и дьявол тоже хочет любить

      Западный Король быстрыми шагами несся от комнаты Джисона, не замечая ничего вокруг — взгляд устремлен только вперед; подальше от этих чувств, подальше от него — от своей единственной сладкой слабости. Находиться рядом с этим мальчишкой становится труднее, невыносимей; вот-вот сорвется с цепи и загрызет от адской, всеохватывающей любви, оставив лишь косточки; настолько неистово любит, настолько яростно ненавидит, что хочется сожрать его всего… Убивающая противоположная сила болезненной, огненной, бурной любви и роковой страсти. Любя, сгораешь заживо в красно-оранжевом пожарище. Любовь-смерть пришла за ними, размахивая острой косой, хрипло посмеиваясь.       И так может любить только дьявол. Точнее… он хочет любить, но не способен, не умеет, не знает.       И Минхо скоро станет им в человеческом обличии, получив от Сатаны обещанную темную власть и Единый золотом переливающийся трон. Но сначала он получит Хана, как украшающий трофей. Только пока у него остается жалкая часть души, Западный Король с помощью черной магии сможет на всю жизнь и после нее привязать принца к себе, сделав рабом, любовником и «королевой».       Осталось всего лишь несколько часов до полнолуния. Всего лишь несколько часов — и он получит то, о чем так желал.       Но придя, ворвавшись в свой холодный тронный зал с высочайшими потолками и колоннами, Королю тут же докладывают о срочном сообщении от шпиона — вооруженная армия Чанбина два дня назад вышла из своих владений и направляется к нему. Минхо недовольно цокает и рвет письмо на мелкие кусочки; на лице — вспыхнуло крохотное волнение, но оно тут же проходит — и уже холодная рассудительность.       «Не ожидал я от тебя такого… не ожидал», — в легком замешательстве размышляет он.       Армия противника вышла два дня назад, а от царства Чанбина до него — можно пройти за три дня, если идти практически без привала. Если они вышли ночью, то могут прийти еще раньше и сорвать все планы Минхо. А он этого не позволит, не-е-т. Не посмеют. Он так долго к этому готовился и готов убить всех, лишь бы осуществить задуманное. — Пусть армия вооружается и выступает на позиции, — отдает приказ Минхо, полный предвкушения кровавой резни и полный нерушимой уверенности, что он одолеет соперника. Война — всего лишь игра, и побеждает в ней тот, кто умеет наслаждаться ею. — Передай моим воинам, — обращается он к слуге, — что я скоро выйду. — Да, Ваше Величество, — глубокий поклон раболепства.       Прежде чем выйти на огневой рубеж, Западный Король должен отправиться за своими доспехами. Серебряный, весь в царапинах — память о прошлых боях, нагрудник, — единственное, что у него есть. Шлем он сознательно отказывался надевать, заявляя, что хочет встретить войну лицом к лицу, и вся эта защита ему к ни чему. И конечно же, куда же рыцарю без меча.       Нужно уберечь принца, чтобы он не пострадал; упрятать в глубокие, темные, продуваемые, но зато безопасные подвалы. К тому же, никто не сможет отыскать пленника в длинных, кажущихся бесконечными лабиринтах. Те темницы, расположенные во тьме, вкопанные так глубоко, что достает до Ада — самые надежные; даже если замок будет основательно разрушен, они смогут выстоять. Нужно спрятать его как можно быстрее.       Минхо стремительно направляется в покои Хана, и к нему навстречу выбегают запыхавшиеся, растерянные охранники. Король остановился; по виноватым, напуганным их лицам он уже понял, что случилось что-то неладное. — Ваше Высочество… — задыхается. — Принц Хан… — Только не говорите мне, что вы позволили ему сбежать, — угрожающие заговорил Минхо, заранее предупреждая их об ужасной участи. Учуяв легкий запах алкоголя, он рассвирепел. — Вы что пили? — сквозь зубы выговорил Король, прожигая их, уничтожая в пепел. Охранники, сглотнув, опасливо переглянулись, и от жуткого страха ничего не могли внятно ответить; внутри у них все сжалось. Минхо аж трясет в злой лихорадке — как же он хочет отрубить им головы, но сейчас не время. — Обыскать весь замок! Живее, тупорылые свиньи!       Все еще взбешенный, быстрой походкой, поднимая за черную мантию, он идет по длинным, бесконечным коридорам, с нарастающей тревогой ища Хана. Минхо прекрасно понимал, что сбежать ему не удастся, и он нутром чувствовал, что этот несносный мальчишка где-то рядом.       