Служба спАрсения

* Я прилягу с тобою рядышком Обниму очень нежно и ласково Напою тебе песенку на ушко И прошепчу это заново: «Я бы в своём кармашке На самой любимой рубашке Тебя носил бы с собою Везде и всегда, не скрою» *

* * *

      У Арсения инстаграм вычищенный, отточенный, похваленный и приголубленный.       У Арсения посты с подвохом, песни подобраны с точностью до тени эмоции и каждая запятая имеет смысл и скелет в шкафу. У всего свой порядок и место.       У Арсения в инстаграме нет ничего случайного или плоского, сплошные тайны и лисьи улыбки. Отсылки, прятки среди намёков, стоп-земля в вездесущей чёрно-белой полосе.       Арсений в своём сетевом царстве самая золотая рыбка, сверкающая солнечными карамельно-бездонными боками во всех ракурсах, завлекающая морских звёзд и мальков со всех концов интернета. Элегантность, точность, идеал. Секс до мельчайших деталей и оксюморон сочетаний кепарика и строгой водолазки с высоким горлом. Кислотные носки и седина.

Шарада, как смысл жизни.

      У Арсения в инстаграме только то, что он хочет продемонстрировать.       Редко — то, что готов показать. За его ритмом невозможно угнаться, Арсений молодеет по минутам и стареет только в прошлом. Он грациозен в своём хождении на шаг впереди. Он невозможен в своей бешеной, местами пьяной игре.       Антон снова и снова возвращает убегающую историю и, кажется, сходит с ума.       У Арсения в инстаграме у Антона в телефоне выправленная салфетка с нарисованным в пару штрихов котиком и «случайно» рассыпанные вокруг макаронные буковки. А по углам едва различимые хештеги, от которых скручивает где-то в животе или голове: «котспалневидел»; «котантонезнал»**. Слишком невозможно и так похоже. Видимо, ещё держится ублюдская температура.       Антон временами не схватывает смысл или идею на лету, но и он давно понял, что ничего у Арсения не бывает просто так. Вывода два: либо Арсений читает мысли, наблюдая с потолка, либо наводит порчу.       Антон бы страдальчески смотрел на Иру, если бы Ира страдальчески не смотрела на него. Первая случайность, первое совпадение, первый промах, бывает. Арсений запросто мог завести кота и придумать ему забавное имя. Арсений мог поставить в его, Антоновой, квартире скрытую камеру. Арсений мог всё, поэтому Антон перестаёт гадать и как-то на автомате делает скрин.

А что, кот красивый, особенно хороши чернильные усы.

* * *

— Пиздец в общем. Давно я так хуёво себя не чувствовал.       Оксана кивает с кресла напротив, вспоминая помятую чёлку и лихорадочный блеск в глазах.       В комнате тепло и на удивление пусто, а за окном утихает печальная метель, и ветки больше не скребутся в стекло. «Не хватает только кота», — думают Оксана и Антон по отдельности, не обсуждая, — «И качалки», — додумывает от себя Антон.       Пальцы легонько постукивают по дну чашки, где-то сверху тикают часы. Оксана пару секунд наблюдает за стрелкой, переводит отстранённый взгляд на документы на столе, скользит по горшку с землёй и длинным зелёным листьям, ярким даже в разгар зимы, довольным теплом и водой из крана раз в два дня, и, отхлёбывая горячий чай, наконец останавливается на задумавшемся Антоне. — И как ты? — Оксана поправляет спадающую на лицо прядь. — Ну, как ты так быстро оправился. По тебе почти, — она, склонив голову, оценивает его от колен до макушки. — И не видно. Антон выныривает из своих мыслей и секунду не находится с ответом. — Ира. — вздыхает он так, будто это всё объясняет, и разводит руки. — Всю ночь от меня не отходила.       Оксана снова молча кивает, но спустя пару мгновений вдруг хмурится, на её высоком лбу по одной складываются маленькие морщинки. — Подожди. Как Ира? — Оксана загибает пальцы, считая числа. — Она же была с нами на дне рождения?       Антон открывает рот, собираясь возразить, но, не найдя достойного аргумента, закрывает, неловко шлёпая губами, и дёргает правым плечом. Снова хочет что-то сказать, но его перебивают голоса из коридора. — …Я тебе отвечаю, он так на него смотрел, что ещё чуть-чуть и несчастный Стас бы задымился! Ну и чем на такого попрешь, пришлось переносить. — Журавлёв появляется в дверях, активно жестикулируя кому-то сзади, замечает в комнате растерянного Антона и останавливает руку в приветственном жесте. — О, Тох, вот и ты, тебя там требуют.       Антон поднимается, погружённый куда-то в пустоту. Забыв поздороваться, проходит мимо. Удачно, что он не стукается об дверь. — Антош, я сейчас пересчитаю и проверю, ты не переживай, разберёмся! — успокаивающе говорит вслед шаркающему Антону Оксана в попытке ухватиться за исчезнувший рабочий настрой. — А он точно поправился? — Дима подозрительно смотрит на странно замедленную фигуру. — Или зря Арс старался? Оксана успевает только удивлённо вскинуть брови и сложить красивые губы буквой «а». — Арс?

