Меняльный круг

Прыгунов и Ходоков НЕТ!

***

      Паук поворачивается на стуле-вертушке. Лошадинолицый, серо-рыжий и лопоухий, с удивительной улыбкой, которую он редко демонстрирует. Из-за нее его и прозвали Янусом. Когда он улыбается, то делается совсем другим человеком.       — Проблемы со сном, говоришь? — он задумчиво вглядывается в медицинскую книжку сидящей напротив него Шаманки. — А на что-то еще не хочешь пожаловаться? Как нога, например?        Шаманка, разглядывающая до этого кабинет Януса, словно никогда здесь не была раньше, лениво кивает.       — С ногой жалоб никаких новых нет… Тянет, иногда похрустывает там что-то… Видимо, спицы заржавели уже.       — Не придумывай себе всяких страшилок. Ничего там заржаветь не может.       — А что тогда может скрипеть? Точно заржавели…       — Скрипят в голове твои тараканы. Вытягивай ногу, сейчас гляну.        Наверное, только этот кабинет и не пугает девушку, будто этот кабинет и не часть тошнотворного Могильника вовсе: не такой белый, на стенах — старые рисунки Леопарда в тонких деревянных рамках.       Здесь немного веселее, живее.       — И как давно со сном проблемы? — ощупывая коленку, интересуется Янус. — Коленка твоя, как новенькая!       Вид у девушки болезнетворный, неприятный: темные круги под красными вспухшими глазами, которые она старается скрыть ярким макияжем, осыпавшимся на бледные щеки с парочкой гнойных прыщиков, и немытые волосы, собранные в подобие косы.       — Может, с той пятницы…а может, и с позапрошлой…не помню точно. Запуталась…Знаете, это сложно сказать...       Шаманка мнется, не договаривает. Сны — последнее, о чем она хочет говорить с Пауком, так усердно пытавшимся разузнать причину ее ночных кошмаров. Сны — это сокровенное, о них кому попало разбалтывать точно не стоило. В них хранилось столько информации: о прошлом, настоящем и будущем — надо быть полнейшим идиотом, чтобы со всеми таким делиться.       — Наверное, это все из-за переменчивой погоды. Голова не варит вообще в последнее время…у меня такое частенько осенью бывает, — нагло врет, стараясь звучать увереннее, только вот дрожащие руки, вцепившиеся в костлявые колени, и огромные выпученные глаза говорят об обратном. — Знаете, магнитные бури и все такое… Страшные вещи, если честно. Вот думала, хрень обычная, а вот как все закрутилось…       — Не выражайся так. Девушкам, вроде тебя, лучше не знать про существование бранных слов в принципе.       — Мы все-таки не в высшем обществе...Иногда можно парочке словечкам и вылететь.       Никогда девушка не жаловалась на плохое самочувствие, особенно на проблемы со сном. В последнее время ее словно зачаровали, наслали проклятие, чтобы каждую ночь она мучилась, а потом, утром, просыпалась в холодном поту, вспоминая все неестественно искривленные фигуры, вырисовывавшиеся в ее сознании. Вот как обычно бывает: сны забываются с пробуждением почти сразу. Но в ее случае, они сидели в голове неделями...И настолько реалистичные, что уже путались с реальным.       Может, она в чем-то провинилась, кого-то сильно обидела колким словом, о котором даже не задумывалась, и теперь расплачивалась за совершенные грехи.       — Точно ничем не балуешься? — Янусу смешно. Специально задает неудобные вопросы, чтобы уж точно докопаться до правды.       Все-таки он знает Шаманку с малых лет, когда она только училась юлить и нагло врать, поэтому прекрасно понимает, девушка и половины рассказывать не желает. Да и падкой она была на всякую дрянь.       — Не пила и не курила ничего странного в последние две недели? Может, кто вручил сомнительный подарок, не помнишь?       Шаманка задерживает дыхание, замерев на стуле, как вопросительный знак. Ее впалые щеки горят так, словно весь кабинет окутан огнем.       — Не помню…Точнее, ничего никто мне не давал! Просто напишите мне это дурацкое направление, пожалуйста. Я спокойно высплюсь и больше вас не побеспокою…до следующего осмотра…       — А в комнате уже не спится? По Клетке соскучилась?       — Соседки шумные, говорила же уже об этом. С принятием Закона только и говорят о мальчишках… Невозможно так жить. Представьте себе двух не затыкающихся с раннего утра до поздней ночи девушек переходного возраста — это же кошмарно!       Ян выдвигает ящик стола и начинает в нем копаться.       — А ты-то сама не задумывалась жить жизнью обычной девушки переходного возраста? Может, легче было бы?       — Это точно не про меня...       — А ты попробуй. Не морочь себе голову всякой ерундой, по типу снов…И жизнь покажется шоколадом.        Наконец-то мучения Шаманки закончатся, и ближайшие полдня и ночь она будет спать спокойно, не страшась никаких навязчивых снов, преследовавших ее долгое время.       Вокруг повисает тишина, пугающая и гнетущая. Лишь изредка можно услышать топанье в коридоре.       — Приходил ко мне раньше один мальчишка, — бурчит Паук, мучая клочок бумаги, на котором выводит только ему понятные каракули. — Тоже жаловался на странные сны…все ему чудилось и чудилось. С каждым разом всё чуднее и чуднее, а в голове — сплошная каша…помнишь же его, кажется, Во…       — Не помню! — губы Шаманки кривятся , и она отворачивается к окну. — Никого не помню…       Наверное, лучшее решение — посмотреть на серую, грязную Наружность, чем вспоминать о давным-давно забытом домовце. Не принято в Доме вспоминать ушедших, плохой знак.       Медноволосой становится плохо, она опасается таких разговоров. Избегает. Если же кто-то из незнающих поднимает запретную тему, старается тут же исчезать, растворяться в воздухе.       Вспоминать их — опасно. Опаснее даже, чем думать про Наружность.       С Пауком такие фокусы не проходят. Им важно знать все.       Это приговор. Смотрит на Януса, и он вдруг отъезжает от нее вместе со столом, со всей комнатой, уменьшаясь и расплываясь. Стены скользят мимо, унося ее все дальше, а картины, наоборот, увеличиваются надвигаясь, и паутины на них раскидываются от пола до потолка жуткими искореженными ромбами.       Ушедшие тоже не любят, когда о них вспоминают…       В каждой комнате Дома обитают свои покойники. В каждом шкафу догнивает свой неупоминаемый скелет. Когда привидениям не хватает комнат, они начинают слоняться по коридорам. Против нежеланных гостей на дверях рисуют охранные знаки, а на шеи вешают амулеты.       Амулеты Шаманки…       Своих любят и задабривают, с ними советуются, поют им песни и рассказывают сказки. А они отвечают. Надписями на зеркалах мылом и зубной пастой. Рисунками на стенах фиолетовой краской. Шепотом в уши — отдельным избранным, когда те принимают душ или имеют смелость заночевать на Перекресточном диване…       С закрытыми глазами еще страшнее, потому что слышны голоса. Еле слышный шепот тех, кто запутался в паутине и не вышел отсюда. Их имена вспоминать нельзя. Запрещено.       Это страшное место. Самое страшное в Доме. Как бы его ни мыли и ни надраивали, от него несет мертвечиной.       — Не помнишь, — повторяет еще раз Янус, закончив издеваться над бумажкой. — А раньше…       — Прошлое не вспоминают, — Шаманка тянется за заветным направлением, чуть ли не вырывая его из рук Паука. — Вы еще вспомните, что было в прошлом веке…       — Кто тебе такое вбил в голову? Прошлое, на то и прошлое, чтобы его вспоминали… Я тебя не узнаю, в детстве ты была совсем другой…более живой что-ли…       Янус замолк и ожидал, когда Шаманка наконец-то выдаст что-то более нормальное, заговорит сложными предложениями, хотя бы один раз улыбнется, доказав, что мышцы лица не атрофировались.       — Я могу идти?       Его плавно переходящий в лысину лоб собирается гармошкой морщин.       — Значит, нет у тебя настроения разговаривать… Понимаю, у нас у всех, людей, бывают плохие дни…может, и недели, и месяца, и годы…но все это рано или поздно заканчивается.       — Я могу идти? — повторяет еще раз Шаманка, не желая даже вслушиваться в слова Паука.       — Более не держу, если уж ты так торопишься…

