Меняльный круг

Я наверное что-то не то играю, я не знаю кто эти люди Улыбаюсь немного странно Заподозрят, что я не она — другая Я не знаю что тогда будет, притворюсь больной или пьяной

Формалин - Flëur

***

      Дом пугающе темен и кажется спящим. Глаза никак не могут привыкнуть к этой темноте. Стены вырастают там, где их вроде бы не должно. Иногда мерещатся чьи-то шаги спереди или сзади, оба поворачивают голову и слушают.       И сразу тот, кто шел, тоже останавливается. А может, им это только кажется. Потом на стыке углов появляется нечто, и она включает фонарик, запылившийся от бездействия в кармане потрепанной кожаной куртки с чужого плеча. Это пустая коляска. Владельца нет, как будто его слизнули ночные духи.       — Ну и ночка, — схватившись за дюжину разноцветных амулетов на шее, проговаривает она. В голосе страх — и детское наслаждение страхом.       — Все еще ночь, верно?       Она вертит головой, освещает стены и пол, словно проверяя:       — Верно…в этом году она еще длиннее. И еще страшнее. Вдруг день не настанет вовсе.       Стена, на которую она опирается спиной, ужасно холодная. И от этого она еще больше удивляется, завидев, как юноша, разделявший с ней ночную тишину коридора, приникает впалыми щеками к ледяной поверхности и слушает, что происходит в комнате.       Это время — трещина. Между Домом и Лесом. Трещина, которую некоторые предпочитают проходить во сне. В ней память спотыкается о давно знакомые углы, а вместе с памятью спотыкается тело. В ней они не контролируют слух и многого не слышат или слышат то, чего нет. В трещине они сомневаются, смогут ли найти того, кого ищут, — и забывают, кого собрались искать. Можно войти в Лес, стать его частью — тогда он найдет кого угодно, но дважды в ночь Лес опасен, как опасна двойная трещина, заглатывающая память и слух.       Она прячет бледное лицо в ладонях, но тут же вскидывает голову, словно на нее упало что-то тяжелое.       — Может…может поцелуемся? — на одном дыхании выпаливает она и вцепляется костлявыми пальцами в чужие рукава свитера. — Говорят, так можно сбросить стресс…адреналин понизится в крови и…       — Можно… — бесцветно отвечает юноша и резко целует ее.       Неуклюже, слюняво и очень противно. От чего она смеется ему прямо в рот. Только вот вместо смешка слышится омерзительное бульканье крови.       Отпрянув, она беззвучно смеется и выплевывает вместе с кровью свои зубы, не прикрываясь и не смущаясь всего безобразия.       — Она придет за тобой, — истерит девушка, широко открывая рот. — Она уже близко… Лес зовет…зовет…       — Нет! — резко приподнявшись с кровати, вскрикивает Шаманка. Тут же ее руки лезут в рот, ощупывая каждый кривой зуб. — На месте. Все на месте, — дрожащим то ли от холода, то ли от страха голосом повторяет она. — Чур меня! Чур меня! Фу-фу-фу…       Рыжая, сидевшая уже полночи за столом, поедая бутерброды и читая старые выпуски Блюма, с насторожённостью глядит на Шаманку.       — Поганка, ты чего? Кошмар приснился? Смотри, не хватало только всю комнату мне разбудить.       Шаманка не отвечает, только тяжело дышит и прикрывает рот ладонями, иногда громко и очень странно икая. Но Рыжая и не ждет ответа. Про свои кошмары Шаманка никогда не рассказывает.       — Ночь затянулась. Даже для Самой Длинной, — говорит Рыжая сама себе. — Даже Крыса решила лечь спать.       — Удивительно, — мрачно отвечает Шаманка. — Меня так мутит. Чертова Длинная…       Рыжая раскачивается на стуле, покусывая нижнюю губу. Ждет, когда медноволосая соседка надышится и скажет что-то более внятное.       — Это тебе боком оборачиваются все твои делишки… Ты в последнее время слишком много берешь на свои хрупкие плечики. Счастливыми все не будут…       Шаманка поворачивает к Рыжей бледное лицо с двумя красными волдырями вместо век:       — Не болтай ерунды, а то, — только вот она не договаривает. Кашель застревает в горле, и медноволосую тошнит. На собственную кровать.       Она судорожно корчится, пытаясь освободиться от содержимого желудка, который и без того уже пуст.       Дождавшись, когда то, что поднялось из желудка, уляжется обратно, она вскакивает с кровати и бежит к двери, срывая вместе с крючком со стены куртку, думая только о том, как бы побыстрее убраться из этого места.       Она бежит в темноте, не разбирая дороги, и наверняка убилась бы еще на третьем этаже, врезавшись в бетонную стену, не догони ее Рыжая.       — Эй, куда ты без света? Стой!       Она догоняет ее, заставляет остановиться, вцепившись за шкирку. Уж без понятия, как ей это удалось в кромешной темноте.       — Успокойся, Шаманка! Главное, успокойся! — твердит она, ощупывая бледное изнеможенное лицо соседки, на котором неистово горят желтые глаза полные страха. — С чего ты драпанула так? Чего вечно пугаешься?       Шаманка заверяет, что абсолютно спокойна. Прогуляется немного и придет обратно смотреть сны в комнату.       — Ночь длинная… Все прячутся по комнатам. Никто даже не заметит, что я хожу по коридорам.       — Поганка, — тяжело вздыхает Рыжая. — Тут не в том дело, что тебя кто-то заметит. Дело в другом… Самая Длинная на дворе! А тебе гулять приспичило! Кто знает, что за углом творится?       Она достает из кармана кофты фонарик и протягивает соседке, предварительно пару раз ударив по нему, чтобы тот перестал мигать. Рыжая дрожит и бормочет какую-то чушь:       — Чур не в меня, прочь от меня, ищи себе другую шкуру, гуляй по реке, слейся с луной, только ни за что не свяжись со мной…       Шаманка смеется, и она продолжает:       — Не психуй, пожалуйста. А то придется лупить тебя по щекам и отпаивать валерьянкой, а кому, по-твоему, сейчас охота этим заниматься?       — А чем у вас есть охота заниматься? — спрашивает медноволосая и разворачивается к подруге спиной. — Много других дел?       Рыжая не отвечает. Только смотрит, как полупрозрачная фигура исчезает в темноте, пока окончательно тьма ее не поглотила.

