Отчётный период

      Константин Васильевич (он же для своих ребят Костя) встал рано. За окном на черно-бархатном небе плыли клочки фиолетовых облаков. День обещал быть солнечным.       Костя, закутываясь потеплее в пальто, шагнул из подъезда в ледяную утреннюю темень и задумался о портфеле. Его давно манил к себе портфель из кожзама, выставленный в витрине магазина неподалёку от университета. Портфель, в отличие от рюкзака, очень бы пошёл к этому пальто. Портфель вообще к лицу будущему кандидату наук. Костя твёрдо решил, что если сегодня ему заплатят премию, он обязательно купит себе этот портфель.       Костя жил в новых домах, которые каким-то клином торчали на окраине города, за рекой, у самой её кромки. Под фонарём у жестяной остановки уже подпрыгивали на морозе ранние пассажиры, но Костя решил не ждать маршрутки. Он нырнул в неизвестный никому, кроме местных обитателей, проход за гаражами, приседая, спустился по скользкой тропинке вниз и попал на деревянный мосток. Ночью густая метель завалила всё вокруг, укрыла голые ветки деревьев, перила моста, крыши и дороги снежными шапками. Снег поскрипывал под ногами, как крахмал, и забивался Косте в ботинки, так что он, пока не вышел на разъезженную улицу, успел пожалеть, что не стал ждать маршрутку. Новостройки с красными огнями и ртутно подсвеченными пожарными лестницами остались за спиной. Костя вошёл в типичный пейзаж окраин Чадска, где частные дома соседствовали с длинными деревянными и кирпичными бараками, где висело на дворовых верёвках колом стоящее и качающееся на ветру бельё, вышагивали по снегу чрезмерно пушистые коты в ошейниках от блох, лаяли на них из-за заборов цепные псы. Он прошёл мимо колонки, на носике которой застыла прозрачная сосулька, преодолевая искушение отломить её и даже облизать, свернул наискосок, во двор, мимо дровяного сарая, где уже копошились какие-то мужики, и оказался под светом белого фонаря. Он скользнул в арку одного из немногих каменных домов этого района и вышел на троллейбусное кольцо.       Площадь Первого мая, на которой находилась конечная троллейбуса, плохо отвечала своему громкому названию. Из достопримечательностей тут был гастроном в том жёлтом доме, из которого Костя только что вышел, ещё закрытый, с тёмными полукружиями стеклянных витрин, и чебуречная на остановке, от которой уже шёл еле уловимый запах горячего масла и жаренного теста.       Косте ещё во дворе захотелось закурить, но, пошарив в карманах, он не нашёл зажигалки и глупо замер с сигаретой, вставленной в рот. Он взял сигарету в руки и внимательно осматривал окружающий пейзаж на предмет курильщиков, чтобы спросить огня. Изо рта всех встречных вылетал то ли сигаретный дым, то ли просто морозный пар, так что издали непонятно было, курит человек или нет. Зажигалку пришлось спросить у очевидного школьника, пристроившегося за чебуречной. Не успел Костя выкурить и двух третей сигареты, как на конечную притарабанился троллейбус и остановился, с шипением распахнув двери. Пришлось выбросить недокуренную сигарету прямо на снег.       В троллейбусе было очень холодно, и Костя опять пожалел, что не дождался маршрутки. Плюсы у путешествия в троллейбусе тоже были. Во-первых, проезд стоил на пять рублей дешевле, а при предъявлении аспирантской книжки — и на все пятнадцать. Во-вторых, деньги за проезд принимал не краснорожий лысый водитель, напоминающий вышибалу из подпольного казино, а очень оживлённая для такого часа кондукторша в химической завивке, выдававшая сдачу холодными, как из морозилки, монетами. В-третьих, в троллейбусе было значительно меньше народу: хоть он и набивался постепенно людьми, ехать в просторной холодильной камере троллейбуса было намного проще, чем в сельдяной тесноте маршрутки, где пассажиры, слитые в единую чудовищную массу, норовят оттоптать друг другу ноги, выходя, и толкаются, передавая за проезд.       Троллейбус лязгал на ледяных ухабах, шипел и похрюкивал выхлопной трубой. Костя протёр рукавом дырку в заиндевевшем окне и увидел, как под перилами моста чернеет река Умь, делящая город надвое. Далеко, к горизонту, мерцали красные и жёлтые огоньки промзоны, парили градирни и дымили трубы.       