***

      А следующую ночь она проводит в изоляторе.       В маленькой комнате, сплошь обитой губкой. Сверху губку обтягивает веселенький желтый ситец в цветочек. Еще здесь имеется наполовину утопленный в стене унитаз, замаскированный под мусорное ведро с откидывающейся крышкой. Тоже обитый губкой и веселеньким ситцем. И матовый плафон на потолке. Больше ничего.       Идеальное помещение для размышлений и сна.       Кажется, Шаманка ненавидит Клетки всей своей душой так же, как и ненавидит Крестную или любых других воспитателей. Но сейчас, когда тяжелая голова отказывается работать, а глаза сами по себе закрываются, она обожает эту Клетку.       Тишина и спокойствие.       Здесь нет вечно болтающей Рыжей, любившей забраться к Шаманке под одеяло, чтобы рассказать ей новую небылицу. Нет Русалки, любившей поиграться с ее медными волосами, хотя Шаманка терпеть не могла, когда к ним кто-то прикасался. Нет уставшей Крысы, любившей таскать из Наружности странные побрякушки, что прятала под ее подушку, чтобы лучше спалось. Нет Кошатницы, любившей молча наблюдать за каждым ее движением, за каждым вдохом и выдохом.       Здесь нет абсолютно ничего. Шаманка и не замечает, как проваливается в сон…       — Прошу прощения, — девушка, до нитки промокшая под дождем, забегает под навес автобусной остановки. — Извините, можете мне помочь?       Людей не сосчитать. Вроде поздний вечер, а народу, словно ранее утро буднего дня, когда каждый, кому не лень, решается взяться за дело на другом конце города, куда ходит один единственный автобус, и то раз в два часа.       — Как отсюда попасть в город?       — В город — никак, — отвечает сморщенная бабуля, сидевшая на скамейке, обнимая набитые продуктами пакеты. Странно, ведь поблизости ни одного продуктового магазина, даже домов жилых не видно. — Жди автобуса, дуреха рыжая, там до конечки доедешь и спрашивай у местных. Они там все умные…Умные-умные! Может, зайдешь перекусишь, а то страшно смотреть на ходячий скелет, обтянутый кожей. Ты хоть что-то в желудок бросаешь, чтоб он работал?       — Да недолго его ждать, — подхватывает разговор вторая старушка в ситцевом платье, что больше подходит ее пятнадцатилетней внучке. — Не морщи лицо и выброси эту ужасную карту. Дурная что-ли? В наших местах надо ориентироваться по ветру и мху, а не по вот этой бумажке начириканной...       Девушка глядит на карту в своих руках, крутит ее в непонятках и выбрасывает. Ничего хорошего не найти. Скорее запутаешься в нарисованных маршрутах и красных крестиках.       — И долго ты будешь здесь бродить? Сколько здесь тебя вижу, ни разу не садилась в автобус…неправильно так.       — Я здесь впервые, — огрызается девушка, нахмурив брови. — Вы обознались.       — Лжешь, бестолочь, — бабуля убирает свои сумки и похлопывает по освободившемуся месту рядом с ней. — Вторую неделю уже глаза здесь мозолишь! Вот ты где уже сидишь, — и ребром ладони несколько раз бьет себе по горлу. — Садись, поговорим с тобой серьезно. Вправим мозги на место. Все молодежи надо разжевывать, самим-то лень в чем-то разбираться. А так разжевал — осталось только проглотить…       — Вот скажи нам, старухам, существуют ли ходоки и прыгуны? — вторая, с горбатым носом и ярко-рыжими волосами, сжимает мокрое голое плечо молоденькой собеседницы, не желая ее отпускать.       — Нет. Вы-то откуда знаете об этом?       Они громко со свистом смеются.       — А ты-то тогда, как сюда попала? Думай, дуреха, потом отвечай! Золотое правило.       — О чем я тебе и говорила…в последнее время какие-то неумехи попадаются. «Я не знаю, я не помню, это случайно вышло». Тьфу! Напьются Лунной дороги, а их потом спасай...       — Я ничего не пила, — отнекивается медноволосая. — Я тут случайно оказалась...       Старушки махают рукой на нее и принимаются разговаривать о своем. О каких-то безделушках и предстоящем вечере в Кофейнике. Они смеются над каким-то Крысенышем с коллекцией настоек, над какой-то Русалкой, которая путается в собственных волосах. Вспоминают чумазого Шакала и вечно недовольного Курильщика...       Столько знакомых слов, и столько незнакомых людей вокруг. Они ее знают — она их видит впервые в своей жизни. Они знают, как ее зовут, знают, откуда она — а она ничего не знает о них.       Они все говорят и говорят: о каком-то сером Доме на отшибе города, о каких-то стаях, о каких-то вожаках. Они говорят обо всем и в туже минуту ни о чем...        Полнейший абсурд, из которого она никак не может убежать.