Служба спАрсения

***

Хфф Хсфф Хсффф       Из правой ноздри течёт вода, а левая забита насмерть и всё, выхода нет, дайте ключ, можно даже разводной. За окном мокрый снег и грязная слякоть. Антон шмыгает носом в бесконечный раз, откинув голову на спинку сиденья и зарываясь глубже в капюшон.       Переносица, лоб и виски заполнены пульсирующей болью, ужасно жарко, толстовка липнет к коже, а ладони неприятно холодит пот. В машине царит ужасная какофония из спёртого воздуха, тепла пластмассы, как в душном салоне на летней жаре, ядрёного табака и будто плавленого мармелада. Это вам не Шато Марго, это мерзотный коктейль блевонтин.        Антон правда пытается отвлечься, подумать о работе, но получается только тоскливо страдать и грезить о внезапном чудесном спасении. Он хмурится, тычется лбом в холодное стекло, прячет руки в карман толстовки и хочет понюхать, почему-то, мокрую от росы траву на деревенском футбольном поле. Стекло запотевает, в соседнем ряду какой-то урод давит на гудок. Антон старательно игнорирует недовольные взгляды водителя и изо всех сил держит себя на краю какого-то густого серого тумана.       Он уже тысячу раз пообещал себе отпуск, тополиный пух, прожаренные котлеты, через левое плечо плюнуть (что-то там ещё с перчинкой было про путан), подбухнуть и забыть. Но это не сейчас, это сначала надо заслужить, а пока снежный и тусклый январь, и стоило бы выкинуть всю эту призрачную чушь из головы и показать себя самым продуктивным и влюблённым в свою работу человеком.

Настроение каково? Настроение…

***

      Антон домой добирается на божьем слове и не дай бог, возится с замком втрое дольше обычного, и сил хватает только на то, чтобы скинуть куртку с рюкзаком в рукавах посреди коридора. Он едва доползает до спальни и рушится лицом в подушку. В комнате темно и тихо. В сознании душный туман.       Антон не понимает, где он, сколько прошло времени, спал ли он или был где-то в астрале. В голове шумно и больно. Внутри полыхает огонь, но ладони горят от холода. Хочется пить. И спать, спатьспатьспать. Антон не смог бы сейчас сказать, как его зовут и что они снимали несколько часов назад. Не смог бы сказать, сегодня или вчера. Ему ужасно плохо, жарко и потерянно. Он нашаривает телефон в складках смявшейся простыни, шипит от боли, когда яркость режет глаза, не глядя тыкает на первый номер с сердечком, его трясёт колючий озноб. Он ни за что не сказал бы, сколько прошло гудков.       — Привет! Как неожиданно, что-то случилось? — взволнованно спрашивают на другом конце города.       — Ир, пожалуйста, приезжай, мне плохо ужасно. Температура, всё горит, я, кажется, умру сейчас, — невнятно хрипит Антон через тяжёлые паузы, губы очень сухие, в горле иголки. В телефоне недолго растерянно молчат, Антон не слышит.       — Скоро буду, держись. — Антон снова куда-то проваливается.       Иру не хочется. Хочется маму, хочется любви и хныкать. Хочется нежности и чтобы тебе всё. Чтобы пожалели и плохо с больно убрали. Чтобы в трёх одеялах и уютное бормотание где-то рядом.

***

      Ира тихо шуршит пакетами из коридора в кухню, чуть слышно входит в комнату, смотрит минуту, потом аккуратно снимает ботинки, два, правый и левый. Скрипит оконной ручкой, открывает на треть, чтобы холод, но не сильно. Уходит.       Ира не отчитывает, не ругает и обиженно не молчит, Антону даже не приходится абстрагироваться, но он этого потом не помнит. Ира яростно не суетится, не кормит его таблетками, не звонит маме, не шумит, не ведёт длинных разговоров о безответственности, своих и Антоновых возможностях. Она даже не вздыхает и не цокает языком.       Ира на кухне ставит чайник, снова шуршит пакетами, потом щёлкает банкой, ловко подсунув под крышку нож. Поёт вода, звенит по стенкам ложка, кружатся за окном снежные пылинки, а шустрые чаинки внутри чашки, кажется, по комнате летают.

