Огранка моих чувств

      — А теперь мы послушаем ваше сердце, — важно оповестила Адель и приложила пластмассовый стетоскоп к моей груди.       Мы с ней играли в доктора. Это была моя любимая игра. По её сценарию я должен был лежать и страдать.       Пострадать было о чём, и дело не в поломанной руке. Пока Артём волонтёрил в приюте, я отправился к маме, у которой на выходных гостила Адель. Из-за травмы было проблематично брать дочь к себе, поэтому мы проводили время вместе другим образом: иногда я забирал Адель из садика и отводил к Жене, иногда, вот так, заглядывал в гости к маме. И каждая наша встреча вместе с радостью выносила на свет важный и до сих пор нерешённый вопрос: как мне объединить два мира? Кем я должен представить Артёма перед Адель?       — Хм, что же с вами такое? — в притворной задумчивости саму себя спросила Адель.       — Не переживай, доча, у папы просто скоро будет взрыв мозга.       — Тогда вам нужны конфеты! — Адель восторженно предложила свою альтернативную медицину. Она почти всегда лечила меня и Женю конфетами. И съедала несколько штук на пару с нами, так сказать, для поддержания иммунитета.       — Ага, и пистолет, — добавил я.       — Я его с собой не взяла, — грустно сказала Адель. Ничего, ещё пара лет и она начнёт распознавать иронию и сарказм, а так же научится их использовать. У неё это должно быть в крови.       — Аделюшка, а расскажи папе, какую книжку мы сегодня с тобой прочитали, — предложила вернувшаяся с кухни мама, заставляя меня согнуть ноги, чтобы я освободил ей место на диване.       Адель вмиг скривилась и капризно произнесла:       — Не хочу.       — Почему?       — Не хочу, — повторила Адель, забралась ко мне на диван, прижалась к боку и спрятала лицо в подмышке, надеясь утаиться от настойчивой бабушки.       — Ты же её даже сама прочитала, без моей помощи, — всё уговаривала мама.       Она и Инга, как и любые бабушки, баловали Адель, но в чём они были одинаково непреклонны, так это в вопросе образования. Мама Жени была учительницей русского и литературы, поэтому она не стала упускать интерес Адель к книжкам и потихоньку учила её читать и пересказывать сказки. Моя же мама обучала внучку математике, они вместе складывали и вычитали монеты. Если Адель решала все примеры правильно, мелочь доставалась ей, что очень стимулировало дочь. Она уже умудрилась запомнить стоимость шоколадок, чипсов и мороженого, и вместе со мной возмущалась растущим ценам.       Раз в день читать новую сказку, а потом пересказывать её кому-то — стало уже традицией, отклоняться от которой ни одна из бабушек не желала. Обычно Адель не противилась, но в этот раз её всё никак не удавалось уговорить.       — Тебе не понравилось? — догадался я и почувствовал, как доча качает головой. — Почему?       — Глупая потому что, — пробормотала Адель.       — Как это глупая? — удивилась мама. Адель тут же подорвалась и принялась возмущённо тараторить:       — А чем они думали, когда пускали горячий уголёк на соломинку?!       — Но они же не знали, — объяснила мама.       — Там до этого в печке другие соломинки сгорели! — ещё громче воскликнула Адель. — Они просто глупые! Глу-пы-е! — по слогам повторила она. — А этот боб!.. — Адель зло сжала кулаки. — Смеялся. Но что смешного? Так ему и надо!       — А что с ним случилось? — спросил я, плохо припоминая смерть всех героев сказки.       — Лопнул от смеха. Но портной его потом сшил. Лучше бы не сшивал, — Адель насупилась и скрестила руки на груди.       — Я думал, там в конце все умерли, — сказал я, взглянув на маму.       — Это в интерпретации, где соломинка, пузырь и лапоть, — объяснила она.       — Есть ещё похожая сказка?! — с ужасом воскликнула Адель, и я поспешил её успокоить:       — Не переживай, никто не будет заставлять тебя её читать.       Адель устало упала ко мне на грудь.       — Папа, я хочу к тебе.       — Всё, бабушка плохая, у меня она оставаться не хочет, — без обиды сказала мама, махнула рукой и направилась на кухню, где в духовке томилась курица для меня.       Хотелось бы ей сказать, что мне не нужна еда, но тогда бы она стала возмущаться, что курица почти готова и кому её тогда отдавать, бомжам на помойке, упомянула бы, какой я неблагодарный, а потом демонстративно растянулась бы на полу, со словами: «Вот, сейчас прилягу, чтобы тебе было удобней вытирать об меня ноги!»       — Бабушка не плохая, — сказала ей в след Адель. — Если книжку выкинет.       — Она, вообще-то, денег стоит! — послышалось из другой комнаты.       Адель вновь растеклась у меня на груди, а я принялся перебирать чёрные длинные волосы, приговаривая, что мире есть очень много самых разных сказок, которые ей обязательно понравятся, а когда она чуток подрастёт, я передам ей в наследство свою пусть и небольшую, но бережно хранимую коллекцию комиксов. Адель пообещала, что будет читать их очень аккуратно, но по печальному взгляду я понял, что она всё ещё не отошла от старой, как мир, сказки про соломинку, уголёк и боб.       В отличие от других детей, её всегда было сложно отвлечь. Наверное, потому что по большей части недовольство Адель не было просто капризом, у неё всегда находилась причина. Которую она чаще всего переживала в себе. Увы, но редко когда Адель направляла негативные эмоции вовне.       Мы с Женей были уверены, что спустя пару лет вряд ли нас будут вызывать в школу и жаловаться на поведение Адель.       Давным-давно директриса то и дело твердила нашим родителям о склонности их чад к агрессии. Я понимаю, что наше поведение оставляло желать лучшего, но мама Жени пребывала в убеждении, что её дочь умрёт в одиночестве из-за того, что та предпочитала юбкам и платьям — штаны, а у меня умер отец и начинался кризис ориентации, о котором я даже не подозревал. Сложно оставаться в таких условиях адекватными.       Казалось бы — живи и радуйся, что твоя дочь пойдёт по другому пути. Но проблема в том, что для нас драки были неплохой психотерапией, позволяющей не копить чувства в себе. Адель же была очень эмпатичным ребёнком и нередко переживала о том, не делает ли кому-то больно физически или морально.       — Золушка недавно залезла в пакет и не могла вылезти, — вспомнил я. Адель заинтересованно приподняла голову. — Я записал видео, сейчас покажу.       Адель громко смеялась с того, как Золушка просунула голову в ручку целлофанового пакета и никак не могла высвободиться из него, из-за чего напоминала черепаху. Когда запись закончилась, доча вновь нажала на плей, посмотрела видео во второй раз с не меньшим интересом, затем забрала у меня телефон и понеслась на кухню с возгласом:       — Бабушка, посмотри, что Золушка сделала!       Всё, в ближайшее время я телефон не увижу. Теперь Адель не успокоится, пока не пересмотрит как минимум половину тех видео с Золушкой, которые успели у меня накопиться. И не повезло бабушке, которой предстоит оценить кошку с тысячи ракурсов вместе с внучкой. Однако мудрость старшего поколения не дремала.       — А вот так тебе видно? — допытывалась Адель, идя вслед за бабушкой и порой переступая раскиданные по комнате игрушки.       Мама опустилась в кресло и с притворной усталостью сказала:       — Нет, Аделюшка, не видно. У бабушки глаза уже не те.       Я поглядел на маму, взглядом говоря: «Ловко ты это придумала».       — Бабушка, а сколько тебе лет?       — Сорок шесть.       — Ого! Столько пальцев нет.       — Точно. Это по четыре раза всех пальцев на руках и ещё шесть.       Адель принялась хлопать растопыренными пальцами по подлокотнику кресла и вместе с бабушкой считала: раз, два, три, четыре. Затем доча подняла ладони и показала оставшиеся шесть пальцев.       — Много, — поглядев на свои руки, задумчиво сказала она. — А Золушке всего три. Три же, папа?       — Да, мне так сказали в приюте.       — Но она выглядит такой взрослой.       — У кошек время идёт по-другому, — объяснила мама. — Её три года по человеческим меркам чуть больше, чем папины двадцать пять.       — Такая большая!       — Ага. У неё уже даже котята были, — сказал я.       Глаза Адель загорелись.       — Котята? А где они?       — Не знаю. Где-то в других домах.       — Каких?       — Я же сказал, что не знаю.       — Почему?       Твою ж! Я опрометчиво открыл врата в ад.       — Потому что когда Золушка появилась у нас, уже никаких котят не было.       — Но они же были. А вдруг в приюте знают?       — Нет, не знают.       — А ты спрашивал?       — Да, спрашивал, — соврал я, чтобы прекратить это. — Они не знают.       — Ты у всех спрашивал?       — Да.       — Даже у того, кто этот приют придумал?       — Да.       — И они совсем не знают?       — Совсем.       Адель задумалась.       — Может, ещё раз спросить?       Боже, в которого я никогда не верил, пошли моей дочери другую гиперфиксацию.       