***

      Законы Дома? Что это такое вообще?       Маловероятно, что хоть кто-то знает их наизусть. Они нигде не записаны, не подшиты в толстые папки, не высечены огненным мечом на стенах. Законов нет — и всё же они есть.       Какие-то из них очевидны, другие необъяснимы, о существовании третьих узнаёшь, лишь когда они тебя напрямую коснутся — чаще всего чугунным молотом по темечку. Ударят так, что больше никогда не вылетят из головы. Только и будешь ходить с пустым взглядом и бубнить застрявшие в голове слова. Раз за разом.       Может, Слепой их знает. Надо бы ему такой вопрос задать, только вот кишка тонка в его присутствии рот открывать. Ей о Законах дома известно достаточно, чтобы не пытаться их перечислять. Правда, о некоторых легко догадаться — просто присмотритесь, как их соблюдают. Например, никто никогда не причинит вреда Неразумным — даже не срывает злость или что-то подобное. Хотя люди у нас разные.       Ещё — дела Дома — это дела только Дома. Никакой Наружности! Ни одного умника не нашлось, кто стал бы жаловаться родителям. На воспитателях все прерывается… Даже среди Фазанов.       По Перекрестку бродит босоногий Слон в полосатой пижаме. Глаза его закрыты, лицо запрокинуто. Длинные пижамные штаны подметают пыль Перекрестка. Слон спит, а тело его медленно ковыляет от окна к окну, останавливаясь у подоконников, слепо ощупывает их пухлыми ладонями и идет дальше. Паркет поскрипывает под его тяжестью.       — Пугаешь ты тут всех, — усмехается Шаманка, проносясь по коридорам холодным ветром, не задевая стен, и даже чуткие крысы не замечают ее, пока она не оказывается совсем близко. — И меня напугал ты, Слон. Безобидный ты...а пугаешь всех. Не дело это.       Она вдыхает запах сырости, разъедающей штукатурку, и запах обитателей Дома, въевшийся в ветхий паркет. Заслышав шаги, замирает и ждет, пока ночной путник пройдет мимо — как крупное животное в зарослях, треща половицами и натыкаясь на урны. Потом продолжает свой путь — еще более осторожный и внимательный, чем прежде, потому что разгуливающие по ночам опасны своими страхами и секретами.       Сквозь стены проходят призраки, они безобидны и ленивы. Им не до мирской суеты. Они лишь бродят по ночам, изредка передавая послания. С ней они милы и приветливы, она каждого постаралась приручить, задобрить. Только вот не все призраки хотят появляться перед ней. Те кто ушли навсегда…даже в таком обличие не могли показаться.       Лишь один из них улыбается, показывая клыки. Сидит на подоконнике, стараясь просверлить дырку во лбу медноволосой.       — Шаманка, какая встреча! Моя дорогая и любимая Шаманка! Хоть раз в год я могу тебе выразить свое почтение словами, а не безвредным пуганием!       Девушка тут же разворачивается и прибавляет шагу, чтобы скрыться от того, с кем не хочет встречаться.       — Куда же ты бежишь? Неужели от меня?       — От тебя подальше, — она почти привыкла к нему. Почти, ключевое слово. Каждая их встреча в Самую Длинную оборачивается слезами и криками, после которых Шаманка еще неделю отсиживается в Клетке, шарахаясь от каждого шороха по углам.       Она боится. Но никогда в этом не признается.       — От меня не убежать…Я всегда с тобой, даже когда ты этого не чувствуешь и не знаешь... Я же твой главный грех. Тебе со мной жить еще очень-очень долго!       — Ты не мой грех! — прикрикивает Шаманка и, размахивая руками, пытается развеять бледного призрака в коридорной пыли. — Отстань от меня, прошу тебя!       И такое негодование, такая обида поднимается из глубин души, что слёзы наворачиваются на глаза, и она плачет, не выдержав, горько, навзрыд.       — Я ни в чем не виновата!       — Виновата, Шаманка! — хохочет знакомый голос, разносившийся по всем уголкам Дома. Чтобы каждый слышал эти постыдные слова. — Это ты меня прокляла! Шаманка! Это твой грех!       Темные коридоры-лабиринты, по которым Волк, лязгая зубами, убегает в пустоту и куда за ним устремляются тяжелые, грохочущие шаги. Волк вскрикивает. Успокаивая его, тихо звенит гитара, привязанная за гриф к спинке кровати.       Миновав фантом угрызающей совести, Шаманка останавливается, думая, куда дальше пойти. Призраки исчезают также внезапно, как и появляются.       — Милый Волк, — всхлипывает Шаманка, подымая глаза на грязный потолок. — Когда же ты меня отпустишь? Когда ты перестанешь издеваться надо мной? Не я выбрала тебе такую судьбу, ты сам ее сколотил из треснувших досок…из горя и отчаяния…Не я это…Ты сам! Ты сам себя погубил, идиот!

