой (не лучший способ лечения мизогинии), Артёма удалили из сорокинской группы и перевели к Косте, где лиц женского пола не имелось вообще.       Костю Артём сначала не воспринимал. Они долго были на «вы», тогда как все остальные Костины ребята давно стали с ним накоротке. Потом, познакомившись с ним чуть ближе, посетив что-то вроде дискуссионного клуба, который Костя вёл в полуподвальном классе, который назывался в народе «тайной комнатой», Артём к Косте стал относиться не без интереса. Как-то раз Артём хвастливо заявил Косте:       — А у меня горе от ума! — на что Костя покачал головой и ответил:       — А мне кажется, у тебя ум от горя.       Артём неожиданно для себя ужасно смутился и почему-то зауважал Костю. Благодаря рекомендательным письмам куратора он записался в областную библиотеку, хотя официально посещать её разрешалось лишь с восемнадцати лет. Чадская областная библиотека представляла собой одно из самых интересных книгохранилищ на сотни километров вокруг. Ей повезло дважды: когда в двадцатые очень деятельный начальник губоно распорядился свезти сюда все реквизированные в дворянских имениях книги и когда в девяностые не менее деятельный директор библиотеки не дал ей загнуться, продолжая закупать невесть на какие деньги современную литературу.       Артём ходил в библиотеку каждый рабочий день. В понедельник он приходил к Косте, и тот безо всяких вопросов давал ему сразу шесть пропусков на выход, на каждый день недели. Охранники библиотеки его узнавали, шутили, смущая Артёма, который не знал, что им отвечать.       Иногда, когда в библиотеку идти не хотелось, он просто шатался по Чадску. Центр города он выучил наизусть, даже такие дыры, в которые заглядывал не всякий местный. Информация копилась у него в голове, как на складе, и он без труда мог сказать, например, что кирпичное здание лицея — вовсе не бывшая тюрьма, как гласит известная легенда, а просто-напросто рабочее общежитие конца века, ещё в тридцатые переданное институту, и история каждого университетского здания была для него совершенно ясна.       Вот и сейчас, одевшись и направившись на олимпиаду, он машинально перебирал эти факты, как дети перебирают стекляшки-секретики. Попросив у вахтёрши открыть калитку, ведущую из лицейского двора на университетский (она нажала кнопку), Артём прошёл мимо спортплощадки, трансформаторной будки эпохи позднего советского бетона, толкнул пищащую калитку и оказался перед корпусом Д, собранном из гигантских бетонных панелей, мелкая серая плитка на которых с семидесятых, когда корпус построили, уже пооткололась. Артём миновал сквер, засыпанный снегом до такой степени, что сугробы на сиденьях скамеек напоминали диванные подушки, прошёл мимо бывшего реального училища в стиле модерн и упёрся в задний фасад сталинского здания бывшего педагогического университета имени Кагановича. Внутри на него зашикали и заругались, что он опаздывает, но, обратив внимание на футболку прошлогодней областной сборной, выглядывающую из-под полурасстёгнутой чёрной толстовки, махнули рукой и зарегистрировали.       Артём очень любил Большую аудиторию с дубовыми столами, спускающимися вниз к огромной доске. Здесь и пахло как-то по-другому, чем во всём остальном университете: не краской и побелкой, как в дореволюционном корпусе А, и не ламинатом, как в панельном корпусе Д, а как-то неожиданно и неповторимо.       Быстро решив предложенные задания, Артём начал скучать. Сдавать раньше всех казалось ему совсем неприличным, и он начал разглядывать сидевших в шахматном порядке чадских олимпиадников. Скоро к нему подошла одна из организаторов, угловатая такая бабёнка, и прошептала: «Не вертитесь!» У Артёма возник острый приступ раздражения. Ему захотелось ударить организатора, но он вместо этого сжал край деревянного стола так, что красные костяшки точками выступили на побелевших руках, и кивнул, уткнувшись в этот самый стол. Десять минут ушло на финальное переписывание некоторых заданий в чистовик. Пять минут Артём внимательно, по слогам, читал надписи, которые поколения студентов выцарапали на столе. Какой простор для новейшей археологии! Досадно только, что невозможно отделить друг от друга культурные слои. Вот о чём думал Артём, скучая на олимпиаде.       А ещё он думал о том, что под предлогом олимпиады можно не ходить на уроки, а вместо этого пошататься по потоковым лекциям в универе.       А ещё он, как ни пытался прогнать от себя это мысль, думал о предстоящем вечером отчётом собрании, где Костя его обязательно выпорет. Мысль эта не пугала и не угнетала. Она бесила. Артём всё-таки считал себя выше других. Он вряд ли признался бы в этом даже самому себе, но он хотел к себе особого отношения. И порка, как подозревал Артём, была для Кости способом привить в коллективе какое-никакое равенство.       …Через некоторое довольно продолжительное время, когда Артём сдал многострадальную работу, вдоволь находился по заинтересовавшим его потоковым лекциям, объелся каких-то глазированных пончиков через дорогу от универа и вернулся в лицей кружным путём через улицу, в рекреации первого этажа его встретила никто иная, как Морева Мария Ильинична.       — Скажите, Артём, — спросила она; тонкие губы вытянулись в прямую линию, — а вы не в курсе, почему Новиков опять прогуливает?       Артём был в курсе. Никита из школы юного исследователя звал на вписку по случаю своего дня рождения всех, кто попадался ему под руку, в том числе почему-то Артёма, который тоже посещал эти занятия. Гриша отправился туда и до отбоя, кажется, не возвращался — по крайней мере Артём, устроившийся с книжкой в коридоре, его не заметил. Артёма немного подбешивали Гриша и Егор. Но это, конечно, не повод крысить на своих (выражение, кстати, Егора). И Моревой вообще необязательно знать о ночных похождениях Новикова.       — Не знаю, Мария Ильинична. Кажется, у него были сегодня дела в городе. Может, к врачу ходил. Я не помню.       — Да? Ну тогда ладно. Как олимпиада?       — С олимпиадой всё замечательно.       — Ну, я рада!       Морева ушла вдаль по коридору, а Артём поднялся в интернатский блок, в душевую. Его раздражало мыться с кем-то вдвоём, казалось это нарушением всех правил интимности, тем более, что дверей в душевых не было, только перегородки. Надеясь никого в это время не застать, он накинул на плечи полотенце, надел резиновые тапки и очень подгорел, когда услышал какие-то голоса внутри. Егор, насколько было слышно, что-то всё хохмил за дверью. Егор, несомненно, солировал, новиковский голос был тише и практически не вступал. Артём развернулся под дверью и пошёл назад в комнату, шлёпая тапками. Артём в глубине души ужасно завидовал Грише и Егору. И бесился, что не может так же запросто с кем-то дружить.