Внезапный взрыв, прозвучавший где-то вдалеке, в другой стороне замка, заставил Короля резко остановиться, а сердце — замереть и облиться тревогой и страхом за его жизнь; глаза его расширились, а кровь отступила, и похолодели кончики пальцев. Секунду он стоит в замешательстве, окутанный пленкой животного испуга. Минхо срывается с места и мчится туда, где прогремел взрыв. Пока он бежит, раздается второй взрыв, но уже громче, яростней; все стекла мигом вышибает ударной волной, и один маленький осколок задевает щеку Минхо, оставляя на мертвенно-бледной коже горячую, глубокую рану. Сейчас ему в срочном порядке нужно ринуться к армии, принять пост главнокомандующего, но он, гонимый древним инстинктом, не может, пока не убедится, что с Ханом все в порядке. Не дожидаясь, он вскакивает с пола и продолжает бешено бежать вперед, пулей заглядывая во все комнаты, крича его имя, не слыша своего голоса, ибо сумасшедший стук сердца оглушает его, тарабанит по вискам. Третий рокочущий, сотрясающий все вокруг взрыв, и его отбрасывает в стену. Шипя из-за боли в пояснице, не обращая на нее внимания, Минхо снова приподнимается. И сколько бы он ни падал, он будет вставать снова и снова, пока не найдет мальчишку. Плевать. Плевать на все — лишь бы он был жив.       Чуть пошатываясь Минхо, ведомый звериным, первобытным чутьем, чувствуя во рту горячую кровь, сплевывает ее и двигается дальше, переходя на бег. По пути ему встречается какой-то командир полка, пытающийся докричаться до него, но Король лишь отвечает: — Бери командование на себя.       Отталкивает и снова устремляется вперед. Через пару минут вдалеке он замечает лежащего без сознания тело принца. Затаив дыхание, подскакивает к нему, щупает пульс и невероятнейшим облегчением выдыхает — живой. — Джисон! Джисон! Ты меня слышишь! — чуть хлопает по его щекам, гладит с иступленной нежностью его лицо.       Хан, оглушенный взрывом, не слышит; перед глазами все расплывчато; тошнит, а из ушей идет теплая струйка крови. Его отбросило в сторону, и он сильно ударился головой. Невыносимо болит. Еле-еле, словно пробуждаясь от тяжелого, глубоко сна, принц открывает глаза, чуть постанывая от боли. -Джисон, ты не ранен? Тебе больно? Где болит? — он замечает кровь и с тревогой хмурится. — Джисони-и, ответь мне, милый. — Хан, все еще не приходя в себя, смотрит в его встревоженные глаза, наполненные острой жутью любви.       Король, не дожидаясь ответа, приподнимает его почти безжизненное тело на руках, но как только он делает это, раздается четвертый сверхмощный взрыв и сразу же за ним пятый, образуя распаленную огненную стену, и Минхо, прикрывающего своей широкой спиной Джисона, накрепко обнимал с инстинктивной последней защитой, прижимая так близко, так отчаянно к груди, чувствуя сзади жар и раскаленный запах пороха. Он ощущал на своей шее его теплые губы, его вцепившиеся в тело руки, которые искали укрытия от судьбы. Минхо показалось, что они сгорают заживо, и он, зажмурив глаза, пытаясь укрыть Хана от языков пламени, нагнулся еще сильнее, еще надёжнее пряча в своих объятиях — так мать, подставляя грудь, защищает дитя.       Но все закончилось так же быстро и неожиданно, как началось. Еще не доверяя тишине, не веря в их спасение, дьявол всматривается в испуганное, бледное личико с синими губами, что жадно ловят воздух, в испуганные глазки, смотрящие с последней надеждой, сердцем своим ощущая его сердце, медленно разгибает спину, все еще не отпуская его из своих рук. С коричневых волос и ресниц Минхо падает пыль разрушенных вокруг них стен, лицо наполовину испачкано чем-то черным, ладони чуть красные, опухшие — болят. И так странно ощущать внезапное безмолвие после такого рокочущего взрыва, сотрясающего небеса и землю. Молча поднялся с колен, держа на руках Хана, что молчаливо выпытывающее спрашивал «Мы живы, да?» — слух к нему еще не вернулся, а кровь не засохла.       К ним подбегают вооруженные военные советники, что-то кричат, но Минхо слышит не их, а противный звон в ушах. Они взволнованно пытаются что-то объяснить жестами, но Король ничего не понимает: лишь передает принца одному из них. — Укройте его где-нибудь. Он еще понадобится. — говорит он, не слыша собственного голоса; замечает, как Хан напрягается. Надо уже принять командование и вступить в бой. Иначе их всех здесь раздавят в лепешку. Слух и сознание наконец-то потихоньку начинают возвращаться, и ярость, и коварная жажда расправы, а вместе с ними и азарт, дикое желание выиграть поднимаются, возрастают, расширяются — он готов. — Вам понятно? — в голосе звучит прежний холод и стальная мощь; снова гордыня и непоколебимая уверенность. Советник слегка кланяется и уходит. Западный Король поправляет меч, смахивает пыль с головы, кивает о своей полной готовности и непреклонной решимости, что заставляет подчиненных самим воспрянуть духом. — Идем на огневую позицию.

