и дьявол тоже хочет любить

      Джисон медленно просыпается, приятно потягивается, улыбается, подставляет личико под солнце, согреваясь и нежась в нем, трет глазки, открывает их и без понимания и цели смотрит в окно. Рассматривает городской пейзаж: какой-то он серый, разрушенный, бедный. Он не помнит такого.       И тут он вскакивает.       Кто-то громко смеется в углу. Из тени, где все это время наблюдал за ним, любуясь, выходит Минхо. — Доброе утро, ми-и-лый, — пытаясь сдержать смех проговаривает он.       Джисон шокировано, беглыми, испуганными глазами то смотрит на него, то, будто находясь в бреду, хаотичным взглядом окидывает довольно роскошную, просторную комнату. Он раньше здесь не бывал. — Где я? Где Чанбин? — накидывается с вопросами. Минхо делает шаг, но принц предупреждающие выставляет руку вперед. — Не подходи! — Оу, вот как, — немного недовольно. — Но ничего, ничего. Времени у нас много. Скоро сам будешь меня умолять, — коварная улыбка и безудержный, вырвавшийся хохот. — Тебя нужно привести в порядок, — болтает он, любуясь в свое отражение в зеркале. — Выбрать наряд к свадьбе, подготовить к коронации… — Что… какая свадьба? Что ты несешь?! — Хан гневно и непонимающе смотрит на Короля. — Ах, да! — театральный жест забывчивости. — Забыл сказать… ты будешь моим мужем, — сказал он так, между прочим, и снова принялся перед зеркалом подправлять и так идеально сидящие одеяния.       Принц молчит, пораженный услышанным; пытается что-то выговорить, возмутиться, но лишь беззвучно шевелятся губы; переваривает эту новость в голове — господи! до чего же она абсурдна! — давится нервным смехом, все еще не веря. — Ты совсем меня за тупого держишь? — нахмурив брови, спрашивает Хан. — Какая свадьба? Ты совсем спятил?! — в эту минуту Минхо с перекошенным от злости лицом и болью ущемленного эго резко поворачивается в сторону глупого, бесстрашного мальчишки и прожигает ледяным взглядом, заставляя его покорно замолчать.       Хан от страха и нервного напряжения кусает губу до крови; внутри все заледенело, поднялось к горлу и там застыло, не давая вдохнуть. Минхо подходит к нему походкой голодного тигра, сильно замахивается, Хан тут же зажмуривается и закрывает руками лицо, но Король медлит; рука напряжена до предела, голубые вены выступили; вместо удара он хватает, цепляется в его руки, стягивает, сжимает до красноты и боли в костях. Джисон скулит и умоляюще просит остановиться. — Так ты разговариваешь с будущим супругом? — чеканит слова Минхо, смотря на него, как хищный орел с острыми глазами и такими же длинными когтями, глубоко вцепляясь в жертву, раздирая ее кожу, доставляя ей мучения. — Смотри на меня! — рычит он, потряхивая Хана.       Джисон осторожно поднимает карие глазки из-под пушистых ресниц и пытается не закричать от страха. Взгляд Короля такой тяжелый, что он буквально чувствует колоссальное давление, ежесекундно прижимающего его к стенке — еще чуть-чуть и он будет раздавлен. — Я научу тебя манерам, — угрожающее говорит он и резко опускает его руки. Хан тихонько стонет от боли, прижимая их к своей груди.       Минхо уходит из комнаты, громко хлопнув дверью. А Хан обессиленно понимает, что это не детские шутки.

***

      Прошло несколько дней с похищения. Все это время Хана держали взаперти этой комнаты, давая выходить под присмотром охраны только в уборную. Еду приносили ему сюда же. Она, кстати, очень вкусная. По словам проговорившегося болтливого охранника, Король лично назначил отдельного повара. Хан не мог отделаться от мысли, что ему это льстило, но он тут же, охваченный презрением, ругал и ненавидел себя; ругал беспощадно, до слез, но это легкое, приятное чувство никак не исчезало; оно, обладая стойкими свойствами, оставалось внутри и даже стремительно росло, как плющ, обвивая Хана, не давая вырваться ему из этой крепкой хватки.       Проводя дни в одиночестве, он пытался разобраться со своими противоречивыми, отталкивающими чувствами, которых не мог принять. Король Западного государства вызывал в нем не только блаженный страх и слепую покорность, но и ненависть, черную злость. Хотел прижаться к нему, вдохнуть его запах, наполнить грудью и одновременно хотелось оттолкнуть. При виде Короля ноги Хана позорно сгибались в коленях, а руки умоляющие тряслись, губы жадно приоткрылись, ожидая долгожданный поцелуй.       Он понял, что попал в бесконечный сладкий плен, когда увидел его, такого грозного, в черной королевской шкуре медведя, воинственного скачущего на такой же черной, как ночное небо, лошади с переливающейся гривой, и лицо его мертвенно-бледное, гордое, мужественное выделялось среди всех войск. Именно в тот день его сверкающий острый меч пробил оборону государства, ворвался в их города и… уничтожил дотла.       Чанбин, не ожидавший такой внезапной атаки, в первые несколько секунд просто стоял и с застывшим лицом наблюдал, как тысячная армия врага, словно накрывающая мгла, резала его солдат, которые ничем не могли ответить. Гибли, будто паникующие муравьи, в дом которых вредитель налил воды, а Минхо лишь оставалось с удовольствием топтать и топтать их. Когда шок прошел, Чанбин встрепенулся и тут же приказал одному их адъютантов увезти подальше брата. — Увези его куда подальше! — кричал он сквозь лязг дерущихся мечей.       