Троллейбус въехал в центр, преодолел подъём к площади Ленина и повернул налево. Через протертый глазок Костя видел старочадские улицы фрагментами: беспорядочно мелькали окна, карнизы и фронтоны, белые колонны библиотеки и серые — областного правительства. Вскоре пейзаж сменился пятиэтажками, бензоколонками и заборами. Костя направлялся в самый удалённый корпус университета, так называемый шестой, где ему была назначена первая пара.       — Политех, — объявила кондукторша, и Костя вывалился из троллейбуса на остановку, всю завешанную объявлениями о сдаче жилья и рефератах на заказ. Шестой корпус, бывший политех, представлял из себя тяжелое бетонное здание, по форме близкое к кубу, украшенное фигурно изогнутыми железными листами. В вестибюле было пусто и гулко. Костя сдал пальто в обмен на медный жетон, на котором было криво выдавлено по кругу «ЧПИ», а ниже, жирно: «709», расписался на охране за жестяной пенальчик с ключом, поднялся на третий этаж по белой лестнице с широченными деревянными перилами, цвет которой напоминал ему почему-то о разделочной доске. В аудитории с красивым номером 3303 Косте показалось слишком душно, и он не без труда открыл плохо прилегающую к проёму алюминиевую раму, пока включались, стеклянно щёлкая, ртутные лампы под потолком.       В аудиторию один за одним заходили студенты, сперва по одному, а потом и группами по двое-трое. Кто-то, проходя мимо Кости, говорил: «Здравствуйте, Константин Васильевич» или просто: «Здравствуйте», а кто-то молча садился на дээспэшные лавки. Костя поставил на преподавательский стол свой довольно замызганный рюкзак и ещё раз подумал, что в рюкзаке нет никакой красоты, а есть какое-то особенное уродство, и что если бы он поставил сейчас на стол тот самый чёрный портфель из кожзама, он выглядел бы авторитетнее в глазах студентов, ненамного младших его. Студенты зашуршали листками тетрадей, защёлкали ручками, а некоторые — и крышками ноутбуков, приготовились почему-то записывать, хотя занятие считалось семинарским. Костя отметил присутствующих и начал, поглядывая то в свой конспект, то в список студентов, опрашивать их по прочитанному. В сущности, заметил про себя Костя, в семинарском обсуждении текста есть что-то от детского фокуса, особенно когда делаешь это не в первый раз: десять наводящих вопросов, и перед нами ясно предстаёт смысл и содержание обсуждаемого, да так ясно, что даже не читавший его составляет какое-то представление о предмете занятия — причём преподаватель, как некий престиджитатор, практически ничего не вставляет от себя, только подталкивает группу то в одну, то в другую сторону, стараясь, чтобы все получили по плюсу, чтобы больше народу получили автомат, чтобы не пришлось на сессии сидеть с утра до ночи, вытягивая из студиозусов более или менее связные предложения.       Когда прозвенел металлический звонок — их зачем-то давали в этом корпусе — Костя собрал бумаги в папку, папку принялся запихивать в рюкзак, хотел уже уйти, потому что в главном корпусе, в шести остановках отсюда, его ждали дела, но несколько студенток обступили его, заблокировав за столом, и принялись задавать вопросы. Даже когда он ответил на все из них, кто-то из студентов нагнал его у кофейного аппарата, где Костя покупал себе три-в-одном, и три-в-одном варился со страшным механическим воем, а студент спрашивал какую-то дополнительную литературу, и Костя пытался её надиктовывать по памяти, перекрывая вой автомата. Студент всё не отвязывался и шёл за Костей и на вахту, и в гардероб. «Ну вот больше я вам ничего не смогу по этой теме подсказать, спросите у Надежды Викторовны, если вам этого мало», — сказал Костя, постукивая номерком по гардеробной стойке.       