***

      — Адель всё схватывает налету, — сказала мама, упаковывая остывшую курицу в контейнер.       — Да. Особенно странные песни, — сказал я, прислушавшись к голосу дочери, доносящемуся из зала. Она во весь голос подпевала очередному хиту, крутившемуся на музыкальном канале.       — Мы с Женей вскользь говорили о том, — мама оторвала от рулона один пакет и, суя в него контейнер, продолжила: — что, может, отправить её в школу в этом году. Тебе надо обсудить это с ней подробнее. Адель-то девочка способная.       Меня всего охватило смятение. Я не думал об этом, не думал, что дети действительно так быстро растут.       Адель в первом классе. В чёрной юбке и длинных белых носочках. Просит купить рюкзак с кошечками и ручку с пушистым наконечником. Я не выдержал обилия мыслей и на полпути домой позвонил Жене.       — В мае ей будет шесть, — сказала Женя. — Мы с тобой тоже пошли в школу в этом возрасте.       — Думаешь, психологически она готова?       — А почему нет? — удивилась Женя. Внятного ответа у меня так и не нашлось.       Придя домой, я, не раздеваясь, сел на диван и уставился в стену напротив. Прошло довольно много времени, прежде чем Золушка вывела меня из задумчивости требовательным мяуканьем. Было уже шесть вечера, время её ужина.       Накормив кошку, я направился в ванную, снял ортрез, чтобы вымыть руки и вдоволь почесать ладонь, а когда надел его обратно, то так и замер в ужасе.       Десять лет назад, как и сейчас, все верили в то, что есть некий сценарий горя, в котором всё разложено по пунктам вроде: отрицание, гнев и тому подобное. Его нужно пройти и, вуля, утрата пережита. Но на самом деле горе может быть неравномерным, цикличным и непредсказуемым.       Я смотрел на свои руки и видел в них руки папы. Да, они были не такими загрубевшими и загорелыми, но то лишь вопрос времени, которое движется лишь вперёд. Папа умер в тридцать шесть, и с каждым годом я невольно думал о том, не умру ли в этом же возрасте? В подобных мыслях не находилось никакой логики, но чувства и опасения не были чем-то, что этой логике поддавалось. Нередко я смотрел на Адель и молился неким высшим силам о том, чтобы они позволили мне дожить до того момента, когда она окончит школу и вступит во взрослую жизнь.       С трудом я заставил себя выйти из ванной и сесть за компьютер. Его гудение внушало надежду на то, что удастся отвлечься работой, но я слишком хорошо знал, что надежды пусты. Такой была моя жизнь в последние десять лет: сначала мне было очень плохо, потом лучше, а затем снова плохо. Даже когда белая полоса длилась месяцами, боль всё равно могла вернуться и накатить с такой интенсивной силой, что я сомневался, смогу ли её вытерпеть.       К возвращению Артёма из универа мне удалось немного отойти, но желания для разговоров или какого-то совместного времяпровождения не нашлось. Быстро уловив моё настроение, Артём переоделся и сел за ноутбук на кухне. Иногда мне казалось, что он владел некими невидимыми антеннами, позволяющими ему безошибочно улавливать происходящее вокруг. Думаю, Артём мог бы даже почувствовать, как скисает молоко в холодильнике.       К вечеру мне пришлось выползти из убежища и разогреть на ужин приготовленную мамой курицу. Если этого не сделать, Артём даже не вспомнит о том, что людям нужна еда.       Я чувствовал ответственность за него, схожую с ответственностью за Адель, как бы странно не выглядело это сравнение. Необходимо совершать некоторые действия вне зависимости от моего состояния, потому что только я и мог за этим проследить.       — Что-то случилось? — спросил Артём.       — Нет. У меня просто плохое настроение, — не нашёл я ничего лучше для ответа.       В постели перед сном мы не обнимались и не разговаривали, как обычно. Я лежал, скрыв глаза за маской, и слушал вой ветра за окном. Артём тихо дышал рядом. Но в какой-то момент не выдержал, перевернулся и уткнулся лбом в моё плечо. Я знал, что он хочет тактильных проявлений любви, банальных объятий, такие вещи являлись для него необходимостью, но у меня просто не было сил.       — У тебя рука болит? — обеспокоенно спросил он.       — Нет, рука здесь ни при чём. Просто…       У меня словно отняли голос. Я не мог сказать ему причину. Я не привык говорить об этом.       В тот день, когда мы с мамой опознали в больнице папу, мои чувства окаменели. Впоследствии я стал выражать их гневом, сарказмом, насмешливостью. Вокруг творился хаос, который невозможно было контролировать, так что мне хотелось взять под контроль хотя бы то, что происходило внутри. К тому же, я был подростком, а каждый подросток считает проявление чувств — слабостью.       Если бы не бабушка, я бы так и не расплакался на похоронах. Мы с дедушкой молча стояли и смотрели, как засыпают гроб, а она скрипучим голосом, охрипшим от недавней истерики, которой поддалась бы любая мать, потерявшая сына, сказала:       — Слушайте, по каждому покойнику на этой земле кто-то скорбит. Но ужас в том, что скорбит он в одиночку, ведь меньше чем через полгода никому уже не нужно чужое горе. Так что давайте плакать по Зауру сейчас, пока им всем хватает терпения слушать.       Мальчики не плачут. Жестокое правило. И я до сих пор благодарен бабушке за то, что она как бы дала нам разрешение лить слёзы, сняв этот невидимый замок на чувствах.       В дальнейшем я позволял себе разрыдаться только в тихом закутке на заднем дворе Жениной многоэтажки. Она просто молчаливо сидела и не мешала мне промачивать слезами её юбку, доходящую чуть выше колена. Женя ненавидела эту юбку, но ей больше не в чем было ходить, поскольку Инга спрятала куда-то все штаны и шорты, желая тем самым привить дочери женственность. Но на самом деле Женя не страда её отсутствием. Думаю, только женщины и умеют одним своим присутствием создавать ореол нежности и безопасности, внутри которого можно дать волю чувствам. Спустя годы я осознал, что решился на отношения с ней не только потому, что все вокруг твердили об этом как о закономерном развитии событий. Мне хотелось сохранить подле себя единственного человека в этом мире, перед которым я мог быть собой.       Артём положил ладонь мне на грудь, мерные поглаживания вывели из задумчивости и я понял, что так и не ответил.       — Я просто вспомнил папу.       Какие тупые слова. Что значит вспомнил? Я никогда о нём и не забывал.       — Ты же знаешь, что я всегда буду рядом, чтобы поддержать тебя.       От неожиданного и сильного признания у меня спёрло дыхание. Я даже приподнял маску, чтобы разглядеть во тьме Артёма, устроившегося на плече здоровой руки, но увидел лишь макушку.       Он так и гладил меня, пока я не уснул.       