Адъютант хватает Хана за руку, но тот упирается: — Я никуда не пойду! Я останусь с тобой! — истерично кричит, вырывается и вырывается, но хватка слишком сильна. — Пошел отсюда! — закричал он так отчаянно и гневно, как никогда в жизни. Хан пораженно замолкает. В штабе повисла тишина, разрушаемая только криками умирающих солдат. — Уходи… — уже мягче, но все еще твердо.       Помощник Чанбина, все еще крепко держа его за руку, ведет к лошади, усаживает и садится сам вперед. Обеспокоенно взглянув на старшего брата, гоня прочь мысль, что это, может, в последний раз, он хочет сказать на прощание слова любви и нежности, но голос, как назло, пропал. Чанбин все понимает и без слов. Он тоже молчит, но в голове продолжает неустанно шептать: «Будь осторожен. Пожалуйста, выживи». — Ты знаешь, что делать, — сказал старший, глядя на помощника. Тот понимающе кивнул.       Хан хотел спросить, что за уговор у них такой, но ему не дали. Перед тем, как ускакать в неизвестную даль, он оборачивается назад и ловит на себе внимательный, сосредоточенный взгляд Западного короля. Внутри все съеживается — колючий страх, — но Джисон, как и он, не может оторвать глаз; смотрит, смотрит, гибнет, гибнет. Хана с головы до ног охватывает какое-то наваждение; внутри все крутится, бурлит — он полной грудью вдыхает и шумно выдыхает.       Адъютант дергает поводья, лошадь фыркает, немного встает на дыбы, и они скачут вдаль, а тьмущие глаза, не моргая, провожают их.       С тех пор он не мог забыть образ; обаяние его зла. Он приходил к нему ночью, вызывая томленое желание, всплывал в голове, раздражающие маячил перед глазами; при одной лишь мысли в груди Хана все переворачивалось; в животе легко, приятно щекотно; теплая волна разливалась по телу, наполняя его. Лишь минуту он позволял отдаться этим чувствам; рассыпался, растворялся в них, погружаясь в нежную дремоту. Только во снах Хан мог позволить себе большего — в жизни эти чувства под жесточайшим контролем, но из-за постоянно подавления и отрицания принцу становилось только хуже, и сам уже внимательный Чанбин заметил, что брат его странно притих. Это настораживало и даже немного пугало. И к тому же, он, будучи наблюдательным, стал замечать заинтересованные взгляды Западного Короля в сторону младшего. Зная скверный, подлый его характер, Чанбин всячески пресекал любые возможности их совместной встречи.       Хан, изнывая от скуки, чуть ли не ноя от одиночества, печально смотрел из-за окна на такой же тусклый городской пейзаж. Да и городом назвать это было тяжело: какие-то горы камней, напоминающих дом. Сразу видно, что Минхо наплевательски относился к своему народу, обворовывая их, добивая тяжелыми налогами. Хан неодобрительно нахмурился, даже разозлился: не такому учили и воспитывали его. Король должен быть отцом народу, делать их жизнь лучше, а не разрушать и изнурять голодом. Чтобы власть не развращала, чтобы противостоять её соблазнам, нужно быть сильным, твердым, железным человеком. Хан стремился стать таковым, читал книги запоем, мучил учителя до истерики, но несмотря на все старания, слезы, он чувствовал непреодолимое, все быстро расширяющее расстояние совершенства между ним и его братом, которого он искренне считал достойным эталоном Короля.       Вспомнив брата, он горестно вздохнул — в сердце защемило от тоски и вместе с ней неприятное, тревожное сомнение, которое, как он считал, не должно появляться. Почему Чанбин не спасает его? Почему не приходит за ним? Почему не ищет? Неужели… бросил?.. Джисон тряхнул головой, чтобы прогнать эту чепуху. Он обязательно придет за ним.       Но шел шестой день, а его будто совсем позабыли, словно и не было его на свете. Хан все чаще и чаще выглядывал в окно, всматриваясь в далекий горизонт, наблюдая золотые рассветы и нежно-розовые закаты, считая яркие блестящие звезды, утопая в печали вместе с безмятежной луной, а в душе наоборот тревога завывала, как одинокий волк.       Брат не появлялся. Хан не выдерживает, мечется, колотит не переставая в дверь. — Выпустите меня!       Каменные стены замка давят, расплющивают, так хочется сбежать отсюда, вдохнуть холодный освежающий воздух, хочется убежать от самой мысли, что брат мог его бросить. Он в истерике продолжает барабанить в дверь, требует к себе Минхо, но он стучит в могильную тишину — никто ему не отвечает. Обессиленно, закрыв лицо руками, Хан падает на кровать; проливает горькие слезы на шелковое одеяло, рвет волосы на голове, прижимает ноги к груди, обнимает их, плечи его легонько трясутся, и мальчик тихонько плачет, плачет, пока не засыпает из-за опустошенности.       Именно в такой позе застает его Минхо, который, бросив все дела в походе, тут же примчался. Ему доложили, что у пленника истеричное состояние. Король тихо, стараясь не разбудить, подошел к кровати, остановился, не зная, что ему делать. Дитя слишком беззащитное, раздавленное, и этот крохотный, несчастный комочек хотелось обнять, утешить, прижать к себе, приласкать, убрать застывшие слезки. Минхо закусил губу, впервые в своей жизни ощутив растерянность и… такие непривычные, но приятные?.. чувства. Он предчувствовал, знал, что мальчишка необычный, но… Король сжал и разжал кулаки, надеясь хоть как-то сбросить, избавиться от лихорадочного волнения в груди, которое росло тем сильнее, чем дольше он любовался невинной красотой принца.       Минхо издал смешок — смеется над самим собой. Он ушел, осторожно прикрыв дверь, в каком-то задумчивом, смешанном состоянии.

