техники сближения

      Каждый раз, возвращаясь в штаб после миссии, Какаши смотрит на Ируку и не верит ему. Вообще-то ни одного повода этот примерный чунин не даёт — он на хорошем счёту у второго на его веку Хокаге, он всегда мил и приветлив, в меру строг в Академии, сдержан здесь, в штабе. Ирука улыбается всем одинаково добродушно. Снисходительно. Улыбается одними губами, и поэтому Какаши не верит в его улыбку. Не верит в лучики-морщинки вокруг глаз. Не верит в нейтральный светский тон, которым Умино оповещает очередного незадачливого джонина о том, что отчёт должен быть заполнен хотя бы на целом бланке. Не обязательно чистом, но целом. Хатаке не верит людям без демонов. Водружая свой слегка помятый отчёт на стол сенсея, Копирующий медленно разжёвывает только одну мысль: «как именно ты расчленяешь меня в своей голове сейчас за эту грязную бумажку?».       — Простите, Ирука-сенсей, один из моих нинкенов вчера уселся на мой отчёт и помял его.       — Не переживайте, Хатаке-сан, вы сдавали мне документацию и в более неприглядном виде.       Ирука улыбается ему сейчас так же, как и доброму десятку других шиноби, прошедших через его стол за смену, мило склоняет голову в бок. Это неприятно скребёт внутри, хотя Какаши никогда не ощущал себя особенным. По крайней мере, ему этого никогда не требовалось. Почему-то сейчас внезапное желание оказаться не таким, как все, сдавливает изнутри. Копирующий списывает на профдеформацию, потому что штабной чунин обретает в его голове статус непостижимой миссии благодаря своим фальшивым улыбкам. Фальшивым, но так идеально сыгранным, что ему верит каждый. Каждый, но не Хатаке. Эта филигранная актерская игра вызывает в нем слишком много противоречивой ярости и неприятия. Неприятия собственного сумасшедшего желания увидеть, как Ирука улыбается на самом деле. Ничего в нем нельзя назвать фальшивым, кроме проклятого дежурного излома губ, которым он одаривает каждого встречного. И его, Какаши, тоже. Будто бы он вовсе и не особенный, ни капли не гениальный, не загадочный. Не заслуживающий внимания. Или откровения. Или и того, и другого. Впервые в жизни Какаши чувствует себя «одним из многих», и это чувство неприятно горит внутри, как многодневное воспаление.       — Как ваши дела? Работы теперь прибавилось.       — Да ничего, я справляюсь. Не стоит беспокоиться, Хатаке-сан.       Они не друзья. Не потому, что Ирука пренебрегает его компанией, а потому, что у пережеванного этой жизнью Хатаке друзей практически не осталось. Хотя, они всегда могли вместе выпить после работы или в компании штабных по какому-нибудь примечательному случаю. Ирука почти никогда не отказывает в своём внимании, если оно кому-то требуется. И в компании он от души веселится, от души орет на мелких оболтусов в Академии, когда те разносят классную доску в щепки. Казалось бы, весь он — открытая книга, да ещё и с подсказками, где именно стоит читать.       — Поужинайте со мной? Наруто на миссии сейчас, а я что-то отвык есть в одиночестве.       — Без проблем. Я заканчиваю в шесть.       — Буду ждать вас у штаба, сенсей.       Хатаке и не ждал, что ему откажут. Не потому, что он особенный, а потому, что для Ируки он не особенный вовсе. Умино часто составляет компанию коллегам: обедает с Эбису, выпивает вечером в баре с Генмой и Аобой, обсуждает за утренним кофе какие-то мелочи по работе с Котецу. И все они, все эти люди будто бы не замечают, как сильно они безразличны сенсею. Ведь иначе просто незачем фальшиво улыбаться.       Какаши себе не врет: навязчивые мысли об Ируке в его голове наверняка перерастут в нечто. Нечто такое, с чем Копирующий не справится, но остановиться не получается. Хатаке думает, что им важно быть друзьями хотя бы из-за Наруто. Для этого мальчика джонину необходимо заново научиться человечности, и Ирука Умино — лучший учитель по этой дисциплине. Иногда он думает, что помешался. Думает, что его разбомблённый чердак окончательно рухнул, похоронил здравый смысл под обломками логики. Но из штаба выходит уставший чунин, потирает затёкшую шею и улыбается. Улыбается так, что Какаши уверен, что не сошёл с ума. По крайней мере, не в привычном смысле.       — Я, наверное, оторвал тебя от личных дел.       — Да брось, какие у меня могут быть дела? С тетрадками из академии успею повозиться утром.       Ирука с удовольствием ест суши, а Какаши понимает, что жрать не хочется от слова совсем. Но Умино, наверное, обладает талантами сенсора или ещё какой дрянью: так вкусно он ест чёртову рыбу с рисом. Так, будто бы ее готовили сами боги. И Хатаке, сглатывая слюну, думает, что все это влияет на него сильнее всяких гендзюцу. Наверное, Ирука — тайное смертоносное орудие, безопасное с виду, лежащее на поверхности, но от этого ещё более ужасающее в своих возможностях. Это не догадка или свежая мысль. Это приступ шизофрении.       Какаши запрещает себе искать встречи с ним. Жить становится труднее, ведь наблюдение за сенсеем обрело статус ежедневного ритуала. Как чистить зубы или точить кунаи после миссий. Когда в голове все окончательно сворачивается, как молоко в его чашке сегодня утром, Хатаке идёт к мемориальному камню. Там он постоит в тишине и позволит скорби вымыть всю дурь из его воспалённого мозга. Так бывает всегда, когда нужно перестать ощущать настоящее. Это низкий самообман, но Хатаке не видит в нем ничего ужасного. В конце концов, он поклялся скорбеть о друзьях до последнего дня.       В вечерних сумерках Какаши не успевает подумать ни об иронии, ни о хронических неудачах. Он едва узнаёт Ируку в гражданском: без хитая, с распущенными волосами его выдаёт только росчерк шрама на переносице. И слёзы, блестящие на смуглых щеках. Влажные дорожки отражают кровавый закат, рассекая его милое, правильное лицо на болезненные осколки. Этот образ живет всего мгновение: Ирука замечает его, оборачивается и улыбается так, будто готов принять очередную грязную бумажку в штабе. Он не спешит вытирать слёзы, и только это даёт Хатаке силы сдержаться.       — Прости, не хотел мешать тебе.       — Не за что извиняться. Я редко сюда прихожу, но сегодня выходной, так что решил, что стоит.       — Я здесь бываю почти каждый день. Оплакивать близких нормально, Ирука.       — О, я не скорблю, нет. Мои родители погибли на войне, защищая меня и деревню, они герои. Я горжусь тем, что я их сын. Разве что не такой талантливый, как они сами. А слёзы...это просто так. Они сами по себе.       Ирука тихо усмехается, и вроде бы в этом можно разглядеть хоть какую-то глубину. Какаши смотрит и ни черта не видит, кроме фальшивой, отрепетированной годами речи. Он свихнётся, если ещё один день проживёт под гнетом своей же одержимости.       — Серьёзно? Ты сам хоть веришь в то, что говоришь?       Выходит грубо, и Хатаке осекается. Его смятение похоронят сумерки и маска. И улыбка Ируки Умино, становящаяся шире от каждого его слова.       — А ты мне не веришь? От чего же, Какаши?       — От того, что так не бывает. Ты не можешь быть рад всем и всему вокруг.       — Разве плохо гордиться своими родителями?       — Нет. Плохо не скорбеть по ним. Плохо дружить со всеми, ведь в таком случае ты не дружишь ни с кем.       — Ты очень умён, Какаши. Достаточно умён, чтобы не прыгать в реку, из которой не выплывешь.       Уходя, Ирука хлопает его по плечу и усмехается. Чуть криво и чуть устало, совсем не идеально, как бывает всегда. По-настоящему. Прежде, чем нырнуть в очищающий омут скорби, Какаши думает об Ируке последний раз: теперь, когда он видел его таким, миссию по одержимости можно считать завершённой. Теперь можно выпустить из головы его образ, только вот почему-то он не выходит. Совершенно не отпускает, но улыбается Ирука в его голове теперь по-настоящему.