***

      Чанбин не продал брата за власть — он харкнул в неё, раздавил, растоптал. Ему плевать на этот чертов мирный союз. Плевать на всех. Если для спасения брата надо стать предателем, он так и поступит. И даже если эти суки отвернутся от него. А они так и сделали. Никто не вступился, никто не поддержал. Все боялись потерять свою проклятую власть. Свой фальшивый трон. Все эти фикции, создающие иллюзию господства. Только Хенджин подошел к нему в тайне от всех, положил руку на плечо и тихо, сочувственно сказал: — Я бы помог тебе, но не могу. — Он указал на обручальное новенькое кольцо.       Чанбин хотелось одернуть руку, отпихнуть этого слащавого принца, но он в какой-то степени понимал его: Хван также защищает и своих близких. Северный Король лишь кивнул.       Один так один.       Прямо из владений Чана он отправляет срочное сообщение своему Военному совету о начале вооружения армии и выезжает сразу же, как появляется возможность. Приехав в свои земли, даже не отдохнув после долгой, изнуряющей поездки, не обращая внимание на тошноту из-за слабости, свой болезненный вид, Чанбин тут же отдает приказ о выдвижении войск. Он торопился. Последняя строчка письма никак не выходила из головы, мучила его по ночам, заставляя вскрикивать. Чанбин боялся не успеть, боялся потерять брата, возможно, навсегда, и он не жалел никого: ни себя, ни людей вокруг. Армия, изнывая, стерев ноги в кровь, лишь раз остановилась на привал. И Северному Королю пришлось, стиснув зубы, признать необходимость отдыха. Проклиная человеческую слабость, сгорая заживо от нетерпения, он ходил туда-сюда по шатру, не смея остановиться, сомкнуть глаз. Военные советники с жалостью смотрели на обезумевшего от горя Короля, предлагали ему поспать, но Чанбин злобно отмахивался от них: — Не имею права! — стучал он по столу с испещренной картой.       Ему становилось хуже и хуже, реальность превращалась в бред, организм требовал перерыва, но он боялся, что если позволит сомкнуть глаза себе хоть на миг, то проснется и с ужасом осознает, что они опоздали и что брата уже не вернуть. Он мчался впереди на лошади и все время подгонял солдат, которые уже не могли идти, обессиленно падали на землю, Чанбин с пеной у рта приказывал им подняться: «Встал! Встал, слабак несчастный!». И смотря на свою выдохшуюся армию, не замечая их усталости, его переполняла ярая, черная, отчаянная злость. Если бы!.. Если бы была возможность, он уже убежал далеко вперед, но реальность такова, что без войска он не справится.       Лошадь, что вяло передвигала ногами, никак не слушалась Чанбина, который не переставал исступленно кричать на нее, приказывая двигаться быстрее. Он нещадно бил ее розгами, и лошадь в какой-то момент, не выдержав, рухнула и вместе с ней Северный Король. Они оба лежали на холодной земле, умирая от жажды, не имея сил даже пошевелиться. Чанбин тяжело дышал, запыхавшись, и неотрывно глядел в прозрачное, чистое, белоснежное небо, такое бескрайнее, всеохватывающее, и белизна затягивала его, затягивала, убаюкивала. И вот ему уже кажется, что он летит вверх, приближаясь к небесному своду, и чистый, яркий свет обволакивает его, накрывает полностью, успокаивает, погружая в сладкий сон, и глаза уже почти закрылись, как громкий крик вырывает его из блаженного, такого мягкого состояния: — Лекаря! Немедленно позовите его! — раздается взволнованный окрик военного советника.       Чанбин чувствует, как тело медленно замерзает, как падает на лицо ледяными уколами снег, как он тает на горячей коже, приятно пощипывая, и как дико хочется спать, как свинцовая тяжесть наполняет его, как… трудно становится дышать. И надо подняться, двигаться дальше, но он, сдавливая ком в горле, понимает, что тело его не слушается, что оно будто примерзло к этой рыхлой земле. Хочет подать голос, но вырывается лишь тихий скрип. Чанбин слышит как подбегает лекарь; ощущает, как все с замиранием сердца ждут в полной тишине окончательный диагноз и как все облегченно вздыхают. — Все в порядке, — заключает врач, осмотрев Короля. — Но если не поспит, то могут начаться проблемы посерьезнее.       Чанбин хочет воспротивиться, показать свою волю и с титаническим усилием ему удается приподняться на локтях. Помощники тут же подхватывают Короля, но он с презрением останавливает их: — Я сам. — И в этом слове выразилась вся его мощная сила и несгибаемая воля к жизни, к непрерывной борьбе, к самостоятельности и ответственности. Пока что. Пока жив брат — хочется жить и ему.       