В спальне Ира что-то бормочет: «Не любил чая с малиной и женской истерики… А я была его женой».

      Со смешком повторяет последнее слово, ставит кружку на тумбочку, зажигает тёплый торшер в углу и возится в гардеробной. От торшера наискосок свет полосами по стене, Антон смотрит сквозь ресницы. Перед глазами пляшут зернистые мухи, в теле дрожь и злобная слабость.       Ира закрывает окно, Антон глаза. Ира отходит от стены, Антон в тяжелую пустоту. Ира осторожно переворачивает Антона, Антон страницу тумана в голове. Ему к губам подносят горячую чашку, но чай губы не обжигает, а обнимает, и даже бабушкой пахнет, ягодами и старыми книгами. Сладость успокаивает, и сразу детство, сразу где-то ёлка фонариками мерцает и мама с мягкой пряжей. Рука проводит по волосам, зачёсывает наверх и нежно заправляет за ухо, приятно тянет, измученный лоб баюкает прохлада комнаты, и туман испуганным ежом отползает в темноту, Антон прячется в одеяло.       Торшер в углу понимающе склоняется, полосы по стенам ползут вниз и почти пропадают.

***

      Антон спит около часа, но в одеяле снова мокро и жарко, дышать приходится через рот, и волосы растрепались, кольца впиваются в пальцы, всё болит, горит и стонет. Ира появляется из ниоткуда, сотрясает воздух мягким движением, недолго возится с толстовкой и, наконец, зажимает градусник между рукой и влажным телом. Антон кружится в мутном водовороте каких-то обрывков. Ира забирает горячий градусник, тяжело и сочувственно вздыхает. У Антона в голове отрубают электричество и нет сигнала.       Идут минуты, снова Ира. Что-то считает (Один…два…три), аккуратно укладывает ему под язык три сладких белых шарика, во рту хорошо. Тяжело и медленно снимает с пальцев жаркие скользкие ободки, тонкие, пошире, гладкие и с узором. Оставляет одно. Которое Арс подарил.

***

      Ира возле плиты двигается изящно, в каком-то плавном, ей одной понятном танце, и тихо мурлычет себе под нос. «А на кухне суп мой стынет», бедром чуть вправо, приставляет ногу, руки что-то в воздухе рисуют. «В голове одно: я тебя люблю». Морковка полумесяцами с доски рыжеет, в бурлящих порогах кастрюли травы лавируют как байдарки. Ладони над кастрюлей плывут, ноги одна с другой грациозно переплетаются, соревнуются, кто величественнее, кто прекраснее. «Мяч гоняю по двору», поворот, пальцы как у пианиста порхают. Кружится и замирает. «В голове одно: я тебя люблю».       В вечерних огнях тает секрет, Ира загадочная, Ира в облаках немножко, и улыбка сама по себе под голубыми глазами мерцает. Ира в душе самую капельку Арсений, потому что Арсений в душе и есть сам Арсений.       Кто же знал, что по великому ироничному везению Антон попал не на заученный номер с сердечком, а на самую заботливую и внимательную службу спасения.       Арсений по чужой квартире ходит в розовых тапочках с маленькими зайчиками, Ирины же, можно. Кто бы ему сказал, что и не её вовсе. Её, пушистые, у кресла брошены, а зайчики понравились две недели назад именно Антону.