***

      В аккуратном персиковом подъезде с мраморного узора отделкой по стенам пищит домофон и хлопает стеклянная дверь. За ней скрипит и грохает вторая. Пол блестит от талого снега и грязных подошв, ступеньки впереди, должно быть, скользкие. Ира пару раз топает ногами, стягивает с носа шарф с маленькими капельками в шерстяных нитях, по пути к почтовым ящикам мимо окна в пол, выходящего во двор, снимает тёплые варежки и кидает в сумку ключи с рыжим лаковым брелком.       Через пару минут сзади доносится оханье и шарканье тапочек по мокрому коридору, в почтовом ящике пустует одна платёжка за электричество. Ира успевает подняться на две с половиной ступеньки, когда из-за поворота её окликает шершавый голос. — Ирусик! — заслуженная консьержка двора тётя Рая закутывает плечи в пёструю свалявшуюся шаль. — Ирусик, ну постой, я тебя никак не поймаю, — она приветственно сжимает в руках Ирину ладонь. — Всё бегаешь и бегаешь туда-сюда. А я чего хотела-то. — Она виновато и без вины улыбается, пропуская Ирино приветствие мимо ушей. — Спросить хотела, что это за молодой человек к вам на днях заходил? Ира удивлённо хлопает глазами, не ожидавшая подобного вопроса и не знающая на него ответа. — Когда заходил, кто? — Да дня три-четыре назад, под вечер уже. — тётя Рая обводит глазами разноцветную мишуру на стенах, припоминая подробности, уже растрещанные, но ещё весьма актуальные среди не столь опытных и заслуженных коллег Веры и Зои. — Красивый такой. Задумчивый, а улыбается. Я ему говорю: Вы, молодой человек, куда? — Она будто бы ждёт ответа от самой Иры, смешивая её с образом таинственного мужчины и раскинув руки. — Он мне в ответ: «К ребёнку в 910, — говорит, — заболел». Ну, я думаю, врач. — поясняет поразительную мыслительную деятельность пожилой, но вполне высокоактивный экстраверт. — Спросила его, а он, мол, да, служба спасения. И так светится весь, что я даже одуматься не успела, как он в лифт заскочил. Вот как их таких поймаешь… — тётя Рая вздыхает об издержках своей профессии. — Это я только потом поняла, что детей-то у вас нет. Ира размышляет под подозрительным взглядом Раисы Генриховны, явно ожидающей информации о четырёх внебрачных младенцах или, как минимум, паспортных данных незнакомца. — Высокий такой, на лисичку похож? — пробует Ира первый пришедший на ум вариант. — Ну уж не такой как твой Антон высокий, но взгляд да, хитрюуущий. — тётя Рая демонстрирует самый хитрый взгляд, на который способна. — Хитрющий… — в подтверждение мыслям кивает Ира. — Так это кто был-то? — Раиса Генриховна вновь с нетерпением хватает её руку, предвкушая разгадку дела последних четырёх дней. — А? Да так, тёть Рай, друг наш. Антошин… Ира широко и почти открыто улыбается, осознавая и проясняя в голове события последних дней.

Если бы Антон мог оказаться в нескольких местах одновременно, он бы тоже увидел и понял, как просто и легко складывается вокруг него этот

детский пазл.

