Меняльный круг

***

      Скрипит входная дверь, и кто-то, кто находится ближе к двери, отступает, прячась за вешалки. Входят две темные фигуры, пугливые и крошечные. Кто?       — Это мы, — отвечает голос Рыжей. Прячась за ее спиной, стоит Шаманка. Растрепанная и с грязным ртом, словно ела до этого грязь горстями. — Это я, Сфинкс, — ее рука находит юношу и отдергивается. — Со мной Шаманка. Ты что, прячешься?       — Уже нет.       Сфинкс встает в полосу света из-под двери ванной. Говорят шепотом. Он — чтобы не спугнуть Черного, она — потому что шепчет он. Шаманка все так же молчит, боязно оглядываясь по сторонам.       — Что случилось?       — Ты должен знать. Рыжий. Что с ним? У нас говорят…       Из ее голоса прорастает Могильник. Четверо детей в захламленной палате. Волосы девочки, огненные, как костер. И летают подушки от кровати к кровати, теряя перья и кнопки застежек…       — Все в порядке. Он жив. Совсем слегка порезали.       Он говорит то, что предполагает, а не то, что узнает от Шакала. Если верить Шакалу, Рыжий давно уже труп.       — Я тоже так думаю. Говорила же, зачем ночью снова куда-то выходить. Мне, например, приключений сегодня хватило.— подает голос Шаманка. Совсем тихо, словно охрипла.       — По тебе и видно, — Рыжая вытирает грязь с уголков губ подруги.        — Нечего нам здесь штаны протирать, пошли. Нас сейчас все потеряют, — и принимается тянуть за рукав свитера Рыжую.       — Спасибо, — шепчет девушка в темноте. И начинает плакать.       Где же твое плечо, Сфинкс? Давай, подставляй его. Только это ты и умеешь делать. Она находит его сама, на ощупь. Стоят впотьмах, она — уткнувшись лицом в его куртку, в ванной течет вода, и голос Черного пытает Курильщика, вливая ему в уши яд, а в спальне Табаки слагает песню о ночных происшествиях, самое увлекательное из которых то, что парня, которого плачущая в плечо девушка считает своим братом, порезали. Очень подходящая тема для песни.       Его распирает злость, но Сфинкс не знает, на кого он злится сильнее. На не затыкающегося Шакала? На плачущую Рыжую? На идиота Черного и такого же идиота Курильщика? Или на молчавшую Шаманку, что засунула язык себе поглубже в задницу?        Может, хуже всего эта ночь, которой нет конца?       Шаманка мнется у двери, не нарушая дружескую идиллию.             Может, ей тоже хочется уткнуться в чье-то плечо и выплакаться, но она не подает виду. Стоит и бегает глазами по мальчишечьей ванной.       — Пошли, — обращается Сфинкс к Рыжей. — Пить чай. И ты с нами иди… — поворачивается он к Шаманке.       Чем бы заткнуть Шакала?       — Нет. Не могу. Я только хотела узнать про Рыжего. Я знала, что вы будете в курсе…       Хорошо еще, что она не слышит песню и то, что бормочет Черный.       — Зато я это слышу, — резко отвечает Шаманка и меняется в лице. Грубая маска прилипает к ее нежным щекам и не хочет сходить. — У вас мысли воняют за версту… И даже твои, Сфинкс.       — А ты в мои мысли не лезь. Незачем…Пошли, — повторяет Сфинкс, не обращая внимание на слова девушки. Честно, детский лепет Шаманки он наслушался и наверился еще в детстве, поэтому ее резкие высказывания там, где это не надо, его вовсе не смущают и не страшат. — Переночуешь сегодня у нас. Табаки расскажет, что он видел. Он ведь был там.       — Но…       — Что?       Она мнется и пятится к двери. Словно ждет одобрение Шаманки:       — Лорд может неправильно понять. У нас с ним был разговор. Сегодня. Он приезжал ко мне. И если я теперь к вам приду… Это будет как ответ.       — А ты не хочешь ему отвечать?       Молчание. Скорее смущенное, чем протестующее. Так кажется всем, хотя, возможно, все себя обманывают.       — Или все-таки хочешь?       Она молчит.       — Рыжик?       — Пошли! — хватает девушка его за рукав. — Я сама не знаю, чего я хочу. Но я не хочу уходить.       Они втроем входят в спальню. Их приход обрывает песню и вгоняет стаю в ступор. Впрочем, они довольно быстро приходят в себя.       — Я… — тянется Шаманка к уху Сфинкса. Еле слышно и еле понятно произнося, в оба глаза наблюдая за спиной развеселившийся Рыжей. — Это я сделала… Ей было так грустно и одиноко, что она становилась злой. С каждой секундой злоба в ней росла все сильнее и сильнее. И я решила ей помочь… Моя помощь совсем маленькая, ничтожная… В первый раз я уже ошиблась…прогадала. Не того сводила. А тут вот как хорошо получилось. Не зря старалась…       Сфинкс ее не понимает. Что такого сделала эта серая мышка, разувешенная амулетами и булавками от сглаза?       Вот острые иголочки торчат у самого края воротника ее безразмерного свитера. Из внутреннего кармана куртки выглядывает сушеный чеснок.       — Ниточка — к ниточке… Так и появилась любовь, — невинно хлопая глазами, смущается Шаманка. Да, вот такие эмоции вызывает, на первый взгляд, такое простенькое слово: «любовь». — Мне тоже это помогло...       — Точно-ли помогло? — сомневается Сфинкс. Он знает, как ведут себя влюбленные, и таковой Шаманку он не мог назвать. — Или заворожила саму себя?       — Неважно, что я сделала с собой…Главное, что от этого всем будет намного лучше.       Приветственная речь Табаки. Приглашающие взмахи Логовских ладоней от кофеварки к чашкам и обратно. Горбач выбегает, балансируя пепельницами. Македонский наступает в блюдце с кошачьим молоком и переворачивает его.       Сфинкс, задумавшийся над такими странными словами Шаманки, провожает Рыжую к строенной кровати. Она рядом с Лордом — и в глазах Златоглавого загорается собственнический блеск. Триумфальный блеск. Он застенчиво гасит его ресницами.       — Рыжая пришла спросить насчет Рыжего, — объясняет Сфинкс. Звучит это как идиотский каламбур. — А Шаманка…       — Я за компанию пришла…       — Ах, Рыжий! А что Рыжий, — Табаки мгновенно воскрешает всех ночных покойников. — Да он почти что не пострадал. Ральф вовремя подоспел и его спас. Дело было так…

***

      Шаманка лежит на влажной траве, положив ноги на скамейку, и смотрит в небо, которое недавно плакало. Заляпанные грязью балетки скрещены на сиденьи скамейки, грязь на них постепенно светлеет, высыхая, и осыпается на облезлые доски. Слишком быстро. Летнее солнце безжалостно. Через полчаса от прошедшего дождя не останется никаких следов, а через час тому, кто вздумает здесь поваляться, потребуются солнечные очки.       Она пока еще могла смотреть на небо не щурясь. Ярко-голубое в паутине дубовых ветвей. Ниже — корявый ствол, будто сплетенный из окаменевших канатов.        Дуб — самое красивое дерево во дворе. И самое старое. Взгляд скользит по нему сверху вниз, от самых тонких веток до корней толщиной с две, а то и три, ее, и над спинкой скамейки — надпись, тонкие, блеклые царапины на гребнистой коре: «помни»… что-то еще и «не теряй»… Она приподнимает голову, поправляя широкие поля шляпы, на которую хорошенечко так напекло, чтобы лучше видеть.       «ПОМНИ ОБ С. Д. И НЕ ТЕРЯЙ НАДЕЖДУ».       С. Д. Самая Длинная ночь.       Кому-то она дарит надежду…       Это было бы смешно, не будь это так грустно. Стоит ли убегать из Дома, где такие вот надписи змеятся, переплетаются и закручиваются в спирали, кусая себя за хвосты, — каждая крик или шепот, песня или бормотание, так что, глядя на стены, хочется заткнуть уши, как будто это действительно звуки, а не слова, — стоит ли сбегать оттуда, чтобы любоваться этой маленькой, но такой пугающей надписью?

«Я ДЕРЕВО. КОГДА МЕНЯ СРУБЯТ,

РАЗВЕДИТЕ КОСТЕР ИЗ МОИХ ВЕТВЕЙ».