***

      Чанбин находился в своих покоях, обессиленно, беспомощно облокотившись на стул; руки его, поникшие, свисали вдоль тела, а обреченное, опустошенное лицо освещалось единственно горящей свечой в этой хоть и просторной, но холодной, мрачной комнате. Волосы его взъерошены, под ногтями грязь, белоснежная блузка за эти беспокойные, хаотичные, беспорядочные, полные болезненной, жгучей тревоги дни, успела заметно испачкаться и помяться, что вовсе непривычно для всегда аккуратного Короля. На столе его куча смятых, разорванных бумаг-донесений от разведчиков, и днем и ночью неустанно ищущих принца. И сам он, бросив королевские обязанности, выезжал на поиски и в ледяной ливень, заставляющий биться в дрожи, стуча зубами, и в прерывистый ветер, оглушающий, рвущий, склоняющий беззащитные деревья к земле; по вязкой, густой грязи, наплевав на чистоту, пачкая сапоги, королевские одеяния, измазываясь лицом, руками; ночевал, как нищий, в палатках, в холодной ночи еле-еле согреваясь у костра, глотая жадно пресную воду, изморенный голодом, жуя сухой хлеб. Обошли все земли королевства, но брата не нашли… И чем больше они искали, тем отчаянней становилась его борьба, тем упорнее продолжал он поиски, со злостью отгоняя прочь непрошеную мысль черта, громче и громче шепчущего гадости, насмехаясь над его жалкой надеждой.       Они с разведчиками дошли до самого края их обширной территории. Стоя около обрыва, тоскливо глядя в даль, туда, где за густым туманом спрятались величественные горы, острием достигающих небес, он сжимал кулаки; рот скривился в немом, протяжном крике; все тело тряслось то ли пограничного отчаяния, то ли от ноющей злости на самого себя, то ли от пробирающего холодного дождя, капли которого больно бились об подставленное лицо вверх. Буйные, пробивные капли, в своем шумном шепоте заглушали вопль, прятали предательские слезы, и влажные, безжизненные глаза.       Им пришлось вернуться ни с чем.       Допросы охраны на границе, опрос жителей не принесли результатов. Чанбин пытался крепко держать крохотный огонек надежды, не отпускать его, иначе — не выдержит, сломается. Единственное, что не давало затухнуть этому угасающему, теряющему тепло, огоньку — вести от Королей Чана, Хенджина и Сынмина, предложившее свою помощь. А Минхо… у Чанбина при одной лишь мысли злобно, сердито расширились ноздри, а рука судорожно вцепилась в стол. «Эта скотина!.. — думал он. — Это он… он!». Хоть улик против Западного Короля и не было, и хоть он сам пообещал помочь — «лживая ты сволочь!», — Чанбин твердо уверен, что это его грязных, окровавленных рук дело.       И внезапное письмо в чистом белом конверте, без подписи, подтвердило это. Глубокой ночью к нему без стука, позабыв о вежливости в такую волнительную минуту, вбегает разведчик, тяжело дыша из-за бега, с широко раскрытыми глазами протягивает письмо. Чанбин вскакивает с постели, сонный, раздавленный, в той же походной одежде, что и был, внимательно смотрит на разведчика, с замиранием сердца открывает конверт, подносит к свечи и вслух читает с жутким трепетом:       «На тебя так смешно смотреть!.. Как жаль, что мне не хватает слов выразить то удовольствие, которое я получаю, наблюдая за твоей агонией! Как же прекрасны твои страдания!.. И как они будут ярче, сильнее, когда я покажу свой главный козырь.       Твой брат находится у меня. Ты прекрасно понимаешь, у кого. Но осмелишься ли ты нарушить мирный договор и прийти со своим войском ко мне? Ха-ха-ха! Поторопись, скоро твой брат будет моим полностью».       Чанбин с дикой, неистовой, злостью сжимает письмо в руках; в глазах наполняется яркая, слепая, бешеная ярость, и если сейчас кто-то ему попадется, то будет моментально разорван на мелкие кусочки. Чанбина трясет от острой, ядовитой, убийственной ненависти, и пена изо рта идет. — Убью, тварь… — зловеще вырывается у него.       Минхо использует Джисона, как приманку, игрушку в жестоких политических играх. С помощью него дьявол хочет выманить Чанбина, заставить нарушить договор, выбить из арены борьбы за власть. Если тот придет к нему с вооруженной армией, то все пропало — право на престол тут же аннулируется, и остальные стороны договора могут объединиться и подавить мятеж. — Эта хитрая сука… — хрипит Чанбин, медленно, угрожающие, выпрямляя спину.       Как же ловко и умело он поставил ловушки, которые никак не обойти: уйдешь от одной — наступаешь на другую. Единственное, что ему остается — выбирать меньшее из зол. Но какое же это проклятое зло… Эта мразь, противно смеясь, поставила его перед выбором: либо брат, либо власть. И от этого Чанбина трясло еще сильнее, всё яростнее бурлил и вздымался на дыбы гнев; его всего распирало изнутри, горело адским огнем; невероятно стойкое желание мести и убийства захватило. — Выну все кишки. Раздроблю череп. Раскромсаю все косточки. Выпью его кровь, а сердце сожру, — не своим, нечеловеческим голосом проговорил Чанбин, глядя куда-то в темноту.