Чанбин медленно, шатаясь, встает; оглядывает затуманенным взглядом безграничную снежную степь, красные, потные лица солдат, слышит фырканье лошадей; ощущает, как ледяным дыханием наполняются его легкие, а на ресницах — тонкий иней, как дует морозный ветер, приподнимая черную шинель. Здесь, на белом снеге, они, словно черная заплутавшаяся стая ворон, что несется к цели, громкими взмахами крыльев оповещая врага о его скорейшей смерти. Да, именно так: их родословное животное — символ смерти. Черные вороны никогда не приносили хороших вестей. Их козырь — сплоченность и крепкие семейные узы. Вместе — нерушимая, могучая сила, стая, что единым облаком тьмы кружась в небе до смерти заклюют предателя. Им, вольным птицам, предначертано свободно летать во всея края, острыми глазами своими присматривая за миром. Они — независимы и не прощают тех, кто покусился отнять у них это.       Наконец-то к Северному Королю пришла ясность, и суровая реальность приобрела четкость. Но теперь вдалеке, там, где нет конца, садится оранжевое солнце, и наступает темная ночь, делая воронов невидимыми; скоро появятся первые звезды, и на небе одинокая луна споет свою грустную песню. — Не останавливаемся, — командует Чанбин несломленным голосом.       И целая армия с повозками и тяжелыми орудиями зашагала к границе Западного Государства, и никто не замечает странную тень…

***

      Чан чувствовал надвигающуюся бурю; сердце дрожащим голосом шептало и предостерегало о чем-то страшном, о неминуемой гибели, от которой нельзя спастись, укрыться, спрятаться. Это что-то росло с каждым днем, набирая дьявольскую силу, питаясь корнями, что глубоко ушли в землю, и кажется все живое ощущало око зла. Все в тревоге затихло в ожидании судьбы.       Южный Король мучился, пытаясь понять: правильно ли он поступил или совершил непростительную ошибку, отдав приказ войскам на поражение армии Чанбина. Союзнический долг не позволял поступить ему иначе, но окажись он сам в такой ситуации — действовал бы также, как и отступник. Против воронов тысяча и тысяча войск, но он не побоялся своей судьбы после и все равно пошел за братом, даже зная, что род его больше никогда не сможет вернуть утраченное величие и власть.       Чан восхищался его мужеством, храбростью, их кровными узами, которые не сможет порвать даже Сама Смерть. Ему до боли в груди искренне жалко его, но разве у него есть выбор?.. Ведь он сам автор этого нерушимого закона, написанный кровью. Сидя в небольшом сарае, Чан готовится к завтрашнему походу; точит нож, и рука его дрожит от мысли, что именно ему должно убить Чанбина как предателя и изгоя, который лишь защищал свою семью. Скупые мужские слезы капают на меч, и Чан не вытирает оружие, позволяя себе секундную слабость, а потом — разорвать, убить жалость, смять, выкинуть ее, и исполнить королевский долг, не дрогнув сердцем. И больше не вспоминать об этом.       В оружейную вбегает Феликс и, не успев отдышаться, сразу же кидается на брата: — Ты не можешь так поступить! Не можешь! — голос срывается от свирепого негодования. Феликс грубо разворачивает его к себе и застывает, заметив влажные глаза, что обреченно и обессилено смотрели на него. Младший все понимает, и весь пыл злости испаряется. — Прости… — Я не такой бесчувственный, каким ты меня представляешь, — подавленно отвечает Чан без упрека. — Но я — король, — горькая усмешка, переполненная острой болью. — Мы не можем оставить их. Хан мой друг! Я не могу так… Пожалуйста, остановись, — умоляет Феликс, вставая на колени, с горячей, пламенной, последней надеждой заглядывая в глаза. — Прошу… — целует руку, что носит перстень; целует его царскую одежду. — Прошу тебя, прошу… — все шепчет, все вымаливает. — Перестань, — недовольно попросил Чан. — Ты мой брат, ты — принц, и тебе не следует так унижаться. Встань, — мягко просит он. — Не встану! Не встану, пока… — Хватит! — неожиданно взревел Король, не имея больше сил слушать брата, боясь, что не выдержит, растает, позволит сердцу слабость, что сейчас совершенно ни к месту. Он только что подавил все в себе, замял, как грязную тряпку, а тут брат со своими мольбами. Чан схватил Феликса за руки и силой поднял с земли. — Ты прекрасно понимаешь, что я не могу поступить иначе! — впервые за всю свою жизнь он позволил себе закричать на младшего. — Что будет с тобой, когда я отрекусь?! Что? — трясет его за плечи. — Мы потеряем государство, власть, народ, что заберут в рабство! Ты потеряешь Хвана! — кричал Чан c бешеными глазами. - Думаешь, он такой благородный, что позволит делить власть сразу на двух тронах, а? Он легко раздавит и твоего возлюбленного. Ты не можешь быть таким наивным! — Его трясло от лихорадки бушующих чувств; он кричал на бедного Феликса, позволяя вылить все то, что накопилось и уже не могло держаться: его несло раскаленной лавиной.       