***

      Торшер совсем к стене отворачивают (имей совесть, не свети), полосы расплылись и обиженно толпятся в углу. В комнате глубокий полумрак и тишина. Антона из одеяла аккуратно разворачивают, облокачивают на подушку, придерживают. Перед глазами всё плывёт, только пахнет тонко так, незаметно почти, родным чем-то невероятно. А потом с ним вдруг происходит что-то невозможное, но будто так всё и надо, будто по-другому не бывает, и описать это, даже если очень захочешь, не выйдет.       Его кормят. Кормят самым настоящим, потрясающим, самым домашним и из детства, из далёкого-далёкого прошлого, куриным супом. С закрытыми глазами видишь золотистые пузырьки, плавающие травы, которые для мамы всегда чем-то различались, морковку кружочками ты бы есть не стал, но именно в этом супе она незаменимая, особенная. В этом супе любовь, детство, забота и нежность.       Мамин голос, мягкие руки, тарелки с цветами, стук ножа и урчание бульона. В этом запахе шум друзей со двора, боль разбитых коленок, вечер за окном и дурацкая математика. Двойка в BMW X5, пропущенная контрольная, тепло одеял, компресс на лбу и бабушкины сказки. В этом вкусе старый Воронеж с одуванчиками в трещинах асфальта, чистота и свежесть от прошедшего дождя, пышные клумбы, зелень деревьев, пыль в воздухе, мяч под машиной и беспечность сегодняшнего дня в дырке на новых штанах.       Антон взволнованно хватает Иру за руку и сам себе не верит, говоря:       — Я дома… Ира тихо и очень правильно смеётся, и этот звук делает её, сидящую рядом, самой близкой на свете.       В супе теплота, счастье и что-то ещё. Что-то ребяческое, самое родное и чудесное, что-то лёгкое, что-то потрясающее. И сейчас такой момент, когда просто неважно, что. Антон утопает в заботе, любви. В чувственности и важности происходящего.       Он не замечает, как тонкие сильные пальцы снимают с него мокрую толстовку, не замечает, как намеренно или нет эти пальцы касаются его кожи и рёбер, пока надевают на него чистую обнимающую футболку. Белые буквы в темноте слишком яркие, подходящие Антону как никогда, потому что он уже очень давно «перестал высыпаться». Вместо рабочих брюк с полосками ноги кутают домашние штаны, и толстые носки с меховыми медведями отогревают замёрзшие мизинцы.       Антону вдруг приходит в голову что-то невероятно правильное, как идеально подходящие друг другу холодильник и нефильтрованное, как поражающий удар по мячу прямо в ворота, как Шастуну кольца, как пакету пакеты и стулу одежда, что-то настолько простое и очевидное, что удивляешься сильнее всего. И Антон почти бессознательно, погружаясь в светлый сон, шепчет:       — Арс… И удивлённо-растерянное «Что?» слышит тенью именно его голоса.

***

      Арсений на кухне отчаянно чистит робот-пылесос и пытается заблокировать в голове жаркий шёпот бледных губ. Не краснеть не получается. Робот увлечённо жужжит в коридоре о своих пылесосных делах, а Арсений педантично протирает полочки от пыли, отвлекается, подмечая и запоминая каждую мелочь. Совместные фотографии в рамках, Арсений не очень тщательно проводит тряпочкой со стороны смеющейся Иры и кисло отходит к другой полке.       Новые книги, маленький R2-D2 из Лего, какие-то камешки, цветы в горшочках, которым Попов снисходительно улыбается. Стопка видеоигр, джойстики, спутанные провода под плазмой, светильник рядом с небольшим макетом юпитера на тонкой проволоке и совсем старенький потрёпанный путеводитель по Москве с загнутым уголком на какой-то странице. В голове всплывают непрошеные строки и лёгкий мотив. Арсений на коллекцию каких-то странных игрушек из киндеров или хэппи мила (Антон такой Антон) залипает долго.       Арсений подбирает брошенную куртку, которую однажды даже внаглую использовал и ходил потом с жутко довольным лицом, улыбается глупым воспоминаниям, ищет вешалку. Он напевает песню про планеты, города и дыхание. Ему хорошо и спокойно впервые за много дней, он думает о всякой ерунде, улыбается и пританцовывает. Рядом с Антоном иначе невозможно, Антон — самая непостижимая и оттого уникальная ценность, от которой просто не понимаешь, что с тобой происходит, потому что Антон — вечный источник счастья, рядом с ним люди начинают светиться. Антон лучше вечеринок, внезапных друзей на пороге, лучше молочно-бежевого кофе, лучше мягких парижских круассанов на утренней пробежке, лучше самого жаркого секса и кузова зелени вместе взятых. Лучше главных ролей, лучше аншлагов в театре, лучше успешной карьеры и счастливого брака.       У Арсения мурашки по коже и колени подгибаются, когда он слышит, как Антон уверенно и с гордостью говорит кому-нибудь о том, что он, Арсений, Актёр… Говорит тоном, не терпящим сомнений, говорит всем, кто спросит и нет, никогда не шутя и не издеваясь, как делают те, остальные.       Антон смеётся над любой его шуткой, и Арсений знает этот белый шум азарта в голове: сделать ещё лучше прежнего, выкинуть что-нибудь совершенно неожиданное, придумать лучший в мире каламбур. А если вот так? А так? Антону нравится? Он смеётся? Антон самый благодарный слушатель и зритель. Он всегда смеётся, всегда. И смотрит…       Антон смотрит так, что сводит челюсть, что тело вибрирует от перегруза, глупое сердце захлёбывается в сумасшедшем ритме и сознание уплывает помехами возбуждения и жара. А Антон смотрит и не понимает, что от таких взглядов Арсений становится готовым совершенно на всё и поделать с собой ничего абсолютно не может…