***

      Когда к Чану прилетела почтовая сова, он вел беседу с Восточным королем. Тот пришел с весьма неожиданной, даже шокирующей новостью. — Вы просите руку моего брата? — ошарашенно переспросил Чан. — Именно так, — ответил Хёнджин как человек, который долго обдумывал, взвешивал это решение и теперь ни на минуту не сомневается.       Чан шумно выдохнул, не скрывая удивления. — Но с чего вдруг? — прямо спросил он, никак не понимая мотивов и целей собеседника. Безусловно, их брак пойдет только на пользу, укрепив их союз между государствами. Это не могло не радовать. Но почему Восточный Король так решил да и в такие времена, когда пропал наследник Северного.       Хенджин улыбнулся. — Видите ли, наша симпатия переросла во что-то большее, — снова хитрая, веселая улыбка. Глаза Чана, кажется, расширились до невозможного предела. — Боже… вы что… когда? — посыпалась череда вопросов.       Хенджин на это засмеялся и не без укора, с усмешкой сказал: — Не следите вы за своим братом.       Чан не возражал. Слишком поражен он этой романтичной связью Феликса, о которой даже не мог представить. — Пригласите его сюда и увидите все сами, — играючи предложил Хенджин, выпивая изысканный чай в фарфоровой кружке. — Сообщите ему о моем предложении. Думаю, он будет необыкновенно рад.       Чан все еще неверующие посмотрел на Восточного, будто ожидая подвоха в этом искусно сыгранном спектакле, легким движением руки приказал слуге позвать сюда брата. Пока слуга выполнял поручение, Хенджин смело глядя в глаза спросил: — Так вы согласны?       Чан ответил не сразу, размышляя обо всем этом, так внезапно навалившегося на него. Отдать, отпустить из своего теплого, уютного крылышка все еще невинного, как первый белоснежный снег, по-детски наивного, как пушистый воробушек, своего горячо любимого брата, к которому так привык, что жизнь свою без него не представляет?.. Слишком страшно, пугающе. Отпустить одного под венец? Во взрослую жизнь? Без страховки, без советов и заботы?.. Для Чана это как отправить брата в заведомо опасный путь без возможности вернуться назад. Станет ему законным мужем, которому теперь будет принадлежать исключительная забота о Феликсе, а дальше дети…       Чан встряхнул головой, немного растерянными испуганными глазами посмотрел на Хвана. — Понимаю, — усмехнулся он.       Раздается стук: это наконец-то пришел Феликс. Сейчас он посмотрит на него и все окончательно решит. Феликс в белом блестящем, переливающемся одеянии влетел к гостиную, принося с собой легкий, приятный ветерок и свежесть улицы. По его полуоткрытым пухлым губам и вздымающейся груди было видно, что он сюда бежал. Его карие глаза возбужденно блистали, веснушки, казалось, стали больше и ярче, светлее, как теплое солнце на нежно-голубоватом небе; ему так необыкновенно шел этот снежный цвет, подчеркивая ангельскую чистоту, и маленький золотой венец в его светлых волосах, украшенный сверкающими голубыми камнями, завершал этот образ небесного божества, словно кисть, движимая легкой рукой творца.       Увидев нетронутую, девственную красоту Феликса Хёнджин сглотнул, пораженный, очарованный, не смея оторвать восхищенного взгляда. — Ты меня звал, брат? — спросил Феликс, переводя дыхания, даже не смотря в его сторону, полностью растворяя свое внимание в другом… По глупости он даже не скрывал своих трепетных чувств.       Чан грустно улыбнулся, поняв все. — Вот, пришли к тебе. Просят разрешения у меня твоей руки. Что скажешь? — Оба выжидающее уставились на него: Хенджин, каким бы ни казался он хладнокровным, с волнительным томлением, а Чан с немного печальным глазами, не желая расставаться с братом. — Что… предложение руки?.. — Щечки его вмиг покраснели, а глаза счастливо загорелись; он стыдливо отвернулся, пытаясь унять дрожь и стук сердца. Знал бы Хенджин, что тогда, целуясь, нежась под теплыми, яркими лучами солнца в саду, вдыхая душистые ароматы цветов, Феликс уже давно ответил «да». — Я согласен… — робко прошептал он, пытаясь унять сердце, что бешено стучало от переполнявшего его счастья. Как же хотелось броситься ему на шею, расцеловать, прижаться щека к щеке, расплакаться, закружиться в вальсе…       Южный Король ожидал такого ответа. Пряча немного расстроенный взгляд, он встал с кресла. — Что ж, объявляю вас мужем и женой? — шутливо сказал он, тем самым обрадовав до невозможности молодоженов. — Можете обняться, — добродушно разрешил Чан, немного закатив глаза, заметив как сгорает от нетерпения брат. В ту же секунду Феликс оказывается в крепких, ласковых объятиях, и в тот же миг их свежее, звонкое счастье омрачилось неприятным письмом.       Чан быстро прочитал послание Северного Короля, нахмурился и многозначительно посмотрел на Хенджина, не скрывая тревоги, передавая всем своим вмиг посерьезневшим взглядом ту холодную опасность, исходящих из всего лишь нескольких строчек.