Но наконец-то Чан выдохся, ощутив внезапную усталость во всем теле. Тяжело дыша, он присел. После вспышки отчаянного, слепого гнева теперь он чувствовал острую вину перед братом. — И ты меня прости…       Но Феликс не злился — он лишь, сдерживая подступающие слезы, горестно смотрел на старшего, осознавая всю безнадежность их положения. Дьявол связал крепкий, не распутывающийся узел. Но внезапно его осенила мысль, единственный проблеск надежды. — Чан, а что если я поведу войска? — на одном дыхании выпалил он. — Я смогу спасти Хана, помочь Чанбину, но отступником буду я, я!.. — стучит кулаком в грудь. — А ты сможешь править дальше, — чуть ли не с восторгом быстро говорит он.       Южный Король пораженно смотрит на брата, не понимая, как такая идея вообще пришла ему в голову. — Ты совсем спятил! — кипятится он. — Что ты несешь?! Совсем с ума сошел! — Чану хочется выкинуть всю эту дурь из глупой башки, растрясти его, дать хорошенько за такое. — Да ты хоть знаешь, что делают с предателями?! Хочешь, чтобы я собственными руками убил родного брата! Хочешь, чтобы я позволил тебе умереть?! Ты!.. — рычит Чан, захлебываясь в лютом, неистовым возмущении, граничащего с ненавистью сверлили, лицо перекосило от злости, а вены расширились. — А ты не убивай меня! Я убегу далеко в леса! — тараторит Феликс с наивными глазами, у которого все так легко и просто. — Перестань я сказал! — Чан берет первое, что попалось под руку, и швыряет вещь в сторону. — Замолчи! Замолчи! — сжимает кулаки, зубы так сильно, что болит челюсть. Феликс закрывает лицо, защищаясь от осколков, испуганно вскрикивает, но продолжает говорить: — Если это окажется правдой, то мы победим! — Замолкни! — Снова с треском, громко ломается вещь. — Если нет, то я просто скроюсь! Послушай меня! Пожалуйста!       Чан не выдерживает, два шага оказывается перед братом и закрывает ему рот рукой. — Еще одно слово, — выскакивают слова, — и я прикажу запереть тебя в темнице. И будешь сидеть там, пока не поумнеешь.       Феликсу под тяжелым, высекающим все живое взглядом приходится смириться и замолчать. Для вида. Он еще не сдался, и у него есть шанс. — Больше. Не смей. Так говорить, — угрожает Чан ни на шутку.       Принц дожидается, когда брат отпустит его, слегка кланяться, снова тихо просит прощение и уходит, оставляя старшего одного со своими мечущимися эмоциями. Чан шумно, устало выдыхает, закрывая глаза, желая хотя бы на секунду забыться, ни видеть, ни ощущать эту тяжкую, душную реальность, не чувствовать опустошающего страха за жизнь близких, что не дает покоя ни на секунду. Южный Король позволяет себе постоять в темноте, раствориться в ней еще несколько крохотных секунд, с горечью осознавая — рано или поздно ему придется открыть глаза.       Он медленно, с неохотой просыпается из короткого сна и видит перед собой руку с кольцом власти. Ему пришлось надеть его, когда ему было всего лишь шестнадцать, и с тех пор он ни разу не снимал его, даже засыпал с ним. Но он до этого момента никогда так остро не ощущал, как оно ему жмет, как сильно желание снять его и выбросить куда подальше. Чан выставляет руку вперед, с задумчивым видом разглядывает кольцо, мечтая и борясь с безумным вожделением бросить все. Но он не может — он должен защитить народ, семью и его.       Вспомнив его, такого снаружи замкнутого, расчетливого, но внутри невероятного нежного, чувственного, в груди Чана все вопит о желании встретиться с ним в сию же секунду. Возможно, в последний раз. Взяв свой заточенный острый меч, он выходит на улицу, сразу же утопая в мягком, блестящем снегопаде, сливаясь с ним, становясь единым целом. Чан зачарованно смотрит вверх, на печальную луну, освещающая их царство; небо черное-черное и лишь несколько звездочек горят. Король сильнее укутывается в белую шубу и идет в сторону дворца, а снег под ногами волшебно скрипит.       За ночь его навалит много, и армии придется не сладко идти по сугробам. Это существенно затруднит и замедлит скорость их броска — они попросту могут не подоспеть к границам Минхо вовремя. «Возможно, это к лучшему…», — сокрушенно подумал Чан, согревая руки горячим дыханием. Ему не хотелось помогать Западному Королю, но, черт возьми, надо: через не хочу, через не могу. «А что, если это окажется правдой? Что, если принц Хан действительно у него? Что тогда?.. Моя армия может перевернуть ход событий, перевесить чашу весов. Стоит ли мне вести армию быстрее? Или все же не торопиться? Как мне поступить?».       