***

      Арсений вешает куртку в шкаф с подсветкой и мурлычет. «Ты Венера, я Юпитер, ты Москва, я Питер, люди помогите…дышать», поправляет чёлку в зеркале и по привычке тянется подвинуть очки на переносицу, но забавно замирает — сегодня он без них. Он усмехается и пританцовывает в сторону спальни. «Ты Венера, я…»       — Тфу ты, привязалось. — тихо фыркает Арсений и заглядывает в комнату.       Антон свернулся клубочком на правом краю кровати, дышит опять через рот, на голове гнездо, а одеяло скаталось и под ногой разлеглось бесформенной горой. У Антоши брови трогательно смотрят вверх и к груди прижаты руки, его так обнять хочется, что хоть к батарее себя приковывай. И такая воздушная нежность из груди просится, что кружится голова.       Арсений роется в сумке, своенравно занявшей кресло, тихо подходит к Антону, осторожно переворачивает его на спину. Поддерживает за шею, со вздохом пшикая в нос солёную морскую воду со вкусом незамерзайки для стёкол.       Антон морщится, дёргает губами и ворочается, Арсению его жаль до слёз. Он Антошину теплоту бережно прижимает к себе, мягкими пальцами гладит острую челюстную косточку у шеи. Чешет короткие волоски у правого уха, зарывается ладонью в растрёпанную чёлку и заботливо массирует уставшую голову. Потом аккуратно расстёгивает на шее тяжёлую витую цепь с вредным замком и сжимает её, поверженную, в руке. Антон шумно и долго выдыхает, неосознанно следует за чужими движениями, ластится и вдыхает, наконец-то, носом. Пахнет спокойствием. Таким, когда перестаёшь волноваться о чём-то вечном и трудном, таким, когда рядом кто-то, кто точно никогда не позволит себе забыть, кто-то, кто незримым духом всегда стоит за плечом и у позвоночника кончиком пальца «Антон» выводит.       В комнате бледный январь, и домашний уют благосклонным зверем покрывает мебель и стены.       Антону бы думать, что у него крыша едет, раз ему вместо девушки Арсений мерещится, но в мыслях медовая пустота, а руками он устало сжимает счастье в чужой дрогнувшей спине. Его ладони ложатся на чьи-то лопатки, острые локти почти касаются друг друга, он носом в шелковистые волосы волной утыкается, а вот пониже уха на щеке родинка крошечной звёздочкой мерцает. Точно должна мерцать.       Так тепло… Руки сползают, ложатся на воздушное подоткнутое одеяло, голова совсем по-волшебному свободная и лёгкая, Антон на этот раз спит долго, ведь ладно, только пожалуйста-пожалуйста, пусть этот прекрасный сон не кончается никогда.       Его лба осторожно касаются гладкие мягкие губы, так нежно и невинно. Невероятно значимо, неповторимо, нереально. Невозможно.