***

— Что ты думаешь об этом? — спросил Чан у Центрального Короля, ожидая от него, как от мудрого, образованного не по годам человека, спасительного ответа — сам он не знал, как поступить лучше.       Сынмин молчал; на ровном лбу образовались морщинки от трудной задачи; своими тонкими, аристократичными руками он вертел письмо туда-сюда, будто это ему как-то поможет в решении. Если Сынмин долго молчит, значит ситуация действительно серьезная. Чан, заложив руки за спину, нервно расхаживал по гостинице, звуками сапог нарушая задумчивую тишину. Здесь же, вместе с ними, находился Хенджин. Центральный король, вызванный по срочному вызову, воспитанно проигнорировал наводящий вопрос о цели нахождения Хвана, считая, что это не его ума дела (но ответ своими карими проницательными глазами он нашел сразу, заметив золотое обручальное кольцо). Чанбин, стоя у окна, кусал губы до крови, напряженно смотря куда-то вдаль, практически не моргая. — Меня очень смущает последняя фраза, — наконец-то заговорил Сынмин. Чанбин сразу обернулся, устремив обостренное внимание на него. — «Скоро твой брат будет полностью моим», — зачитал он, сжимая губы, устало подперев рукой красивое бледное лицо. — Будто… будто… — он снова замолчал, пытаясь подобрать слова к тем непонятным, неизвестным ощущениям, которые вызывало у него это предложение. — Будто аноним говорит о каком-то контракте?.. неповоротном шаге и… — Будто это что-то невозвратное, — закончил за него Чанбин. — Да, именно так, — согласился Сынмин, с легким удивлением взглянув на Северного Короля. — Только мы явно не понимаем, о чем речь. — Что насчет выдвинутого обвинения? — резко изменил тему Хенджин стальным голосом. — Тот, кто писал это, явно хочет разрушить наш союз, — высказал мнение Чан. — И этот кто-то сейчас не здесь, — сквозь зубы выцедил Чанбин. — Не стоит делать поспешных выводов, — предупредил Сынмин. — Это он, черт возьми! — неожиданно взорвался Чанбин, сжатым до предела кулаком стуча по столу, что никогда в жизни не позволял себе. Трое королей замерли, затихли, не осуждающее, но внимательно, изучающее посмотрели на Северного. Тот сильно изменился за последнее время: из подтянутого атлета с армейской уверенной походкой и с непробиваемыми, жгучими глазами, выжигающие все на своем пути, он превратился в какого-то несчастного с помятым лицом дворянина, убитого горем разорения, бесчестия и бесславия. Чанбин на секунду сконфузился, но тут же мысленно послал все к черту. — Я соберу свою армию. И точка. — Нет даже косвенных доказательств, кроме твоей ненависти к нему, — остро заметил Сынмин, чуть повышая голос, раздраженный глупым, бестолковым решением. Оно слепое и движимое давнейшей враждой, которая лишь крепла и затягивалась в жгут. — Это может быть и твоей политической игрой, — смело высказал Центральный Король ту мысль, которую никто не решался произносить.       Чанбин окатил его холодным взором, и уже открыл рот, чтобы в бессилии высказать накипевшее, как в гостиную без стука, бесцеремонно вошел сам виновник собрания, распахивая широкие двери. — Я тоже так считаю, — сразу перешел к делу Минхо, показывая всем свое брезгливое недовольство. — Плетешь нити за спиной, а обвиняешь меня, а? — гневно накинулся на Чанбина, приближаясь к нему, каждым шагом вдалбливая пол, сжимая кулаки. — Вдруг это ты все подстроил? — тычет пальцем грудь. — Убери. Свои. Руки!.. — Чанбин рывком отталкивает его руку в сторону с глубоким отвращением и омерзением.       Между ними, вскакивая со своего места, мгновенно возник Хенджин, выставляя в обе стороны сильные, напряженные руки, упираясь ладонями в вздымающиеся от бушующей ярости грудные клетки, не давая им накинуться друг на друга, вцепиться в смертельную схватку. Сынмин, тоже предвидя драку, вскочил и хотел подбежать к Минхо, схватить за плечо и оттянуть, но его опередил Чан, который сознательно перегородил ему путь, защищая спиной, похожей на непробиваемую стену, и сделал все за него.       Смотря на то, как Минхо и Чанбин пожирали друг друга глазами, убивая, расчленяя в мыслях; на то, как широко раздувались их ноздри, как на шее выступили вены; на то, как тяжелее становится Хенджину сдерживать две двигающиеся фигуры, словно они горы, Чан сокрушенно осознал, что их вражда стала слишком сильной и неконтролируемой, что одним мирным договором их уже не сдержишь. — Ты, как и я, — выплевывал колючие слова Минхо, — обожаешь власть! И сделаешь ради нее все! Даже брата не пожалеешь! — Заткнись! Закрой свой рот! — Чанбин пытается вырваться, издавая звуки кряхтения, но Хван и Чан крепко, не ослабевая хватки, оттягивали их назад. — И все знают, как ты меня ненавидишь, — не без гордости сказал Минхо. — Я подонок! Я злобная тварь, ползающая под ногами и всем мешающая! — громко ругался он, вкладывая в них всю свою желчь. От того, как трясло его, на лбу выступили капельки пота. Хван и Чан, ощущая запах пороха, чувствуя высокое напряжение, невидимые острые, беспощадные удары, с опаской переглядывались, боясь вставить слово. — Тебе не составит труда подстроить похищение брата и обвинить меня в этом, тем самым выкинув из игры, — угрожающим шепотом, от которого мурашки по коже, произнес он. — Я видел, как ты пялился на него, — зарычал утробным голосом Чанбин. — Тебе что угодно могло показаться, — огрызнулся Западный Король.       