***

      Утром я удивился, увидев Артёма рядом. Он опять забрал себе почти всё одеяло и сладко спал в мягком коконе. Не знаю точно его расписание, но по средам у него пары начинались вроде как с утра. Однако я не стал будить Артёма и тихо вышел из спальни.       Когда почти все рендеры были уже обработаны в фотошопе, а Золушка тихо сопела на коленях, от работы отвлёк звонок на телефон. Я закрыл ноутбук и спустил кошку вниз, уже примерно зная, что будет.       — Поцелуй меня, — мило попросили на том конце.       Через несколько секунд я оказался в спальне. Артём потягивался на кровати, одеяло было скинуто к ногам и ничего не мешало разглядывать каждый изгиб изящного тела, облачённого в космос. Я запрыгнул на матрас, сунул руку под пижамную рубашку и провёл по рёбрам. Артём прижал руки к бокам, реагируя на щекотку, и с притворным возмущением воскликнул:       — Эй, я просил поцеловать!       — Постоянным клиентам бонусы.       Мы нежились в кровати, обмениваясь лёгкими поцелуями. Артём то лежал на мне, то прижимал мою голову к груди, аккуратно утягивая на себя.       — Ты проспал? — спросил я, слушая биение его сердца.       — Угу. Но всё равно съезжу в универ, на две пары ещё успею.       Нехотя встав с кровати, Артём ушёл умываться, а я отправился на кухню, чтобы сделать ему пару бутербродов. Одной рукой дела шли медленно, последний бутерброд был готов к моменту, когда вода в ванной стихла, а ведь Его Зефирное Величество тратило немало времени на водные процедуры.       — Не забудь покушать перед уходом, — сказал я, вернувшись в спальню.       — Хорошо.       Артём стоял ко мне спиной и снимал с вешалки рубашку. Без зазрения совести или опасений я мог разглядывать его светлую кожу, наблюдать за тем, как двигаются лопатки. На левой был еле заметный старый шрам, оставшийся после той самой драки в школе. Чувствовалось что-то неправильное в этом изъяне, нанесённом безупречному существу, и меня радовала мысль, что из-за расположения шрама Артём не натыкается на него ежесекундно.       Достав кардиган, Артём придирчиво оглядел его.       — Что такое?       — У меня вещи заканчиваются. Я его, кажется, уже второй раз надеваю.       — После приюта можем съездить к тебе, чтобы ты взял новые, — предложение вылетело само собой, и в полной мере я смог осмыслить его только когда Артём удивлённо уставился на меня.       — Я могу остаться ещё?       Нашим максимум было три дня. Потом находились другие дела. Я проводил время с Адель, Артём беспокоился за маму, хоть и не мог особо повлиять на её состояние. Кроме того даже любимых людей для меня порой было слишком много, хотелось покоя и времени наедине с собой. Однако у Артёма, даже несмотря на его состояние, была активная общественная жизнь, и того времени, что он проводил на учёбе или в приюте, мне вполне хватало, чтобы насладиться одиночеством.       — Да, — ответил я.       — Даже несмотря на то, что завтра четверг?       Я кивнул. Артём разомкнул губы, будто хотел что-то спросить, но тут же сомкнул их вновь, улыбнулся и перевёл тему:       — Ты сказал «можем съездить». Хочешь поехать вместе?       — Хочу посмотреть на твоё зефирное королевство, — усмехнулся я. Артём упёр руку в бок.       — Мой дом совсем не сахарный.       — Да что ты говоришь? Я уверен, что у тебя в комнате стены из мармелада. Разноцветного, за одним ярким слоем другой яркий слой. А спишь ты на огромной зефирине, полюбому. Укрываешься сахарной ватой, а вся остальная мебель у тебя из карамели.       Артём заразительно засмеялся. Мне нравилось нести подобную чушь, зная, что его это развеселит, а то он и вовсе подхватит тему своими выдумками, в которых ему не было равных.       