***

      Если судить по меркам тикающей таймером на взрывчатке жизни и по постоянно обновляющемуся табло планов и дел, можно сказать, что это воспоминание хранилось в памяти Антона уже давно, если не прибавить слово «слишком».       Всё самое таинственное и открывающее двери сомнениям, переживаниям, мыслям ненужным и не к месту, самое странное, необъяснимое, что конечно нужно объяснить, всё неоднозначное и безусловно волнующее случается зимой.       Тогда в коротких темнеющих сумерках тускнели последние часы ноября 2019го, а впереди была слишком мучительная, тягучая и трудная ночь с 31го на 1ое заключительного месяца перед двумя двойками и двумя нулями.       Отстучали минусовку мощные колёса аккуратно полосатого поезда из Красноярска в Томск, пролетели и забылись редкие деревянные домики за окном, таинственные и тоскливые в своих снежных одеялах. Отзвучал, отшумел и затих смеховым эхо прошедший концерт, не искрился в ладонях морозный вечер, не жгли, а улеглись и грели на дне желудка две стопки водки в хорошем ресторане, судя по рецензии Позова, и по состоянию отобедавших там Ангелы Меркель и В.В.       Кончик языка неприятно горчил монолог про пидорасов, тревожный и самую каплю отчаянный. Антон неосознанно выдал свои мысли, с которыми за эти годы всё ещё пока не мог смириться.       Но Арсений, сидевший тогда по правую руку, был непривычно расслаблен, спокоен и жив. Снова помолодел до светлого любопытного детства, хоть и укутал подбородок подлеском мягкой тайги. Не то чтобы Антон был фанатом его бороды, но с ней Арсений будто бы теплел на пару тонов и отдыхал от своих бесконечных ролей. Но не становился от этого менее загадочным.       Тысяча двести из Серёжиных суточных и отсутствие штыря стали отличным поводом для валяния в снегу.       Антон считал это не самым удачным, но в целом… интересным завершением вечера. Хотя можно было бы придумать что-нибудь менее холодное и заползающее в дырки на сиротливо голых и бледных коленках Арсовых штанов. Антону было хорошо, Антону было тепло в коконе из двух курток с надвинутым почти до носа рыжим капюшоном. У Антона перед глазами слегка плавились и плыли жгучие вечерние огоньки, звенел из-под снега смех Оксаны и мысли плавным хороводом кружились в голове. — Кто заболеет — тот лох. — услышал Антон от Стаса и усмехнулся в воротник.       Он шёл по тихим улицам вместе со всеми, убаюканный шелестом голосов и гулом снега под ногами. И только зайдя в лифт на первом этаже отеля понял, что Арс пропал. На часах горело одно. «Поздно».       Антон уже привык к мысли, что пару дней делит номер именно с Арсом и чувствовал понятное, но несколько неожиданное разочарование, открывая дверь крутой серебряной карточкой в одиночку.       Комната оказалась просторной и приятной, с серым ковровым покрытием на полу и тёмно-кремовыми стенами. В дальнем углу у небольшого дивана гнездилось кресло с тихо горящим рядом торшером. Свет соскальзывал с тонкого телевизора и комода под ним на резной деревянный столик и уютно, но несмело лежал по краям застеленных, стоящих недалеко друг от друга односпальных кроватей с неожиданно притягательными на вид пледами и разделёнными тумбочкой. Окно напротив двери через комнату закрывали тёмно-серые шторы, шершавые под кончиками пальцев и замёрзшей ладонью. Слева от входа — шкаф, с другой стороны дверь в светлую ванную с туалетом и большим зеркалом в круглой деревянной раме. Арсу понравится, сделал вывод Антон, но вывод вдруг почему-то не понравился ему самому.       Когда он переоделся, волосы после душа уже начали подсыхать, а минуты нового декабря от часа ночи дотекли почти до трёх, Антон уже достал телефон и собирался разрешить себе выпустить на волю скрываемое до этого беспокойство, едва терпимое, назойливое и неприятное. Но без четырнадцати три в дверь то ли постучали, то ли поскребли.       Арсений выглядел так, будто собирался сесть на пол, если бы дверь открылась на мгновение позже. Арсений выглядел довольным, Арсений выглядел пьяным. И, несмотря на холод снаружи, он был чертовски горяч.       Антон поспешил отвернуться и освободить ему проход в номер, когда осознал это.       От Арсения несло морозом и ночью, исколотые ветром щёки горели на бледном лице, а длинные ресницы были покрыты таявшими в тепле снежинками. Под ними блестели ледовые глаза цвета чирок. — Я пил глинтвейн. — поясняет Арсений и стягивает ботинки, наступая на пятки неожиданно изящно. — И у меня сел телефон. — Я ещё не звонил, верил в твою графскую пунктуальность. — Антон пытается оценить, как много Арс успел выпить. Горячий алкоголь на морозе бьёт в голову сильнее, но Арсений выглядит вполне соображающим. Соображающим, но весьма замёрзшим. — Арс, я уже молчу про твою любовь к открытым коленям, — Антон пока не обдумывает бушующие внутри эмоции и чувства, остерегаясь, но изливая их по чуть-чуть. — Но хотя бы классика, где твоя шапка, Арс? Арсений, успевший стянуть куртку и уронить её под вешалку, касается волос. Шапки там, очевидно, нет. — Я лежал в сугробе под отрешённым деревом, — Арс устремляет внутренний взор в заоблачную даль. — Завтра поищу. «Не надо», — думает Антон. — «Завтра я лучше куплю тебе новую», — и отправляет подрагивающего графа отогреваться в душ.       Арсений выходит из ванной уже в штанах, футболке и с полотенцем, висящем на голове. Он почти ровно подходит к Антону, сидящему на кровати, встаёт перед ним на жалкий сантиметр ближе принятого и долгую минуту смотрит в глаза с нечитаемыми намерениями. Антон теряется и замирает, истории в телефоне листаются сами собой. — Я ночной хулиган. — уверенно заявляет ему Арсений и достаёт из-за спины ладонь с двумя сложенными в пистолет пальцами. — У меня есть наган.       Антон растерянно моргает и, понимая, что не дышал, издаёт мелодичный нервный смешок неопределённого характера. Губы и щёки Арсения складываются в тихий, невероятно довольный смех, он двумя пальцами тыкает Антона в кудрявую макушку, качнувшись чуть вперёд и скидывая с головы полотенце.