Он шел, сильнее сжимая шубу у шеи, бессмысленно смотря вниз, полностью погруженный, задумчивый, и не заметил, как он уже оказался около Главного входа. «Быстрее, быстрее к нему…». И Чан побежал по лестнице, вбежал в замок, принося за собой морозную свежесть, пронесся мимо отдающей честь охраны. И вот он уже тут. Прямо перед его покоями. Король постучал несколько раз и, не желая дожидаться, открыл деревянную дверь и зашел в уютную комнату, сразу почувствовав легкий, обволакивающий запах лаванды. «Благовоние…», — пронеслось в голове. — Ты все-таки пришел, — сказал Сынмин, стоя к нему спиной, скрывая радостную улыбку. — Я не мог… — Чан аккуратно подходит к нему сзади, медленно, нежно обнимает со спины, вдыхает родной запах, мягко, но одновременно с жаром целует его шею — Сынмин томно выдыхает. — Рано утром я должен уехать. Как Король, я не могу оставить свой народ. — Ласковые руки Чана гладят его плечи, его руки, не торопясь, спускаются ниже, и Сынмин уже слегка дрожит, поддаваясь теплым, горячим прикосновениям, в которых не было и намека на пошлость, лишь всеобъемлющая забота, тоска, трепетная любовь, что выросла из-под тени. Они долго скрывали, томились, довольствуясь лишь мимолетными, но пылкими, страстным, жаркими взглядами, от которых внутри все вспыхивало, переворачивалось, бунтовалось, и были горячо благодарны судьбе даже за такую возможность — хоть раз, мельком взглянуть на возлюбленного. Их любовь расцвела наперекор долгим разлукам и далеким расстояниям, наперекор всем правилам. И вот, когда им наконец-то представился единственный случай побыть наедине, злая судьба снова разъединяет их.       Чан не хочет отпускать его никуда. Сильнее обнимает, прижимает к себе, пытается все больше и больше надышаться им, но ему чертовски мало, недостаточно, хочется больше и больше. Жадно целует соскучившимися губами, что помнят бархатную кожу, тепло его тела. Сынмин тонет в его руках, утопает в долгих, томных поцелуях, а внутри — пылает, бушует. Хочется провалиться и наслаждаться вечно, отзываясь струнами души на каждое его прикосновение. Но… всегда есть противное «но». — Прошу, перестань, — погибает Сынмин. — Не могу… не могу…       Чан разворачивает его лицом к себе, впивается в его податливые губы и… умирает; все перед ним исчезает и остаются только эти жаркие, такие любимые губы.

***

      Хван на мгновение просыпается от легких прикосновений, тихого шепота и прощального поцелуя. Нутро чувствует, что это что-то светлое, родное, и он не вскакивает как обычно с постели, хватаясь за катану, а лишь мычит что-то и снова погружается в сон.       Спустя некоторое время его будят страшные, громкие стуки дверь, что почти выбили её. Хенджин резко распахивает глаза и в эту же секунду к нему подбегает дозорный. Снег на его рыцарских доспехах не успел растаять. — Что случилось? — встает он с постели, держа меч перед собой. — Ваше Величество, — небольшой поклон. — Ваш возлюбленный…       Внутри Хвана при этих словах резко все леденеет, съеживается. — Что с ним?.. — накидывается на него, выпытывающие заглядывает в глаза, а сердце не стучит. Мужчина молчит, сжимает губы, кусает изнутри щеку, сомневается в правильности своих действий, но все же решается. — Поймите меня правильно. В моих полномочиях не указано, чтобы я распространялся о каждом действии королевской семьи, но прямо это не запрещается и… — Быстрее! — нетерпеливо вспыхнул Хван, но тут же осекся. — Быстрее, пожалуйста.       Мужчина понимающе кивнул. — Мы должны докладывать не Вам, но своего господина найти не можем. Принц Феликс только что выехал из Дворца. — Что?.. — шокировано, неверующие произнес он на одном вдохе. — Куда?! Зачем?! — В голове кучей наваливаются тысячи вопросов, Хенджин теряется в них, судорожно пытается понять, что ему сейчас делать и, плюнув на все, решается броситься в погоню за ним. — Дайте мне мою лошадь! — Как прикажете.       Они вместе выбегают из покоев и несутся в Дворцовую конюшню — Хван даже забывает надеть на себя теплую шубу. Как только они прибывают на место, он сразу же седлает лошадь и выскакивает в жгучий мороз в одном шелковом царском одеянии. Он несется на бешеной скорости, и ледяной зимний ветер бьёт ему в лицо; поднявшаяся завывающая вьюга поднимает обжигающий снег, образуя снежную стену, закрывая путь, не давая глазам хоть на секунду разглядеть дорогу. Хенджин, уже полностью замерзнув, скачет вперед наугад, подгоняя лошадь. Ветер царапает лицо, руки, открытые ключицы, но Король лишь сильнее сцепляет зубы и сильнее сжимает поводья.       Феликс не мог уйти слишком далеко. Не может. Но вдруг Хвана пронзает страшная мысль, от которой становится холоднее, чем снаружи: вдруг он бежит не туда? вдруг Феликс совершенно в другом направлении? Хван злобно отгоняет эту мысль куда подальше и лишь ускоряется, заставляя лошадь скакать быстрее. И вскоре он вдалеке, еле-еле сквозь снежную дымку замечает знакомый силуэт. — Пошла! Пошла!       