Накатывает новое громадное, ревущее, сметающие все, к чему притронется, цунами ненависти, и Чан, вдохнув побольше воздуха, решается ее остановить: — Хватит! Закончили! — железный приказной тон. Они с силой оттаскивают королей в разные стороны, словно те какие-то магниты, которые с невиданной силой притягиваются друг к другу.       Сынмин все это время, затаив дыхание, накаленный, готовый в любую минуту кинуться на помощь, наблюдал за всей этой сценой из-за спины Чана, который предупреждающим, неотступным взглядом не позволял приблизиться к ним больше положенного.       Минхо и Чанбин переводили дыхание, не отрывая цепкого, липкого, убийственного взгляда друг от друга. Западный Король смотрел на него вызывающе, победно, с ликующей мерзкой улыбкой, показывая, что Чанбин проиграл, что он раздавил, смял, растоптал его, как надоедливую муху; лицом в вонючую лужу и нога сверху, сдавливающая до боли щеку, ломающая челюсть. Чанбина накрывает кипучая, безвыходная истерика, и Минхо показалось, что он увидел блестящую слезу из его темных глаз, доведенных до безумного, глухого, беспросветного отчаяния, и в них рождается свирепая, священная, лютая жажда мести — это взгляд человека, которому ничего терять. Улыбка Минхо тут же сползла.       Если он нападет на Минхо без достаточных оснований, то согласно договору он автоматически выбывает из союза. К тому же, это даст Минхо повод развязать войну под лживым знаменем обороны. Остальные стороны договора должны поддерживать своего союзника. Примкнуть к отступнику — такое же предательство. Центральный, Восточный, Южные Короли, понимая Чанбина, чувствуя его боль, гиблое отчаяние, словно это гнилостный запах смерти, не могут переступить через закон, который же сами и придумали: ведь если они его нарушат, у Минхо развяжутся руки. Да и кому верить — непонятно…       Хитрый, проворный дьявол обыграл их со всех сторон. — Если ты выдвинешь войска, нам придется… — говорит Чан, но его тут же грубо перебивают. — Я не брошу брата.

***

      Чем больше времени проводит Джисон с Минхо, тем сильнее становится таинственная связь с ним; тонкая красная ниточка теперь крепче и короче; контроль ослабевает, как догорающая свеча, и потаенные чувства, словно несущаяся волна, срывают дамбу, выползают из укрытия наверх; разгораются внутри, жарким пламенем горят; Джисон голову теряет, падая в омут кипящих, губительных страстей, а Минхо играется с ним, заводит еще сильнее, прижимается так непозволительно близко, вишневыми губами прикасается, обжигая, кусая, посасывая; руки свои властные распускает, по податливому, беспомощному телу порхают, вызывая томительные, вожделенные стоны; Хан губы кусает, чертовски сексуально спину выгибает, просит, умоляет еще ласки, еще; уже на ногах своих не стоит, отдавшись его завораживающей, роковой власти, но дальше дело не заходит.       Минхо, искусно играя на струнах безумных чувств, бурлящих эмоций, доводит его, чуть-чуть выдерживая крохотное, наколенное расстояние; Хан плавится под ним, сознание улетучивается, как слабый ветерок. И вот он уже в когтистых лапах чего-то таинственного, тянущихся из зловещей темноты и несущих его, слабого, раздавленного, не в силах расшевелить свою застывшую в камень волю. «Это безумие, безумие…», — не переставая шепчет Джисон, чувствуя, как слабеет с каждым холодными, как сама смерть, прикосновением дьявола. Как погружается в адскую тьму, тонет, захлебывается, а окошко света уменьшается и уменьшается, и скоро совсем исчезнет, и руку твою, отчаянно тянущуюся к верху, барахтающуюся в последних припадках никто не возьмет…       Что-то каждый раз силой останавливало Минхо, словно перед ним неразрушимая стена, и даже покорные, покрытые пленкой тягучего, как расплавленная соленая карамель, возбуждения, вызывающие, выжидающие и сгорающие от нетерпения, жадно просящие продолжения глаза; столь желанные приоткрытые губы, чуть засохшие от частых стонов, которые не терпелось облизнуть, которые так и ждут томительных поцелуев; даже дрожащее мелкой дрожью, как осенний листочек, хрупкое тело не могло уничтожить это невидимое препятствие. — Я обещаю, — шепчет он на ушко, обжигая горячем дыханием, — что будет продолжение, малыш, — нежно кусает.       И так каждый раз. Он уходил, бросая Джисона мучиться в агонии разбушевавшихся чувств, которые никак не утихали, раздирая грудную клетку, заставляя сердце бешено стучать; все его нутро взывало, вопило от несправедливости. Ощущая глубокую неудовлетворенность, жаждая сиюминутного совокупления, он, чертовски злясь, вставал и на слабых, ватных ногах, облокачиваясь об стену, иногда, не удержавшись падая, с помутненным, как у пьяницы, разумом жалобно звал Минхо, следуя непонятному инстинкту. И преследовал его до тех пор, пока не остывал из-за холодных сквозняков замка или падал без сознания на каменный пол.       