У Антона колет в носу, когда он внезапно понимает, что его до одури и мурашек хочется обнять.

      От Арсения пахнет пряным вином и апельсиновыми улыбками. Пахнет обещанием, что он никогда не станет обычным, не потеряет свою могущественную и добрую уникальность. Мокрый Арсений в мятой футболке и просторных штанах, с полотенцем в руках и веселыми трещинками вокруг глаз выглядит самым тёплым и домашним в мире человеком. На его скуле пляшет бархатный свет, ресницы на щеках дрожат тенями, он почему-то очень счастливо смеётся, и Антон едва удерживает себя от мысли: «чёрт, как бы я хотел себе такого…».       Арсений почти касается мягкой футболкой его носа, но, снова качнувшись, отходит к кровати, стягивая с неё плед и отодвигая пуховое одеяло. Устраивает себе самую настоящую нору, свернувшись в ней уютным клубком, и затихает.       Антон просто сидит, опустошённо разглядывая складки на его одеяле, когда Арс показывает голову и, подложив под неё руку, сонно и медленно говорит: — Когда ты в прошлый раз был у меня в гостях в Омске, мама была рада. Она смотрела на всех, но, — между его губ на мгновение мелькает кончик языка. — Мне казалось, что на тебя как-то по-другому. И, — Арсений говорит это задумчиво, осторожно, но уверенно подбирая слова, уже наверное много раз обдуманные, и Антон понимает, что это что-то необъяснимо особенное, бесценное и прозрачно искреннее настолько, как не было ещё никогда, будто то, что Арсений сейчас скажет, станет самой важной и с придыханием оберегаемой в его мире тайной. — Когда ты ушёл, она посмотрела на меня так и сказала. — Арсений облизывает пересохшие губы и закрывает глаза. — Это хороший выбор.       Они молчат так долго, что Антон теряется во времени. Ему кажется, что после этих нестранно волнующих слов он больше никогда не сможет уснуть. Антон чувствует, что впервые по-настоящему не хочет бороться с «что если…», «а может быть…», «вдруг стоит?». Он ощущает отчаянную беспомощность и слишком долго игнорируемый перегруз, но не страх. Антон снимает и надевает обратно на пальцы почти преступно откровенные в этот час кольца, маняще поблёскивающие в чарующем ватном полумраке. Он превращается в растрёпанного птенца, оказывается, не умеющего жить. Антон не любил мыслей, подобных этим, когда всё больше сомневаешься в правильности уже принятых решений, когда перестаёшь уверенно держать на губах заученную улыбку, когда заглядываешь чуть глубже в свои страхи и неуверенность. Когда с ужасом понимаешь, что не этого ты хотел, а чтобы вернуться назад, нужно совершить бессчётное количество отмен.       Из тернистых зарослей разума его выводит ласковое сопение, приглушённое ворохом одеял. Это успокаивает и бережно указывает на мир, в котором есть, ради чего жить. Антон боком опускается на постель, укладывая голову на подушку, и расправляет затёкшие от напряжения плечи. Глаза сами собой находят притягивающую картину, самую прекрасную в этом крохотном пространстве размером с настоящую вселенную, находят мерно вздымающуюся грудь, руки в родинках-веснушках и тёпло-каштановые, слегка вьющиеся пряди. Арсению перед ним в волосах не хватает нимба. Он укутан в пух света и белоснежных складок одеяла, его благородная бледность почти светится в тенях склонившихся над ним стен. Он спит безмятежно и даже как-то наивно, без осторожности показываясь в этой комнате, стране и на этой неподходящей ему планете. Для Антона это слишком. Слишком волнующе, слишком открыто, слишком прекрасно.       Загипнотизированный прелестью одухотворённых контуров его лица, Антон поднимает правую руку. По стене тут же мечется отражение его кисти, увеличенное мягким светом, и он не может удержаться от соблазна эфемерно провести кончиками теневых пальцев по умиротворённому и совсем волшебному в своей нереальности телу, заворожённо огладить и с придыханием укрыть собственной ладонью. Сохранить от всего остального мира, холода, от зудящей тревоги, голодных колючих взглядов, свиста, хрюкающего смеха и скользких леденящих слов. Антон держит руку до боли и не может наглядеться. Он не сдерживает этот жалобный порыв, разрешая себе не бояться последствий.