***

      В палатке Стервятника четверо играют в карты. Им тесно. При каждом неловком движении полотнище стен вздрагивает и качаются гирлянды разноцветных фонариков под треугольной крышей. В палатке Стервятника душно и жарко. И, как будто духоты и тесноты мало, в двух плошках тлеют какие-то благовония.       Красавица и Кукла целуются на лестнице. Близость урны и раскрошенные вокруг окурки им безразличны. Под свитером у Куклы тихо гудит транзистор. Они впиваются друг в друга горячими ртами, широко разевая их, как пара изголодавшихся птенцов. Их поцелуи нескончаемы, страстны и болезненны. Время от времени они отрываются друг от друга и отдыхают, уткнувшись друг в друга лбами, незаметно вытирая рукавами мокрые рты. Их распухшие губы болят. Они умеют только целоваться. А может, не умеют и этого.       Маленький цилиндрик в укороченной пижаме штурмует лестницу на третий этаж. Он ищет. Ищет то удивительное, прекрасное существо — гибкое и желтоволосое, — находиться рядом с которым было так приятно. Толстый знает, что оно все еще здесь, в Доме. И искать его надо там, куда уходит лестница. Он никогда там не был, значит, именно там оно могло и должно было поселиться. Об этом Толстому твердит внутренний голос, которому он доверяет безраздельно. Тихо сопя, он преодолевает ступеньки…       Возле учительского туалета небольшая толпа. Никого нельзя разглядеть. Шаманка пробирается к центру, толкаясь и шипя. Там же встречает и Шакала. Хоть кто-то, кто мог что-то рассказать…       Все светят от себя. В основном на дверной проем. И ждут. Наконец в дверях появляется Р Первый. Он тащит кого-то, кто не мог идти сам, и с этого кого-то с отвратительным звуком капает.       — Посветите до лазарета кто-нибудь! — кричит Ральф, поудобнее перехватывая свою ношу.       — Ты знаешь, что здесь учудили? — спрашивает Шаманка у Шакала, тот только пожимает плечами.       — Можем спросить у Ральфа. Только вот он не в духах с нами разговаривать. Совсем позабыл какого это жить с гурьбой ненормальных… Ты только не высовывайся под горячую руку, а то…хоп…схватят и понесут к Крестной. Тебе такие проблемы нужны? Ни одной девицы тута нет, а ты как обычно! Вот тебя тянет на всякую дрянь поглазеть… — он оборачивается к деве. — Вот те на! Ты об раковину ударилась и кран сломала? Ты чего, плакала?       — Тебе кажется…       Один из стоящих поблизости делает шаг вперед, и на стене проявляется носатая тень Стервятника. Он уходит, освещая дорогу Ральфу.       — Это был Рыжий, клянусь! — шипит Табаки, теребя Курильщика за локоть. — Рыжий! — повторяет он для Шаманки. — А где Толстый? Куда ты его подевал?       Заслоняя ладонью глаза, из туалета выползает Бабочка.       — Уберите ваши чертовы светилки! — раздраженно кричит он.       Свет фонариков уперся в пол.       — Где-то здесь была моя коляска? Где она теперь? — Бабочка ползает кругами, как обожженное насекомое.       — Эй! Что случилось? — Табаки пихает Бабочку рюкзаком. Бабочка невнятно бормочет что-то себе под нос. Табаки пихает сильнее.       — Да отстань ты от него, Табаки! — пытается остановить все это безобразие Шаманка.       Бабочка возмущенно шипит, отбиваясь от рюкзака ладонью.       — Откуда мне знать? У меня понос! Я знать ничего не знаю и с унитаза не сходил. Вроде Рыжего порезали. А может, и не Рыжего. Не знаю ничего, найдите мою коляску!       Табаки оставляет его ползать в поисках коляски.       — Никакого толку, — жалуется он Курильщику и Шаманке. — Прикидывается идиотом.       — Поехали, — просит Курильщик. Корчит недовольную рожицу. — Я нагулялся. Честное слово. С меня хватит.       Табаки вертит головой, освещая стены и пол:       — Где же все-таки Толстый? Я его тебе передал на сохранение!       — Не знаю. Уполз куда-то. Поехали.       Табаки укоризненно светит Курильщику в глаза:       — Нам велено было его держать. А ты упустил. Теперь надо его найти.       — Ладно. Давай поищем.       — Не буду вам мешать, — пятится Шаманка, убегая от новых приключений. — Доброй ночи. Свяжитесь со мной, если что-то проясниться в этом туалетном деле!