***

      Обычно Артём работал в приюте до восьми, но в этот раз я зашёл за ним пораньше. Пока мы доедем до его дома, пока он выберет, что взять с собой, пройдёт немало времени, а нам не хотелось возвращаться ко мне слишком поздно.       В такси было неуютно. Водитель не доставал болтовнёй, но говорить при нём о чём-то личном ни у кого из нас не нашлось желания, и даже придвинуться друг к другу ближе «приличного» не было возможности. Так что большую часть пути мы провели, пялясь в телефоны, пока не выехали на нужную улицу.       Я взглянул в окно и среди ещё не включённых фонарей и высоких берёз разглядел светлые выверенные фасады домов. Все они были выполнены в классическом стиле, без пёстрых красок и деконструктивистских форм. Детали подчёркивались рустовыми камнями, карнизы и кронштейны были украшены растительными орнаментами, мансардные окна венчались полукруглыми фронтонами. Я заметил лишь пару высоких монолитных заборов, остальные же были кованными и приветливыми, охотно призывали заглянуть за них, полюбоваться архитектурой и ещё не расцветшими садами.       Мы остановились около одного из таких заборов, по внутреннему периметру которого были высажены туи. Артём приложил магнит к домофону и приглашающе отворил калитку.       Я считаю, что когда мы входим в чужой дом, мы как бы заглядываем внутрь его хозяина. Выверенный и элегантный снаружи, внутри дом Артёма пестрил необычными деталями: огромный слэб зелёного оникса на стене за телевизором, фотографии на стенах, как семейные, так и репродукции знаменитых фотографов, и никаких картин. Консольный столик, повидавший многое и с любовью отреставрированный, деревянная лестница с резными перилами. На журнальном столике, стоявшем между двух перпендикулярно расположенных диванов, кто-то оставил кружку, изнутри которой выглядывала керамическая мышь. Я оглядел гостиную ещё немного и заметил виниловый проигрыватель. Не удивлюсь, если ему лет сто.       Этот дом был похож на Артёма: столько самых разных деталей, которые в гармонии сосуществовали друг с другом.       — А где дворецкий? — спросил я.       — Не повезло, у него сегодня как раз выходной, — недолго думая, ответил Артём.       Это была одна из тех деталей, которая сводила с ума и заставляла меня ещё сильнее любить его. Весь из себя такой галантный, Артём умел без труда сострить в ответ. Мне нравилось, что мы могли часами прожаривать друг друга, вызывая только смех.       — Так что чай я тебе лично подам.       — Какая честь.       Аккуратно держа тёплые чашки — чашки с блюдцем! Я такие в последний раз у бабки за сервантом видел — мы поднялись на второй этаж. За одной дверью слышался телевизор, за другой — музыка и звук спецэффектов. Видимо, дома кто-то был. Вышедшая из своей комнаты Катя только подтвердила мою догадку.       — О, привет, — она махнула свободной рукой, а в другой держала джойстик. — Я уж думала, ты совсем переехал.       — Заехал за вещами, — объяснил Артём.       Катя перевела взгляд на меня и ахнула.       — Макс, ты сломал руку?!       — Да уже наполовину зажила.       — Всё равно паршиво. Прекрасно тебя понимаю и сочувствую.       — Спасибо.       — Я в пятницу планирую пойти к Денису, сменишь меня? — обратилась Катя к брату и взглядом указала на дверь, за которой слышался телевизор. После кивка Артёма она, со словами, что не будет нам мешать, вернулась к компьютеру.       В отличие от пёстрой гостиной, комната Артёма выглядела воздушной. Должно быть, на это влияли светлые стены и паркет из дуба холодного оттенка.       — О, у тебя их действительно немало, — сказал я, заметив низкий стеллаж под подоконником, который был забит сборниками фотографий.       — Ну да, — немного безучастно отозвался Артём.       Я поставил чашку на крышу стеллажа и присел на корточки, чтобы получше разглядеть коллекцию.       — Тут и интерьерные фотографии есть.       — Хочешь, подарю?       Я обернулся и посмотрел на Артёма снизу вверх. Он спокойно пил чай и ждал ответа. Странно, раньше он проявлял энтузиазм, когда дело касалось его хобби, а сейчас будто поддерживал разговор ради вежливости.       — Смотри, когда мне что-то предлагают, я могу и согласиться, — ответил я.       — Я серьёзно. Буду рад, если он тебе пригодится.       Артём покосился на один из двух встроенных шкафов, между которыми на стене висел телевизор. Они были выкрашены в зелёный цвет и вместе с диваном, расположенным напротив телевизора, являлись основным акцентом в комнате.       — Собирайся, а я пока полистаю.       Артём кивнул, оставил чашку на столике рядом с диваном, распахнул дверцы шкафа и задумчиво уставился внутрь. Пока он исследовал полочки, я медленно листал сборник. Всё было на английском, но меня, подобно ребёнку, интересовали картинки. Они мне определённо пригодятся.       Время в тихой уютной атмосфере шло незаметно, и я даже не сразу заметил, что Артём перешёл ко второму шкафу. Молчаливые свидания — так он прозвал моменты, когда мы находились рядом, но при этом спокойно занимались своими делами.       — Что-то никак не могу найти одну вещь, — пожаловался Артём. — Сейчас приду.       Он вышел из комнаты, но, судя по шагам, далеко уходить не стал. Вскоре я услышал недовольные возгласы:       — Ты опять стащила мою одежду!       — Тихо, не мешай мне! — Послышались боевые выкрики и лязг мечей, а когда всё стихло, Катя продолжила: — Я кроме той рубашки ничего у тебя не брала! Сходи внизу посмотри, сегодня утром домработница и твои вещи стирала.       Раздались быстрые шаги — Артём спускался вниз, я перевернул страницу и ожидал вновь услышать звуки компьютерной игры, но вместо этого послышалось тихое:       — Пс… — в комнату на цыпочках вошла Катя. — Артём сказал тебе, что у него скоро день рождения?       — Что? Нет.       — Вот балда, — цокнула Катя и тут же переключилась: — Тринадцатого марта. И не говори, что это я сказала.       — А откуда я тогда мог узнать?       — Не знаю. Скажи, что по гороскопу догадался. Артём — рыбы.       — И что?       — Они с конца февраля по март идут.       — А-а-а.       — Всё, меня тут не было.       Так же неожиданно, как и появилась, Катя вернулась к себе.       