Один глоток воздуха перед погружением на дно.

Один глоток воздуха перед бесконечно долгим отсутствием кислорода.

      Антон прокусывает изнутри щёку и зажмуривается, отдёргивая руку и чересчур резко засовывая её под подушку. Прячет её, будто совершившую грязное бесстыдное преступление. Держит, яростно комкает простыню, не даёт утянуть себя в бешеный танец не принятых, не одобренных свершений и мыслей. Антон хочет курить и плакать. Или напиться, ища оправдания своим вырвавшимся из-под контроля действиям.       Он несколько раз ударяет затылком по бесчувственной подушке и замирает, качая самого себя на грани разумного и допустимого. Антон молча и неосознанно ругает мир за все его запреты, людей за отсутствие понимания, зиму и ночь за воющее одиночеством время и себя, обвиняя во всём сразу.       Он лежит без движения долгие несчитанные минуты, вытянув руки к спинке кровати. Не выдерживает, тихо и быстро собирается, сминая через куртку пачку сигарет, и выходит в холл, для приличия чуть слышно хлопнув дверью.       Он закуривает ещё внутри, перед стеклянными раздвижными дверями, и на морозе затягивается так сильно, будто хочет спалить гортань и до основания выжечь легкие, захватив вместе с ними сердце. С каждым скрипящим шагом он затихает, медленно и мучительно догорая. В нём поселяются пока неокрепшие смирение и принятие, сродни тем, когда он осознал и принял зависимость от сигарет. Не было планов, не было тактики и понимания, что будет дальше.       «Ничего лёгкого. Как всегда», — думает Антон. Но его будто отпускает, и на душе становится так легко, как уже не было в границе его воспоминаний.

* * *

      Проснувшийся раньше петухов и солнца Арсений обнаруживает на тумбочке аспирин, жмущийся к добытому необъяснимым чудом настоящему огуречному рассолу, находит спящего в обнимку с отстрадавшей своё подушкой Антона и никому никогда не скажет, как выпал из реальности, до пугающе неприличного долго залипая на красивое лицо и бережно обнимающие подушку руки.       Следующие дни тянутся тяжело и неуверенно, слишком быстро и слишком медленно. Им трудно обоим вместе, но по-своему. Оба знают, по отдельности ещё хуже. Антон потихоньку выдыхает, переставая прятаться от самого себя.       Всё вокруг становится пылью по сравнению со счастливо задирающимся с оленем Арсом, с его дурашливой детской радостью, которую он мог бы позволять себе почаще, с его щемящей сердце улыбкой, с его неповторимой живостью и упоительной, несравненной, оглушающей и ослепляющей близостью.       «Мне хватит и так», — думает Антон, наблюдая за Арсом во время эфира Европы Плюс в невозможно ранние для его организма часы, и жалеет только о том, как добровольно предлагал это кресло Серёже.       «Пожалуйста, пусть мне хватит и так», — молится Антон к концу программы. И в гости к Арсу в этот раз вместе со всеми не идёт.

Потому что трудно смотреть в глаза не своей маме, когда ты понимаешь,

что в её собственного, сказочно прекрасного, в этого бесподобного и умопомрачительного сына чертовски непозволительно и безвозвратно честно влюблён.