Всё хорошо, можно не волноваться. Не горячий.

***

      Арсений моет на кухне посуду, вода облизывает пальцы, вредная дверка над раковиной в висок не ударяет и мокрое пятно перед носком само в паркет скрывается. Улыбается ещё душистая ёлка, за окном крадутся машины и везде огоньки•огоньки•огоньки.       Арсений пьёт чёрный чай с бергамотом, чего-то ждёт, страшась шевельнуться. В квартире шелест машин и ночной жизни, в соседней комнате Антон дышит, наконец, без хрипа в горле.       В квартире полумрак, только где-то под потолком жёлтая подсветка греет сердце, а за окном полночь и в душе любовь. Такая окрыляющая, от неё ещё зачем-то слёзы в глазах колются, она на языке вертится, в горле собирается и под ложечкой воздушно звенит. Такую любовь словами описать невозможно, она из тебя льётся лавиной, хочется прыгать, руками махать и мир трясти от того, что есть в нём такой ты и есть такой тот, кого ты любишь. Ты чувствуешь себя идиотом, в новом языке не разбирающимся, будто рот немеет и не твой вовсе, хочется кричать громко-громко или молчать неповторимо-торжественно и священно. Где-то под кожей электрические иголочки щемят и искрятся, коленка, как натянутая струна, дёргается, напрягается, всё внутри дрожит, взлетает, а объяснить, как это, не получается. И ты только стоишь и счастливо, как дурак, в зеркало пялишься. И в глазах восторженные слёзы блестят.       Арсений в мечту, в какое-то волшебство или сказку попал. Иры, почему-то, нет. В Москве ночь, а в соседней комнате Антон снова свернулся котом и щёки в болезненном сонном румянце.       Арсений думает недолго, а потом забирается на кровать с другой стороны, складывает на животе руки. Осматривается, закусывая по привычке губу. На тумбочке справа квадратная лампа, часы, фотография, книга.       Арсений пролистывает Гарри Поттера и равнодушно откладывает на дальний край.       Тоша под боком ворочается, кутается в одеяло, пальцы у него рвано дёргаются, тёмные ресницы дрожат. Он такой домашний, уютный и маленький, как ласковый ребёнок.       Внутри всё сжимается, когда на тебя из инстаграма тусклые глаза смотрят и в уголках губ улыбка совсем не прячется, когда сигарета в длинных пальцах без колец дымится, и к запястью сиротливо жмутся одни только часы. И в щеках вместо этого изумительно искреннего смеха взрослая задумчивость и щетина. Мягкая, но другая, не та.       Арсений отстранённо перебирает и поглаживает его волосы, отросшие, завившиеся от влаги кудряшки на безымянный наматывает, пускает сквозь пальцы нежные пряди, они дорогие такие, мягкие такие, а не дотронуться. Он иногда незаметно у кресла в светлой гримёрной кончик русого локона между пальцев, затаив дыхание, сжимает. Арсений дежурит долго, а мысли в голове всё кружатся и кружатся, как снежные пылинки за окном.

И полосы от торшера в углу друг к другу прижались. Греются.