Троллейбуса в обратном направлении не было и, пропустив две маршрутки, Костя вынужден был воспользоваться третьей. Не желая вползать в её потное нутро, где, как раки в аквариуме, копошились люди, он попросился в водительский отсек. Водитель кивнул. Костя захлопнул тяжёлую дверь и насыпал водителю пригоршню мелочи, которую тот ловко распихал по кассе. Справа поддувало горячим воздухом печки, и Костя моментально почувствовал, как под рубашкой появляются капельки пота. Потеть ему оставалось недолго: через десять минут маршрутка заложила крутой вираж и притормозила у университета. Костя поблагодарил водителя и, немного поборовшись с дверью, вышел.       Основной комплекс университета обычно называли «главным зданием». Это было не совсем верно, потому что комплекс представлял из себя скопление большого количества зданий разных годов постройки и занимал целый квартал в центре Чадска. Разрастаясь, университет поглотил целую улицу — Студенческий переулок, превратившийся во внутренний проезд на территории университета.       Солнце давно встало и светило вовсю, отражаясь в заледеневших лужах, витринах кафе и магазинов, мелких стёклах гигантского окна, кокошником венчавшего широкие дубовые двери главного входа в университет. Костя прошёл через турникет, вышел во внутренний двор, глянув в сторону студенческой курилки (туда повадились ходить лицеисты, надо было пресекать), вошёл в притаившийся во дворе корпус Б и поднялся на последний этаж, где располагалась кафедра. На кафедре уже вовсю кипел чайник, шумели сотрудники, разворачивая чайные припасы. Из своего кабинета выглянула заведующая, величавая старуха в цыганской шали:       — Константин Васильевич, здрасти. Зайдите ко мне на минутку.       Костя зашёл за обитую шпоном дверь. В кабинете заведующей стоял стойкий запах сигаретного дыма, и книжные стеллажи, пропахшие табаком, громоздились до самого потолка. Должно быть, это было последнее помещение во всём университете, где исподтишка разрешалось курить. Заведующая взяла тонкую сигарету, подвинула Косте зажигалку и пепельницу. Костя зажёг сигарету сперва заведующей, а потом себе. Несколько секунд они молчали, выпуская в воздух синие клубы дыма, а потом принялись обсуждать Костину диссертацию, Костин полугодовой отчёт («я посмотрела и поправила, вот, держите»), студентов и руководство.       После они вышли к коллегам. Началось заседание кафедры, мероприятие нудное до крайности, которое бы Костя с огромным удовольствием пропустил бы, если бы на нём не утверждалась его собственная тема диссертации. После заседания обещался маленький сабантуй по случаю дня рождения профессора Синельникова (он, похожий по стати на белого медведя, сидел в креслах, подбоченясь, и с самого утра принимал поздравления) и тридцатилетия кафедры, и Надежда Викторовна с Синельниковым наперебой стали приглашать Костю остаться, но тот отказывался и извинялся, ссылаясь на «лицейские дела».       Дело в том, что помимо собственно университета, Костя преподавал ещё и в университетском лицее-интернате, где занимал ещё и должность куратора, преподавал достаточно давно, практически сразу с тех пор, как приехал учиться в Чадск. А именно сегодня, в последнюю субботу месяца, был так называемый отчётный день, когда по давней традиции на кураторском разбирали успехи и поведение лицеистов. Костя уже приготовил список провинностей своих подопечных за истекший отчётный период и, спускаясь по лестнице, прикидывал примерно, сколько и как получит каждый из них. Например, Сенечку необязательно наказывать сильно, но и оставлять его совершенно детскую, ребяческую шкодливость совсем безнаказанной просто невозможно. Гриша за свои опоздания определённо заслуживает ремня. Егора надо выпороть построже: запустил учёбу и своего соседа Гришку подбивает на всякое разное (например, ночные прогулки по лицейской крыше; факт не совсем доказанный, но требующий внимания). Артёма можно было бы вообще не приглашать на разбор полётов, но всё-таки: зазнаётся, прогуливает, знает, что ему как победителю олимпиад многое сходит с рук, бывает, хамит.       Так думал Костя, пока ходил по бескрайним коридорам старых и новых корпусов в поисках секретаря диссовета, которой надо было отдать выписку из протокола заседания кафедры, и тётки из отдела аспирантуры, которой нужно было отдать утверждённый отчёт. С тёткой из отдела аспирантуры было особенно трудно, потому что в отделе Косте сказали, что в она пошла в бухгалтерию, в бухгалтерии сказали — только что вышла, а куда, не знают, наверное, в ректорат, в ректорате, наконец, Костя её настиг и всучил ей отчёт. Тётка попеняла Косте, что отчёт мятый, но забрала его.       