После Хан всегда просыпался в своей спальне, заботливо укутанный в теплое одеяло, и мгновенно чувствовал мучительный стыд. Ему противно от себя за такое поведение развратной шлюхи; хотелось избавиться от себя: снять эту кожу, поменять голову; Джисон люто ненавидел Минхо за то унижение, которое он приносит, чувствуя влияние над юношей. Он с наслаждением грезил, как вонзает кинжал прямо ему в сердце. Каждый раз принц, понимая свою пагубную, тлетворную зависимость, клялся, что больше не подпустит его к себе, но с приходом Минхо это обещание рушилось, расклеивалось, как мозаика, и он снова падал в эйфорию, забывая себя.       Раннее утро. Джисон просыпается, и тут же хочется заснуть, чтобы убежать от этой реальности; он медленно встает, подходит к зеркалу, рассматривает бесчисленные хозяйские засосы по всему телу, неприятно морщится, и кровавое желание мстить снова закипает. Но схватить кинжал и ранить обидчика ему не хватит сил — слишком он слаб, да и вряд ли сможет из-за действия… чар? Джисон чуть слышно ругается — единственное, что он может себе позволить. Хотя…       Сегодня они должны подобрать костюм, а завтра уже готовиться к свадебной церемонии. Вдруг неожиданная, смелая, безумная мысль пронзает электричеством все тело; глаза блестят от возбуждения, а ногам уже не терпится побежать. Нужно уйти под каким-нибудь предлогом в уборную, отлучиться ненадолго и, воспользовавшись моментом, сбежать. В тот дремучий лес. Подальше отсюда. К брату. Домой. Джисон ходит кругами по комнате в нервной лихорадке, обдумывая свой план до мельчайших подробностей — у него всего лишь одна попытка. Если все провалится, то Минхо еще сильнее стянет его в своих цепких объятиях, прижмет руки около горла и больше не выпустит, будет держать в темном, мрачном, одиноком замке с гробовой тишиной, а за окнами — решетка и зазывной ветер, поющий о затаенной печали. «Если все получится…» — судорожный вдох; сердце скачет, гоняя кровь туда-сюда под действием бешеного адреналина. И в тот же пик напряженности, максимального накала страха входит Минхо с царственной, гордой осанкой, и Хан вздрагивает, вскрикивает, шугается, хватается за сердце и шумно выдыхает. — Я напугал тебя? — приятно удивляется Западный Король: ведь действие темного заклинания начинает усиливаться, набирая мощь. Ему нужно еще чуть-чуть времени, чтобы заполучить этого притягательного, сладкого, как воздушный зефир, желанного мальчишку навсегда, который свел его с ума; пропитал все его мысли, вселился в то, что осталось от души. Еще чуть-чуть, и он сможет повелевать им, как игрушкой, вытворяя и воплощая все свои грязные, отвратительные мыслишки. Еще чуть-чуть, и он станет единственным, абсолютным Королем. — Прошу меня простить, — наигранно до жути.       Хан, синяки на руках которого все еще не прошли от той схватки, помня об этом, опасаясь разгневать, маленькими шагами отходит назад, в знак повиновения склоняя голову вниз, а Минхо, забавляясь игрой, чувствует всепокоряющее господство, приближается с чеширской улыбкой, загоняя мышку в угол, заставляя ее пищать от страха все громче и громче. Джисон жмется к стене, пытается ускользнуть, но Минхо преграждает путь, резко выставив руку вперед. Хан открывает рот в немом крике, весь напрягается и… снова чувствует поднимающееся из паха дикое, похотливое желание. «Властвуй надо мной… Властвуй!» — кричит нутро.       Король рассматривает его все еще юное, немного детское личико с наивными глазками; смотрит, смотрит, заглядывает в его бездонные глаза все глубже и глубже, как будто ищет какой-то ответ, мучившей его все это время, и снова зажигается то теплое, светлое чувство. Какое-то время Минхо изучает его, привыкает, смакует на вкус, прислушивается к незнакомому чарующему, ласковому голосу, и, рискнув, поддавшись, с замиранием сердца, поднимает руку и с такой заботой, с такой жаркой чувственностью проводит ее по щеке Хана, вкладывая в прикосновение всю пылкость своих прекрасных, свежих, душистых чувств. Джисон замирает, завороженно поднимает взгляд; внутри что-то отзывается; ответной волной накрывает чистая, как облачко на небе, нежность, но он сдерживается.       Минхо, чувствуя внезапный укол нежности, полностью укутан в этом необычайном, волшебном чувстве; позволив раствориться в нем, он, поглощенный, упоенный, уже не может и не хочет вынимать себя из расслабленного, самозабвенного состояния; заходит все дальше и дальше; уже не помнит себя, уже долгими, легкими поцелуями покрывает, как ромашка поле, его личико; поцелуи становятся горячее, интенсивнее; Джисон тает, краснеет, робеет, но не отворачивается, наслаждаясь, упиваясь, повинуясь. Король неожиданно останавливается, замирает, вглядывается в румяные, зовущие губы, и уже, ведомый страшной силой, приближается к ним, почти соприкасаясь, чувствуя его теплое дыхание, борется с нестерпимым, жадным, рабским влечением, но… с огромным усилием воли разрывает эту связь.       