***

      Не задерживаться в приюте было правильным решением, благодаря этому вечером у нас даже нашлось время, чтобы посмотреть новый фильм. Вот только смотреть с Артёмом что-то, чего он прежде не видел, было непростой задачей. Потому что он не мог просто сидеть и молча глядеть в телевизор.       — О, Боже, кто это?       — Не знаю.       — Наверное, его брат, про которого намекали в начале.       — Давай просто смотреть дальше.       На какое-то время Артём затих, хрустел орешками, но стоило одному из героев оказаться в передряге, как меня вновь закидали вопросами:       — Но за что его так?!       — Я не знаю.       — Он выживет?       — Я не знаю.       — Кто всё эти люди?       — Бля, да не знаю! — не выдержал я.       — Господи, Максим, с тобой так сложно смотреть кино. Ты постоянно нервничаешь, — спокойно сказал Артём и сунул в рот очередной орешек. Послышался хруст, я сурово взирал в утончённое лицо и размышлял о том, как проучить эту зефирину. И когда взгляд наткнулся на леденцы, лежавшие в вазе вместе с орешками, меня озарило.       Я незаметно стащил конфету, дождался громкой сцены в фильме и одной рукой открыл её. Когда главные герои пробирались в темноте и освещение спало, мне удалось сунуть маленький леденец в рот, послюнявить его, а потом аккуратно прилепить на плечо Артёма.       Да, это крайне тупо. Но было очень смешно наблюдать за возмущениями Артёма, когда он в очередной раз обнаруживал на себе леденец.       Когда это случилось впервые, он посмотрел на меня взглядом «у тебя с головой всё в порядке». Но я не обращал на это внимания и с серьёзной миной объяснял, что наступила весна, он зацвёл, и теперь на нём постоянно будут появляться леденцы. Сам того не ведая, я честно предупредил Артёма, что это не последний случай.       Все последующие разы он был уже менее удивлён и недовольно спрашивал: «Что, опять?» Я же упорно утверждал, что такое происходит со всеми Зефирными принцами: «Сходи к зефирному доктору, и он скажет тебе то же самое».       Вот и сейчас Артём потянулся к плечу, чтобы почесать его, нащупал конфету и на долю секунды замер. В следующий миг меня пронзили недовольным взглядом, а я принялся глупо хихикать.       — И когда эти конфеты уже закончатся? — не обращаясь ни к кому конкретно, Артём взял упаковку от орехов и демонстративно выкинул туда леденец. — Теперь кожа липкая, — недовольно пробормотал он, касаясь руки.       Я сжал его предплечье, наклонился и со словами «сейчас исправим» провёл языком по синему пятну, оставленному конфетой. Артём тут же выкрикнул что-то нечленораздельное, попытался высвободиться, после неудачной попытки принялся бить меня декоративной подушкой, а затем перешёл к настойчивым мольбам:       — Ну, всё, хватит! Ты уже всё вылизал. Хватит!       — Да, ты прав, тут уже не липко, но тут…       Я задрал футболку Артёма, повалил его на диван и провёл языком по животу.       — Да ты даже не лепил туда ничего! — вцепившись в мои волосы на макушке, воскликнул он.       — Лепил, лепил, ты просто не заметил.       Артём попытался отпихнуть меня ногами, аккуратно, чтобы не задеть сломанную руку. И от того, как заботливо он ко мне относился несмотря ни на что, в груди что-то защемило. Я оторвался от живота, сдвинул здоровую руку ближе к голове Артёма, коснулся его щеки и благодарно поцеловал. Заметив перемену в настроении, он расслабил вцепившиеся в волосы пальцы, приобнял меня и ответил на поцелуй. А потом прошептал на ухо:       — Я люблю тебя.       Артём часто говорил о своей любви. Он не боялся этих слов. Я мог отвечать через раз.       — Что хочешь на день рождения?       Вместо ответа меня чуть отстранили и озадачено посмотрели прямо в глаза.       — Откуда ты знаешь?       — Ну, ты же рыбы. — Артём чуть прищурился, всем видом говоря: ну, да, ну, да. Я сдался без боя и признался: — Катя сказала.       Артём недовольно цокнул, но в следующую же секунду смилостивился по отношению к сестре:       — Ладно, может, мне стоит сказать ей спасибо.       — Почему ты не говорил мне?       Артём пожал плечами.       — Ждал подходящего момента. Или что-то вроде.       — Ты же мог не дождаться, и пришлось бы говорить в последний момент.       — Мог, — согласился Артём, отвернувшись к телевизору, а я ощутил почти неконтролируемый ужас от того, какая истина заключалась в моих словах.       