Что же касается секретаря диссовета, то она ждала его в столовой, о чём сообщила в эсэмэске. Когда Костя спускался в подвал, где помещалась столовая, в телефоне у него что-то пиликнуло — это пришла зарплата, да не просто, а с премией. На радостях Костя вместо комплексного обеда с серыми биточками взял себе огромную свиную отбивную, усеянную красным перцем, как конфетти. Секретаря, однако, он не нашёл ни в общем зале, ни в преподавательском буфете, и только выйдя опять во двор, обнаружил её в курилке.       На этом с аспирантскими делами было покончено. Костя мог бы пройти в лицей по внутренней территории университетского квартала, но вышел наружу и пошёл по Кировскому бульвару. Костя толкнул дверь магазина, звякнул колокольчиком. Внутри пахло джинсовым красителем и кожзамом. «Дайте мне портфель, пожалуйста, как на витрине вон стоит», — попросил Костя.       Заходя в кирпичное здание лицея с улицы, Костя поймал себя на мысли, что выглядит по-идиотски с рюкзаком за плечами и портфелем в руке.       — Здравствуйте, Константин Василич, — сказала вахтёрша.       — Здравствуйте, Полина Марковна, — ответил Костя.       — Жалуюсь: Новиков опоздал, пришёл сегодня посреди второго урока. А кто его выпустил вообще?       Бля-бля-бля, подумал Костя.       То есть как это — опоздал?       Он вчера выписал Грише Новикову пропуск до одиннадцати вечера. Гриша очень просил отпустить его на день рождения к другу в город. А вернулся не в одиннадцать, а сегодня утром. Получается, Гриша всю ночь провёл неизвестно где, судя по всему, в гостях. Или, вернее сказать, на вписке.       А почему он не в курсе? Почему никто не в курсе? Получается, тупо потеряли ребёнка и никто не заметил. Даже дежурный. Надо будет поговорить с дежурным. А Гришка, бля, такой пизды у него получит…       — Это я его отпустил, не переживайте, — соврал Костя, опасаясь, как бы слух о новиковской гулянке не дошёл до нежных ушей завуча по режиму Моревой (лицеисты называли её «Марья-Моревна»), с которой пришлось бы объясняться не только школьнику, но и куратору, то есть ему. — А насчёт опоздания я с ним разберусь.       — Давайте-давайте, а то ишь!       Начиналась перемена. Косте ужасно хотелось найти Гришку сию же минуту и потребовать от него объяснений, и он сканировал школьников на этажах и лестницах, проверяя, не мелькнёт ли где каштановая новиковская голова. Но Гриша как будто затаился от Костиного гнева, и из непосредственно подопечных Косте голов в толпе мелькнула лишь рыже-белобрысая голова Егора, которого Костя нежно придержал за рукав.       — Привет, — проговорил Костя голосом настолько ласковым, что Егора пробрала трепетная дрожь, — а ты не в курсе, чем сегодня ночью Новиков занимался? Он ночевать-то приходил?       — Новиков? Не. Не знаю. Ну, приходил, типа. — Егор отвёл глаза.       — Ценю, конечно, что ты не выдаёшь товарища. Это благородно. А если честно? Вечером же обход был, наверное. А Новиков, я точно знаю, только утром припёрся.       — Ну я, это, сказал, что вы его отпустили. Ну а что? Я же знаю, что он на день рождения пошёл. А на сколько ты ему пропуск дал, я не знаю. Может, до понедельника ваще.       — Хорошо… Хорошо, конечно, что мы с тобой одинаково наврали, а так ничего хорошего. Встретишь Новикова — скажи, что я искал. И не забывай, что сегодня отчётный день, разбор полётов.       — Забудешь о таком, ага, конечно.       Поднявшись в кураторскую комнату, Костя стал перекладывать вещи и бумаги из рюкзака в портфель, и не приступал к кураторской писанине, пока не переложил всё. За этим медитативным занятием Костя думал, как бы ему не прибить Гришу насмерть при встрече. Старый рюкзак отправился в ссылку в одёжный шкаф. Портфель был черный, новый и блестящий. Он явно стоил всех своих двух тысяч рублей. На нём блестело оранжевеющее уже солнце. Но Костю обновка почему-то не радовала.