Джисон разочарованно и одновременно встревоженно смотрит на Короля, не понимая причину. — Почему?.. — тихо, с досадой спрашивает Хан.       Король не отвечает — у него немного кружится голова, будто он переместился из другого мира или напился. Придя в себя, он мигом изменился, поразив Хана таким быстрым перевоплощением: Минхо снова стал холодным, недоступным, закрылся еще сильнее, еще ледянее. — Минхо?.. — настороженно, обеспокоенно. — Заткнись! — озверел он, сжимая кулаки. — Как ты меня называешь?! Тебя не учили манерам? — Сверкающими, разгневанными черными глазами испепеляет принца, уничтожает, подчиняет, съедает заживо; ноздри его расширились, грудь вздымается, брови нахмурены. Джисон отводит глаза, не выдерживая; дрожит от страха, от такой резкой смены настроения, ожидая от него, чего угодно. — Свадьба сегодня вечером. — Что?.. Но… я… как же…брат…       Минхо резко и больно хватает за его плечо, сильно сжимая кость с двух сторон. — Твой любимый брат продал тебя, — рычит. — Выбросил мне, как какую-то овцу.       При этих словах Джисон весь мгновенно вскипел, и злость мощнейшим электрическим током пронеслась по всему телу. — Ты врешь! — неверующее закричал он, позволив себе во взрывном беспамятстве негодования оттолкнуть Короля. — Это наглая ложь! Не смей мне врать! Не ври! Не ври! — громко голосит, захлебываясь в эмоциях, забывая о границах, о нормах приличия, о своем положении пленника. Никто не смеет так говорить про брата. Никто.       Джисон, тяжело дыша, весь вытянутый в рост, напряженный, наступает на Короля, сверкая молниями из глаз, давая отпор, и его нисколечко не пугает существенная разница в росте. Минхо в первые секунды не мог даже дышать от такой наглости, шокированный таким яростным противодействием; в горле застрял ком из слов возмущения. И чем ближе к нему приближался принц, тем больше росло его негодование, перемешиваясь с соленой злобой.       Он замахнулся и уже в этот раз звонко, со всей силой, влепил ему такую пощечину, что Хан упал на пол. Никто не посмеет ему указывать. Джисон держится за горячую, мгновенно покрасневшую щеку; тихонько, пряча лицо, плачет из-за боли, отвратительного унижения, тяжкого стыда и колючего чувства собственной ничтожности. В этот момент, когда он беспомощно лежал на холодном полу перед его начищенными до блеска сапогами, сдержанно плакал, Хан окончательно и ясно осознал всю тяжесть и горечь своего плена — что он все-таки раб, хоть и любимый. — Еще раз позволишь себе такое поведение, и будешь неделю на коленях стоять и отсасывать мне, захлебываясь своей же слюной, — угрожающие зашипел он, круто развернулся и вылетел из комнаты.       Когда за ним захлопнулась дверь, Хан позволил себе выплакаться. По-детски прижал к себе худые ножки, спрятав в коленях заплаканное, чуть красное личико; обнял их, пододвигая еще ближе к себе, будто создавая вокруг себя невидимую стену защиты, крепко сжимая крохотными своими кулачками ханьфу около груди. Так безопасней, так не страшно.       Он не поверил его словам. Брат обязательно придет за ним. Обязательно… только вот когда?.. Прошел уже долгий, мучительный месяц, полный глухого одиночества, тихой тоски и мучительной надежды, убивающей, сжирающей тебя, как моль, изнутри.       Хан устал. Устал верить. Ему осточертело до тошноты выглядывать из окна и всматриваться вдаль в ожидании прихода брата. «Неужели?..» — закрадывается в невинной душе непростительное сомнение, и он отгоняет эту мысль, отмахивается, втаптывает ее в землю, чтобы ничего от нее не осталось. Но чем сильнее бьешь, тем мощнее она становится, захватывая разум.       «Почему Чанбин не приходит за мной?! Почему?» — уже кричал Хан, ничего не понимая. Он рвет на себе волосы, пытаясь хоть как-то облегчить боль. «Может… может что-то мешает ему?.. А вдруг?!» — он резко поднимает лицо с распахнутыми глазами. — «Нет! Нет! Он не мог убить его! Не мог!».       Липкий страх за брата присосался к нему, и Джисон уже не мог спокойно сидеть, успокаивая себя. «Если так действительно случилось, то должны же другие прийти за мной? Феликс? Чан? Почему никто не спасает меня?.. Почему забыли?.. Не мог же он всех их убить…».       И, внезапно почувствовав, будто он остался совсем один, брошенным, позабытым в этом замке-тюрьме с диким зверем, отданным на растерзание, без шанса сбежать, никем не слышимый, никому не нужный, снова с головой накрывает могучая, пенистая волна безысходного отчаяния, и хочется в этом разрушительном потоке ледяной воды разбиться об скалы.       И, гонимый этим слепым отчаянием тонущего человека, Джисон со все еще не высохшими слезами выбегает из комнаты и бежит, бежит, бежит… Застигнутая врасплох охрана, выпившая слишком много рома в честь прибавки к жалованью, не успевает за ним, так как их шатало. Но Джисону плевать — он бежит, а перед его глазами счастливое детство, когда родители были еще живы, а он все еще играл в игрушки с братом; он бежит вперед, туда, на свободу, не оглядываясь назад, в темноту; бежит, зная, что его могут убить.       Но его останавливает оглушительный, невероятно громкий взрыв.