***

      В мальчишечьем коридоре наконец-то все успокаивается. Только Слепой бредет, подставляя ухо к каждой закрытой двери.       Заслышав незнакомый шорох, доносившийся с поворота на лестничную площадку, настораживается, повернувшись туда, где мнется Шаманка.       — Это я…- отзывается она и принимается идти дальше. — Предлагаю немного посидеть…поболтать о делах вожачьих.       Дом пугающе темен и кажется спящим. Глаза никак не могут привыкнуть к этой темноте. Стены вырастают там, где их вроде бы не должно. Иногда мерещатся чьи-то шаги спереди или сзади, оба поворачивают голову и слушают. И сразу тот, кто шел, тоже останавливается. А может, им это только кажется.       Потом на стыке углов появляется нечто и она включает фонарик, запылившийся от бездействия в кармане потрепанной кожаной куртки с чужого плеча. Это пустая коляска. Владельца нет, как будто его слизнули ночные духи.       — Ну и ночка, — схватившись за дюжину разноцветных амулетов на шее, проговоривает она. В голосе страх — и детское наслаждение страхом.       — Все еще ночь, верно?       Она вертит головой, освещает стены и пол, словно проверяя:       — Верно…в этом году она еще длиннее. И еще страшнее. Вдруг день не настанет вовсе.       — Настанет…когда Рыжий перестанет пищать в Могильнике.       — Ты там был? Когда Рыжего хотели...ну...у меня язык не поворачивается такое сказать....Не могу!       — Был…что хочешь услышать? В красках описать не могу, к большому твоему сожалению. Не разглядел....       — Ничего, если честно…Ничего ни видеть, ни слышать не хочу... Какой-то полнейший кошмар начал здесь происходить.       Стена, на которую она опирается спиной, ужасно холодная. И от этого она еще больше удивляется, завидев, как юноша, разделявший с ней ночную тишину коридора, приникает впалыми щеками к ледяной поверхности и вслушивается, что происходит в комнате.       Это время — трещина. Между Домом и Лесом. Трещина, которую некоторые предпочитают проходить во сне. В ней память спотыкается о давно знакомые углы, а вместе с памятью спотыкается тело. В ней они не контролируют слух и многого не слышат или слышат то, чего нет. В трещине они сомневаются, смогут ли найти того, кого ищут, — и забывают, кого собрались искать. Можно войти в Лес, стать его частью — тогда он найдет кого угодно, но дважды в ночь Лес опасен, как опасна двойная трещина, заглатывающая память и слух.       Она прячет бледное лицо в ладонях и тут же вскидывает голову, словно на нее упало что-то тяжелое.       — Может…может поцелуемся? — на одном дыхании выпаливает она и вцепляется костлявыми пальцами в чужие рукава свитера. — Говорят, так можно сбросить стресс…адреналин понизится в крови и…       — Можно… — бесцветно отвечает юноша и резко целует ее.       Неуклюже, слюняво и очень противно. Не таким себе Шаманка представляла свой первый поцелуй: уже с выбора юноши все пошло неправильно…