Что если и об Адель придётся рассказать в последний момент? А что если и этот последний момент будет упущен, и когда правда откроется, уже ничего нельзя будет исправить? От внезапного страха сердце забилось так сильно, будто вся кровь вдруг остановилась и потекла в обратную сторону.       — Так, у тебя есть какие-то идеи? — стараясь держать голос ровным, спросил я.       — Пока не знаю. У Лёши тоже скоро день рождения, Катя предложила нам всем вместе собраться и отпраздновать. Но это будет позже. А сам день… — Артём начал смущённо теребить мою серебряную цепочку. — Мне бы хотелось провести его с тобой.       — Хорошо.       Артём прильнул ко мне и обнял, а я поцеловал его в шею, стараясь заглушить нежностью волнение.       

***

      Мне приснилось давнее воспоминание. На одном из уроков физкультуры мы бесились с пацанами, и в какой-то момент мяч прилетел точно в мою голову. Сначала всё было хорошо, но уже через урок я оказался в школьном медпункте с предположительно сотрясением. Классная руководительница позвонила маме, но она не смогла отпроситься с работы, поэтому за мной приехал папа.       Ободряюще сжав моё плечо, он велел взобраться ему на спину. Это случилось в пятом классе, но я был довольно рослым парнем и мог дать фору пацанам постарше, однако папа всё равно легко нёс меня с несгибаемой осанкой. Я будто наяву чувствовал тепло его тела и то жгучее желание распахнуть двери всех классов и закричать: «Смотрите, какой у меня сильный молодой папа! Он пришёл спасти меня!» Так что, проснувшись, я долго не мог осознать своё местоположение. Где школьный коридор? Где мой несгибаемый папа?       — Прости, я разбудил тебя.       Чуть сведя брови от сожаления и лёгкой вины, на меня взирал Артём. Он стоял напротив шкафа и держал в руках бежевые штаны.       Школа давно окончена. Папы больше нет.       — Ничего, я попробую поспать ещё, — сказал я, натягивая сползшую маску обратно.       Не было у меня желания уснуть вновь. Просто хотелось спрятать от Артёма лицо, чтобы он не задавал лишних вопросов. Но так я лишь отсрочил неизбежное.       — Что случилось? — спросил Артём, не оборачиваясь. Мы были на кухне, он готовил мне кофе, а себе — горячий шоколад, я же сидел за столом и пытался прогнать сонливость, потирая глаза. — Ты то и дело будто погружаешься в какие-то скверные мысли.       — Не обращай внимания.       Артём резко обернулся. Только это и выдало его раздражение, потому что ни голос, ни лицо не дрогнули.       — Ты хоть понимаешь, о чём просишь? Как я могу не обращать внимания на твоё состояние?       — Ну, я бы предпочёл, чтобы в данном случае ты так и делал, — холодно отозвался я.       Обстоятельства сложились так, что я стал сильным, «жестоким» мужчиной, готовым справиться с любым препятствием на своём пути. Но чем крепче становился мой стержень, тем сильнее разрушалась способность доверять другим. Я смог подпустить Артёма достаточно близко и даже гордился собой, но когда дело касалось папы…       Артём шумно выдохнул и отвернулся, выключил кофеварку, налил в кружку кофе, оставил её в сторону и начал громко размешивать горячий шоколад. Непозволительно громко в его понимании.       Я поднялся, чтобы взять кофе, а Артём только и ждал этого, искоса взглянул на меня и спросил:       — Почему ты мне не доверяешь?       — Дело не в недоверии. У всех есть вещи, о которых они не хотят говорить. Ни с кем.       — Ты думаешь о папе? — догадался Артём. Я крепко сжал кружку и заскрипел зубами. — Но я же говорю с тобой о бабушке.       — Но ты не говоришь прямо о том, что с ней случилось. Потому что не хочешь и не можешь. Так чего от меня требуешь?       Так, я начал переводить стрелки, а значит, добром это не кончится.       — Дело не в том, что я не могу, — начал отрицать Артём и тут же отпил горячий шоколад, прячась за кружкой.       — Тогда скажи это. Скажи это чётко и вслух.       — Зачем?       — Это ненормально, что ты не можешь сказать так о бабушке. Так не должно быть.       — Да какая разница?! — не выдержал Артём. — Как будто ты можешь!       — Могу! Мой папа умер. Видишь.       — И что это тебе даёт?!       — Да ничего! Я пытаюсь донести тебе, что все мы имеем право на что-то ненормальное. Так что не надо лезть ко мне в душу, когда тебе десять раз было велено этого не делать!       