Феликс, весь закутанный в белоснежный плед, что ни капельки не согревал его, весь дрожащий, услыхал приближающийся топот лошади, испуганно оборачивается, замечая скачущего всадника, замерзшими, непослушными руками в белых перчатках берет поводья. — Фели-и-кс! — громко разносится сзади отчаянный голос, и он узнает своего жениха. Руки в нерешительности застывают: броситься ли в бега или остановиться, позволить слабости взять верх? Бросить Хенджина или своего лучшего друга, что провел с ним все детство? Разве может он от кого-то отказаться? Разве не предаст кого-то одного?       Пока он раздумывал, к нему уже успел подбежать Хван. — Что ты творишь?! — весь трясется в лютом, неудержимом гневе; слезает с лошади, чуть ли не тонет в сугробах; снег обжигает холодом — он шипит, тихо ругается, руки становятся красными; подходит к Феликсу, что виновато прячет глаза. — Что ты творишь?! — снова вскрикивает он, но сильный крик его перекрывается вьюгой и порывами пронзительного ветра. — Слезай говорю! Слезай! — теребит его за плащ, берет поводья и пытается развернуть лошадь в обратную сторону, но Хван замерз до самого ядра, и движения его, хоть и совершаемые с усилием воли, вялые, слабые. Уже сбилось дыхание, но он все пытается и пытается; лошадь недовольно фыркает, но не упирается. — Перестань, — жалобно просит Феликс. — Оставь меня. — Оставить?! — взорвался Хенджин. — Бросить тебя одного?! Ты посмотри на себя! Посмотри! Ты погибнешь, дурак! — вырвалось у него в сердцах. Феликс не обиделся — лишь сильнее закутался в плед, отворачиваясь, прячась от укоряющего взгляда. — Ты уже замерз… — тихо сказал Хван. — Прошу, идем обратно! — он смотрит умоляющими глазами, замерзая насмерть. — Я никуда не уйду, слышишь?.. Не уйду! — смертельной хваткой вцепляется в поводья, снова предпринимает попытку развернуть животное, но теряет равновесие и всем телом падает в сугроб — кристально-чистый снег накрывает его, и пронзающий холод, словно острые иглы, резко проходит по всему телу, и Хван открывает рот в немом крике. — Боже!.. Хенджин!       Феликс в спешке слезает с лошади, подбегает к нему, садится рядом, хочет снять свой плед, свою шубу и окутать его, но Хван, все еще не отходя от шока, не позволяет, останавливая рукой: — Т-т-ты… з-замерзнешь… — стуча зубами, пытается говорить он, но принц не слушается и все равно укутывает его, приподнимает, прижимает к себе, а мороз уже щекочет, проникает во все во все тело. — Я…н-не не уйду… — решительно, твердо, непоколебимо смотрит в его глаза.       И Феликс злится, из-за того, что не может бросить Хвана замерзать, из-за того, что не может взять его собой, и что ему снова приходится делать жесткий, окончательный выбор между ними двумя. — Зачем? Ну зачем ты пошел за мной? — ругается, раздражается, ненавидит того, кто нарушил обет молчания, психует; от бессилия хочется зареветь во весь голос, как маленький ребенок, завыть, как волк в степи; он встает, в бешенстве топчет снег, кричит на него, визжит, бьет, выплескивая, освобождая ярость от несправедливости. Хенджин пытается встать, но тело не слушается — он лишь молча наблюдает с дрожащими губами. Но вдруг Феликс останавливается в кульминации взрыва эмоций, будто чем-то пораженный, резко замолкает, как-то по безумному смотря куда-то вдаль, захваченный чем-то, и Хван пугается, настораживается. Они оба молчат — лишь зима затяжно воет, даря ледяные прикосновения. — Твое предложение руки и сердца. — неожиданно заговорил Феликс нарушая напряженную тишину, — оно было бы в силе, если бы я ушел? — он поворачивается к нему и жадно ищет в глазах ответ, одновременно боясь найти его.       Лунный свет освещает Феликса, падает хлопьями снег, и его белоснежное одеяние светится, переливается; белый силуэт почти растворяется в снежной степи, сливаясь с ней, и лишь карие глазки, диадема, что блестит, не дают затеряться, полностью превратиться в белый свет. Феликс выжидающе смотрит на Хвана; из-его рта идет пар, а волосы, до этого золотые, покрылись пушистыми снежинками.       Хенджин молчит, потому что не знает, и чувствует себя паршивцем, подлецом, недостойным Феликса. Он отводит взгляд, ненавидя, презирая себя, и Феликс, сдерживая разочарованные слезы, шокировано, неверующие, с тенью боли и предательства на лице, вглядывается в его неуверенные глаза, что отвернулись от него. — Тогда зачем ты бежишь за мной? — дрогнувшим голосом спросил Феликс, и горькая, горячая слезинка мгновенно замерзает, превращается в ледышку. — Зачем?.. — снова обращается, но уже не к жениху, а к далекой, тихой, сочувственной луне. Хенджин молчит, чувствуя острую необходимость сказать хоть что-то, хоть как-то оправдать себя, но может лишь видеть, как разбивается, ломается сердце любимого, как печально, уныло поет оно в тихом плаче.       