      Еще одна веселая надпись.       Почему они так действуют на нее? Может, оттого что они здесь, а не там, где стены в сплошной паутине слов? Не заглушенные ничем, они звучат более зловеще.       А так хочется отдохнуть. От Дома. От таких вот надписей. От призывов веселиться до упаду — «ПОКА ВРЕМЯ НЕ ВЫШЛО!» …от ста четырех вопросов теста «Познай себя» (один глупее другого, не пропускать дополнительные пункты!). И она сбежала оттуда. Из хаоса в мир тишины и старого дерева. Но кто-то побывал здесь до нее, перетащил сюда свои страхи и надежды и изуродовал дерево, подучив его шептать каждому, кто окажется рядом: «Когда меня срубят, разведите костер из моих ветвей».       Дуб величественно простирает шишкастые ветки к солнцу. Древний, прекрасный, невозмутимый, готовый, как и любой его собрат, вынести самые изощренные человеческие надругательства без жалоб и упреков. Она вдруг ясно представляет его стоящим среди развалин снесенного Дома, окруженным горами битого кирпича… как он стоит, вот так же протягивая толстые ветки к солнцу, а выцарапанные на стволе буквы призывают не терять надежды.       Холод пробегает по позвоночнику.       — Глупости. Дом будет стоять еще века на этом месте…       «Испытываете ли вы временами необъяснимый страх перед будущим?» Вопрос шестьдесят первый теста «Познай себя». В тестах, как им сообщили, нет незначительных вопросов. Каждый добавляет важные штрихи к психологическому портрету тестируемого. В их случае они могли бы обойтись одним этим пунктом.       Для девушек такие же правила, как и для юношей. Сдаешь тест — уезжаешь из Дома намного быстрее. Не сдаешь — думают, что с тобой делать       Хрустят шаги по гравию. Шаманка прикрывает один глаз полями шляпы.       Небо… ветки… ноги, облаченные в черные брюки.       — Тебе удобно?       Ральф в расстегнутом пиджаке и небрежно повязанном галстуке садится на скамейку и закуривает.       — Здравствуйте, Р Первый. Очень удобно. А курить при детях не очень то профессионально. Какой после этого из вас воспитатель?       — Говоришь так, словно сама не куришь...       — А я и не воспитатель…       Она не встает. Раз сказала, что удобно, придется теперь глядеть на него снизу вверх. Ральфа это не смущает. Он прячет в карман зажигалку и достает оттуда сложенный листок. Разворачивает и держит у нее перед носом. Это список. Шесть имен и фамилий.       Три из них хорошо знакомы. Слава о них бежала быстрее их самих. Фитиль, Соломон и Дон — Крысы, слинявшие в Наружность. Их фамилии намозолили всем глаза в объявлениях о розыске, которые почему-то развешивали на первом этаже. Как будто и Акула уже спятил настолько, что отождествлял первый этаж с улицей, патетично взывая с его стен к случайным прохожим: «Всех, кто может что-либо сообщить о местонахождении упомянутых подростков…» На третий раз вернули одного Фитиля. Куда делись другие «упомянутые подростки», так никто и не узнал, а Фитиль не решался сбегать в одиночку и остался в Крысятнике — жалкой тенью прежнего себя, шарахающейся от каждого Крысенка.       — Да? — проговаривает Шаманка, поправляя длинный подол платья носком балетки, чтобы зря не пачкался. — Первые трое — Фитиль, Соломон и Дон, остальных я не знаю. Они что, тоже сбежали?       — Не совсем.       — Не совсем? Это как? Я не очень хорошо понимаю, что вы от меня хотите...       Ральф переворачивает свой список и придирчиво изучает его, как будто желая убедиться, что ничего не напутал.       — Остальные из первой, — сообщает он. — Пока никуда не сбежали, но отчего-то очень рвутся.       Она садится. Теплая и поджаренная солнцем спереди, мокрая и замерзающая сзади. Вся в муравьях и в песке. Отряхнулась, борясь с головокружением.       — Звонят родителям, — продолжает Р Первый, не отрываясь от списка. — Пишут письма директору. Просят забрать их из Дома как можно быстрее. Создается впечатление, что не будь они… ограничены в передвижении, то последовали бы примеру тех троих. Кажется, их кто-то запугивает. Ты об этом что-нибудь знаешь?       — Нет, — отвечает она. — Впервые слышу. Мальчишечьи дела меня никак не касаются. Я думала, вы это знаете.       — И у других не интересовалась?       — Зачем мне лишняя морока? У меня, в девичьем крыле, своих соплей и пудры хватает. Тоже плачутся, тоже домой хочется. Терплю… И вам советую придерживаться такой тактики.       Ральф убирает список в карман и откидывается на спинку скамейки. Его явно не устраивает ее ответ.       — Все у всех одинако.       — На самом деле нет, Р Первый. У нас все по-другому. И вам незачем уже лезть в те дела, нить которых вы потеряли еще с первого дня, как только вы сюда попали. Девичьи дела — дела рептилий. А они у нас, дамы многопочтенные. Требуют к себе уважения и полного подчинения…       Ральф любуется небом сквозь ветки, подставляя лицо солнечным зайчикам. У него очень мрачное, злодейское лицо — у настоящих злодеев таких не бывает. Только в кино, в самых старых фильмах. И он даже не думает седеть или лысеть, хотя проработал здесь уже… лет тринадцать, не меньше. Очень стойкий человек.       — А…вы не интересовались об этом у самих мальчишек? Думаю, у них информации побольше будет.       — Интересовался. У такого же, как и ты. Тоже сидел здесь, загорал.       — И совсем ничего?       — Хорошо, — резко отвечает он. — Допустим, ты ничего не знаешь. Но что ты об этом думаешь? Чего они боятся? От чего пытаются бежать?       Шаманка пожимает плечами и шаль ее падает на мокрую траву:       — Ну, смотрите, если судить, с моей точки зрения… И основываясь на том, что происходит у меня в крыле. То можно предположить, что их просто выживают.       Р Первый погружается в задумчивость. Надолго.       Девушка тоже молчит. Может, и не стоит говорить ему обо всем этом. Длинный язык — еще пойдет жаловаться Крестной. Воспитатели — существа непредсказуемые, никогда не знаешь, какие выводы они сделают на основе полученной от тебя информации.       — Ты хорошо помнишь прошлый выпуск? — внезапно спрашивает Р Первый.       Шаманка морщится. Некоторые темы не обсуждаются. В домах повешенных — веревки. Может быть, даже мыло и гвозди. Ральфу это известно не хуже, чем ей.       — Прошлый Выпуск...Нет, — честно отвечает медноволосая. — Плохо. Только обрывками. Ночью я крепко спала. А утром…а утро я и вовсе забыла. Детей из Могильника не любили, сами помните, через что мы все проходили…зачем им было что-то знать, если все равно до конца просидят в четырех белых стенах? Если бы я тогда не разбила кружку…может, ничего бы не узнала. Меня же Янус чуть-ли ни на руках вытаскивал из коридора…       Он щелчком отбрасывает окурок.       — Вы тогда ждали чего-то совсем другого, верно?       — Может быть. Лично я ждала свою подругу на утро…она обещала мне показать один фокус.       Встать и уйти будет невежливо. Хотя это так и напрашивалось. И ее все сильнее раздражает собственная позиция на уровне его колен. Встает с земли и пересаживается на скамейку.       — Ты ведь Прыгун?       Он переходит все мыслимые и немыслимые границы. Интересно, чем она его спровоцировала? Неужели тем, что отвечала? Может, и так. Любой на ее месте уже послал бы его к черту. Есть множество способов послать человека к черту, не прибегая к открытому хамству. Ральф абсолютно не удивился бы, если она сейчас спросит: «Что-что? Как вы сказали? Прыгун? Что вы имеете в виду? По-вашему, я похожа на кенгуру?» — по-девчачьи кокетливо поправляя кружевной воротник. Он, в общем-то, только этого и ждал. Но чем больше разных вариантов «что-что?» приходило на ум, тем становилось противнее. Лучше уж послать его к черту. Хотя она и этого не могла. Потому что…потому что…да потому что об этом никто никогда не говорит! Поэтому она честно призналась:       — Да. Я Прыгун. И что? Вам рассказать какого это?       Ральф потрясен. Смотрит на девушку, приоткрыв рот, и долго не находит, что сказать.       — Ты так спокойно об этом говоришь.       — Не спокойно, — поправляет Шаманка его. — Нервно. Хотя, может, по мне этого и не видно. Вы все равно сами обо всем узнаете… Вы прям как вампир. Гипнотизируете…Вот я и рассказываю вам обо всем.       — Но другие… — запнувшись на слове «Прыгун», он меняет его на «такие, как ты», — Никогда об этом не говорят.       — А я плохой Прыгун. Неправильный.       Ральф замирает, его глаза лихорадочно блестят, как будто он умудряется откопать в канаве что-то невообразимо ценное и теперь никак не может в это поверить.       — Что значит «плохой»? — спрашивает он.       И вдруг она понимает, что, может быть, ей этот разговор даже нужнее, чем ему. Потому что никто никогда не спрашивает себя о том, что и так понятно. Или кажется понятным.       — Не люблю. Все намного проще.       Чтобы понять, как он удивлен, на него и смотреть не надо. Отвечает на вопрос прежде, чем он успевает его задать:       — Я не прыгаю. Не обязательно делать то, что можешь. Необязательно это любить. Со мной это случилось…задолго до Выпуска. Это как провалиться в страшный и непонятный сон, после которого просыпаешься в холодном поту. Там я видела многое…что в нашем мире должно было произойти намного позже. Иногда это очень полезное дело. Но…противное. Нечасто я таким занимаюсь.       — Хочешь сказать, что это не единичный прыжок?       — Я могу перенервничать, испугаться чего-нибудь, испытать сильное потрясение. В таких случаях иногда прыгается. С вами такого не случалось?       — Я не… — начинает он.       — Наверняка случалось. Просто вы ничего не помните. Это забывается очень быстро. Сон, я же говорю. Я предпочитаю называть это так. Хотя, я нашла этому недугу применение…стала Шаманкой! Тем, кем и являюсь на самом деле…Бродишь себе невесть где, собираешь кошмары домовцев…а они тебе и благодарны. Никто ж не знает, каким путем я их избавляю от полуночных мучений…       Ну вот. Теперь он поперхнулся и закашлялся. Шаманка кладет подбородок на колено и глядит, как он судорожно кашляет. Он как ребенок, играющий со спичками. Заиграется в папу и в пожар — а потом удивляется, когда вдруг приезжает машина с настоящими пожарными. Хотя в его детских книжках яркие картинки подробно объясняют, как одно вытекает из другого.       — Сейчас вам захочется прервать меня, — предупреждает она. — Или просто куда-нибудь уйти. Это со всеми так, не беспокойтесь. Я привыкла, и вы даже не покажетесь мне грубым или бестактным. Я на такое не обижаюсь.       Ральф сидит, ссутулившись, запустив пальцы в волосы. Лица его не видно, но, судя по позе, чувствует он себя не очень хорошо.       — Я никуда не собираюсь уходить. — говорит он. — И мне вовсе не хочется тебя прерывать.       Стойкий человек.       — Зря, — заверяет его Шаманка. — Мне чем дальше, тем меньше нравится наш разговор. И вообще я здесь отдыхаю.       Он явно не верит.       — Ты мне все больше кого-то напоминаешь. Кого-то очень знакомого…       — Тогда я думала, что это конец. Конец всего, что старшие построили. Выглядывая из окна Могильника на всю творившуюся суматоху, словно что-то перевернулось внутри. Не знаю, как у других, мне много кто рассказывал про ту ночь и то утро, но в тот момент ощутилась эта ноша взросления. В один миг на десяток лет все мы повзрослели…       Ральф морщится от неприятных воспоминаний. Он тоже был там.       Даже сейчас, спустя почти десять лет, это липкое ощущение страха и неизвестности напоминает о себе. Неприятно. Очень.       Ральф молчит целую вечность.       — А потом…       — А что было потом, я не стану рассказывать. Это не имеет значения. Я перестала быть Шкетом…стала Шаманкой. Отпустила прошлое со старым прозвищем. Вы, кстати, не первый человек за этот год, кто заставляет меня копаться в моем же грязном белье. Ворошить прошлое и все такое.       Он опять со вздохом лезет за сигаретами:       — Ладно. В любом случае спасибо. Мне, наверное, больше не стоит тебя ни о чем спрашивать?       — А насчет схожести: я очень люблю переодеваться. У меня целая полка выделена в общем шкафу. Приятный бонус, как вожаку.       — И почему именно тебя взяли на эту роль?       — Я оказалась в нужный момент в нужном месте. Или…за меня словечко замолвили. Просто представьте, на месте меня кого-то другого…       — Даже не представляется.       — Для меня, тринадцатилетней дурочки, тоже это было большим сюрпризом…Или мне было немножко побольше…Просто одно происшествие, о котором вы тоже знаете, очень сильно изменило все в Доме…Если бы меня не было в тот вечер с тем человеком…наверное, вы бы со мной и не разговаривали сейчас. Все произошло именно тогда…       — И этот человек…       И тут наконец появляется Русалка. Идущая вместе со Сфинксом. Они медленно бредут к ним через двор от девчачьего крыльца. Джинсы-клеши, плетеная веревочная жилетка и волосы сказочной длины, всего на ладонь не достающие до колен.       Ральф прищуривается.       — Мне даже не надо гадать, чтобы понять, кто с вами разговаривал на этом же месте, — с улыбкой проговаривает Шаманка и встает со скамейки. Морщит обгоревший на солнце нос и бредет навстречу к паре. — Хорошего вам дня, Р Первый. Если захотите еще поболтать, я всегда рядом…

***

      В четвертой, кроме Шакала, который навешал на себя всевозможного вида пуговицы, никого нет.       Шаманка осторожно ныряет из коридора в комнату и остается стоять у двери. Мнется и подбирает нужные слова. С Шакалом ей легко говорить. Что уж тут. Где «А», там и «Б». Даже думать не приходится. Просто надо начать.       Шакал с кем-то ругается, теребя грязными пальцами, провод от наушников, которые плотно прилегают к его ушам. Он вовсе не замечает гостью, продолжая брюзжать, нелестно выражаясь в чей-то адрес.       Медноволосая аккуратно подходит к общей кровати и садится на самый краешек. Тянется к одному наушнику и слегка его оттягивает, чтобы хоть одно шакалье ухо ее услышало.       — Табаки! Табаки! — вдохнув воздуха, верещит девушка.       Тот, перепугавшись, чертыхнулся и ощетинился, как кот, которого гладили против шерсти.       — Какого лешего ты тут забыла? Время видела? Ночные свидания у вас со Слепым строго по расписанию, я слежу за этим, — тараторит колясник. — Как видишь, сейчас не ночь, и Слепого я тоже тут не нахожу.       — Я по другому поводу.       — По другому поводу, значит, — повторяет Шакал, скорчив задумчивую гримасу. — И что же у нашей ведьмочки стряслось? Неужели наш вожак тебе не по душе и ты решила пожаловаться на него? Что? Плохо целуется?       — Да какой к черту Слепой? Я по другому поводу!       — Я тебя слушаю. Пока никого нет, мы можем спокойно посплетничать: кто, когда, с кем, почему, зачем, откуда. На любой вопрос найду ответы.       — Я…я хочу уйти из Дома навсегда. Насовсем.       Шакал от услышанного давится слюной и громко принялся кашлять, в миг краснея, как спелый помидор:       — Клещей мне в трусы! Мухоморов тебе в рот! Что за детский лепет я только что услышал? Скажи, дорогуша, что ты пошутила над старым и глупым Шакалом. Мы вместе с тобой громко и здорово посмеемся.       Но Шаманка не отвечает.       — Нет, нет, нет и еще раз нет! Я отказываюсь верить и принимать такие ужасающие мой ум слова! Ты хотя бы подумала, прежде чем такое сказать? Мне кажется, что ты вовсе отключила свой ум и перешла на марсианский язык!       — Я…знаю… Дальше только хуже будет. Поэтому не хочу. Мне будет легче в Наружности.       Шакал заткнул уши руками и, вытащив язык изо рта, принимается напевать какую-то глупую детскую песенку.       — Я тебя не слышу. Я тебя не слышу. Я тебя не слышу.       — Я всем об этом расскажу. Пересдам этот дурацкий тест и первым же автобусом уеду в Наружность! — бьет кулаками об матрас Шаманка.       — Только ляпни кому-нибудь такой бред, — тут же серьезнеет Шакал. — Только ляпни. Особенно Слепому. Не для этого он тебя около себя держит. Был бы кто другой, даже носом бы не шмыгнул!       — Меня около себя никто не держит! Ясно? Я сама по себе! И я не хочу больше здесь находиться!       — Эх, дорогуша, вот увидишь, ты еще пожалеешь об этом разговоре…