Артём сурово посмотрел прямо в глаза, и показалось, что одной только силой мысли он готов придушить меня. Но в противовес этому его губы чуть подрагивали. Я был неподвижен и стойко сносил колкий взгляд, потому что чувствовал не меньшую злость.       — Ясно, — бросил Артём, и, крепко сжимая кружку, широким шагом направился прочь. Хлопнула дверь в гостиную.       Мне тоже не хотелось оставаться на кухне.       Поразительно, какую ярость мы можем испытывать по отношению к любимым людям. И как скверно от этого становится. Мне хотелось прочувствовать свою злость, в голове то и дело возникали мысли, что Артём поступил неправильно, что надо было слушать, что говорят, а не упрямо копать дальше. И одновременно с этим социальные установки шептали, что так нельзя. Какая-то часть меня запрещала испытывать гнев по отношению к Артёму, а это в свою очередь злило только сильней. Порочный круг замыкался, ладонь крепко сжимала мышку, пальцы левой руки тарабанили по клавишам, боль простреливала в запястье.       Я откинулся на спинку кресла и тяжело вздохнул. Прошло около получаса, а Артём так и не вышел из комнаты, кроме того последние пару минут оттуда доносились какие-то слезливые песни. Странно, но какие-то из них я почему-то знал. Видимо, в универ кое-кто сегодня не пойдёт. Ну и хрен с ним.       Я вернулся к работе, но дела шли плохо. Злость уходила, и её место занимала смертельная усталость. Чёрт, это же обычная ссора, коих в жизни было миллион. Почему тогда я чувствую себя таким опустошённым?       Терпение трещало по швам. Я не выдержал, резко поднялся с кресла, не давая себе времени передумать, и в следующую секунду распахнул дверь в гостиную.       Артём лежал на полу, отвернувшись от меня, а к его спине прижималась Золушка. Её взгляд показался снисходительным. «Глупые вы люди», — вот что она пыталась донести.       — Артём, — позвал я.       — Уйди, ты мешаешь мне грустить, — не оборачиваясь, хриплым голосом ответил он.       Я закатил глаза и закрыл дверь прежде, чем изо рта вырвалось что-то колкое или как минимум нечленораздельный рык. Ладно, видимо, для примирения ещё рано.       Как оказалось позже, разговаривать Артём не хотел не только со мной. Катя написала, что не может до него дозвониться и беспокоится. В случае Артёма мы все немного переживали, когда он долго не отвечал на звонки или сообщения. Представляли ли Катя и Лёша в такие моменты что-то? Лично у меня накопилась целая картотека мрачных фантазий.       Дай угадаю: он лежит на полу, ноет и слушает Максим? — спросила Катя после того, как я кратко написал ей, что мы немного повздорили.       А ты и вправду хорошо его знаешь. Забавное совпадение, да? Жаль из двух Максимов он слушает не меня       Это ещё не самое худшее, — предупредила Катя. — Не дай ему дойти до «Вдоль ночных дорог». Иначе Артему совсем взгрустнется и он заставит тебя пересматривать с ним Сумерки       Я прислушался и обреченно написал:       Поздно       Я буду молиться за тебя       Последний куплет был допет, следующей песни не последовало, вместо неё раздались мягкие шаги. Я почувствовал, как Артём остановился за моей спиной. Я всегда чувствовал чужое присутствие, но его — в особенности.       Кресло чуть скрипнуло от поворота, взгляд столкнулся с потухшим взглядом Артёма. Его веки были немного красными, рубашка — мятой, а к штанам прилипла шерсть Золушки. Создавалось впечатление, будто из бедного, обессиленного тела выкачали жизнь.       Я протянул руку чуть вперёд, и Артём тут же сел ко мне на колени, прижался всем телом и уткнулся носом в шею.       — Прости, — прошептал он. Я обнял Артёма так крепко, насколько позволяла сломанная рука. — Я не хочу с тобой ссориться. Мне от этого… так плохо.       Если уж я чувствовал себя паршиво, то боюсь представить, насколько сильно подобные ситуации били по Артёму.       — Мне не стоило тебе грубить, сладкий, — признался я. — Но я не могу и не хочу об этом говорить.       — Я думал, тебе станет легче, если ты выговоришься.       — Вряд ли.       — Почему?       — Потому что ты всё равно меня не поймёшь, — вырвалось раньше, чем я успел подумать. Но Артём не стал обижаться и только ласково провёл по щеке. — И потом, я вообще не люблю говорить о своих проблемах.       — Ты когда-нибудь сможешь мне всё рассказать? — он заглянул мне в глаза, и я ответил мгновенно:       — Да.       Я не врал. Стоило посмотреть в лицо Артёма, и сомнений в том, что именно ему мне когда-нибудь удастся излить душу, не осталось.