Голова Феликса подавленно опустилась вниз, и он стоит так некоторое время, погруженный в мрачные мысли. Хенджин замечает, как легонько трясутся его плечики, и снова пульсация гнева на самого себя раздирает его изнутри. Он отвратительный. Он слишком низок, слишком земной, отравленный, весь пронизанный злом, мерзостью, грязью. Как он вообще посмел испачканными, окровавленными руками прикоснуться к нему? Как посмел дышать в его сторону смрадом? Неужели он и правда поверил, что рядом с невинным ангелом демон перестанет быть демоном? — Поехали, — сказал Феликс холоднее, чем этот снег, равнодушным, отчужденным голосом, показывая окончательный разрыв между ними, поставив жирную точку в их отношениях, разрушив, сломав их, но позабыл ли он все то светлое, нежное, искреннее, что было и еще так свежо пахнет?       Пока они скакали обратно, Короля тянуло в опасный, предсмертный сон от обморожения; он боролся, сопротивлялся, заставлял легонько двигать пальчиками рук, хоть как-то давая себе знать, что еще не умер, но вместе с тем его сильнее терзало чувство… одиночества? Пустоты? Что-то вынули у него из души, и мир стал вдруг серым, безликим. Обессиленный, он опирался на хрупкую спину Феликса, и болезненно чувствовал, как неожиданно они стали чужими, как огромно между ними расстояние, и нет единого моста, чтобы перейти на другую сторону.       Принц мчался на всей скорости обратно в сторону замка, проклиная все на своем пути. Постовые, заметив всадника, подали сигнал в трубу, чтобы поднять железные ворота. Как только они проскакивают под ними, Феликс встречается с перекошенным от злости лицом брата, что угрожающей походкой, втаптывая ногами землю, приближался к нему, сжимая кулаки и не сводя уничтожающего взгляда. Принц набирает воздуха в легкие и шумно выдыхает, готовясь к серьезной семейной ссоре, и уже открыл рот, чтобы объясниться, как тут же получает невероятной силой пощечину. Крепкие руки с набухшими венами схватили за горло, не давая упасть, и как они сжимают его, перекрывая кислород. — Как ты посмел? — Чан люто ненавидит брата, за те эмоции, которые только что пережил: нечеловеческий, тошнотворный, тяжелый страх; как подкосились его ноги при известии о побеге; какое безумие, граничащее со смертью, охватило его; как он, не помня себя, кинулся за ним, как неистово Богу молился, умоляя о спасении, свою жизнь взамен предлагая, и как сейчас, держа на вытянутых руках его дергающиеся тело, горячо, до лихорадки, до полного помешательства любит его, и как счастлив, что он — живой.       Хван, видя все это, с синими губами просит остановиться Южного Короля, который чуть не сошел с ума от охватившего его волнения, но Чан, ослепленный, оглушенный, не слышит и его. — Ты сейчас убьешь его! — заорал Хенджин со всей мочи, посмев оттолкнуть Короля в сторону.       Феликс падает на снежную землю, и, держась за шею, в припадке пытается надышаться, но его снова грубо поднимают под руки люди из личной охраны Короля. — В темницу, — приказывает, не колеблясь. — Нет! — Хван делает попытку схватить охранника за плечо, но Чан выставляет свой меч острый прямо перед его лицом. — Напоминаю, что ты для него еще не муж, — утробным голосом предостерегает Король, сверкая глазами. — А это значит, что он полностью принадлежит мне.       Хенджина, еле стоящего на ногах, по личному приказу Южного Короля вместе с лекарем отправили в покои; тот уже кашлял, чуть ли не отхаркивая легкие. Вместе с тем Чан лично проводил брата в темницы, не сводя с него пристального взгляда. Шмыганье носом, красный носик и влажные глаза никак не тронули Чана — он уже не верил упрямому, полному глупого бесстрашия Феликсу; не сжалился даже тогда, когда закрывал прямо перед его лицом решетку. — Не смотри на меня так. Я предупреждал. — И уже хотел уйти, оставив его совсем одного в сырой, темной без окон крохотной комнатке, как вдруг его окликнули. — Чан, постой! Возьми это и передай Хвану, — через решетку на вытянутой ладони он протянул обручальное кольцо. Чан непонимающе уставился на него, требуя немедленных объяснений. — Не хочу об этом говорить… Но я разрываю нашу помолвку. — И отвернулся, не желая продолжать разговор.       Но старший, все еще находясь в шоке, уловил нотки неуверенности и зацепился за это. — Что он такого сделал, что ты его бросаешь? Он погнался за тобой в такую погоду, подвергаясь страшному риску, и сейчас врачи пытаются его вытащить. — Феликс слушает, не оборачиваясь. — Он вернул тебя обратно, и ты не представляешь, как я ему благодарен. — Чан замолчал, решаясь сказать главное. — Теперь я убедился, что он сможет защитить тебя. — Не сможет, — отрицает Феликс. Чан хмурится, хочет возразить, переубедить, но он так чертовски устал возиться с младшим, что отвлекает от основной работы: вооружение армии, поэтому молча возвращает кольцо и, уходя, кидает напоследок: — Свадьба состоится.