***

      Спокойствие… В голове пустое спокойствие и улыбка, непонятно, своя или чужая. Вокруг сонное тепло, витающая в воздухе любовь, защищённость.       Антону светло и мирно, он ощущает непривычную лёгкость и плавность, будто грохочущий резкий бит его постоянной жизни внезапно нырнул в нежную солнечную мелодию с воздушными переливами счастья. Он сгибает руку в локте, накрывает прохладный лоб и пушистые ресницы, а пальцами второй медленно поглаживает мягкую ткань постельного белья и наслаждается невероятным чувством независимости.       Это те редкие мгновения, когда утром ещё не посмотрел в зеркало и не ощущаешь себя человеком. Когда не надо ставить будильник и опаздывать на встречу, когда не приходится выгонять себя из горячего душа в холод квартиры, а за окном ещё и уже темно. Нет нужды обжигаться крепким кофе с привкусом пыли возле луж. Не нужно через боль разлеплять уставшие глаза и обещать себе эти минуты бессмысленного сна, и нет необходимости мучить душу, начиная день с тоски и вязко-грязного смирения, как слякоть у метро. Пара минут, когда ты просто сидишь в уютной норе из одеял, перед глазами обрывки вспугнанного сна, а на щеке сеточка от ещё тёплой подушки. И ты пока не вспомнил о накопившихся делах и проблемах. И тебя пока ещё нет.       Антон о сложностях вспоминать и не торопится, он ворочается в одеяле и подушках, по кусочкам раскрашивая в голове мутную картинку прошедших суток.       Он целый день ощущал себя на грани жизни и смерти, из последних сил улыбался на критическом запасе энергии, которая с надрывом уже, безвыходная такая. Был дёрганым, рассеянным и взъерошенным, Стас недовольно бурчал, пришлось делать много дублей. Он был уверен, что не дотянет до утра, было невыносимо плохо, не хотелось ничего.       В какой-то момент ты обязательно думаешь: «Убейте меня», «Вот бы это всё закончилось», «Хочу умереть». Но ты думаешь и говоришь это не потому, что действительно хочешь всё оборвать, а потому, что хочешь жить. Жить так, как могло бы быть в прекрасном мире, как могло бы быть в дурацком воображении. И в нём у тебя могла бы быть собака, друзья внезапно нагрянули бы в гости, ты мог бы забыть о всех делах и сорваться в чужой город, даже на другом конце шара, мог бы скинуть с себя хоть часть этих липких обязательств. Ты мог бы всё. Ты знаешь, какой потрясающей может быть жизнь, сколько в ней удивительных и прекрасных вещей и событий. Но они не происходят, и ты думаешь, что хочешь умереть. Но на самом деле, ты сильнее всего хочешь жить. Только, пожалуйста, хотя бы крохотную чуточку лучше.

***

      Вчера хотелось спать и чтобы всё прошло. Хотелось чего-то будто бы невозможного, чтобы кто-то ради тебя, а не ты ради кого-то. Антон вспоминает, что звонил кому-то и хочет посмотреть, кому, но телефон безмолвен и разряжен, Антон даже немного рад. Он позволяет какому-то ноющему кусочку души надеяться на глупейшее, абсурднейшее предположение, но даже на секунду поверить в его правдивость не может, потому что оно нереально. Так могло бы быть в сказке, в мелодраме или в слезливом фанфике с претензией на оригинальность, но в реальности Антон звонил Ире и он это знает.       Тогда она просто была где-то на фоне сознания, но сейчас кажется Мессией во плоти. Ира была невозможно добра к нему, заботлива как никогда. Была самой нежной и родной. Ночью он в тысячный раз закинул на неё ноги, возможно даже руки, но она (удивительно) не сопротивлялась, как обычно. Она была невероятно терпеливой и понимающей. И тут возникает вопрос: где она?       На часах без пятнадцати два. В квартире тишина и чувствуется, что он тут один. Антон трёт тёплыми ладонями лицо, усаживаясь. Оглядывается и, повернувшись к тумбочке, замирает. Что.       Ну уж нет. Такого просто не бывает, ну невозможно и всё, не с ним. Тут какая-то ошибка. Антон вчера всё-таки умер?       Он несколько раз моргает и несмело тянется рукой без колец (?) к тумбочке. Перед его глазами стоит широкая чашка с маленьким Йодой, и светло-зелёная тарелка. Антон обнимает уже не горячую, но и совсем не остывшую кружку ладонями и не верит этому миру. Перед ним ароматно-пряное, с золотистым отливом, такое простое и совсем забытое тёплое молоко с мёдом. А на тарелке лежат рядышком, почти друг на друге, блестящие и ребристые, те самые, настоящие молочные коржики с сахарной пудрой.       А внутри у них детство. Любимый город за стеклом школьной столовой, компот из гигантской кастрюли с буквой «м» и две яркие бумажки с восьмёркой аккуратно в портфеле лежат.       Внутри шумное утро, птичий звон, солнце через прозрачный тюль на всю кухню и прошлогодний Иван-чай из пузатого чайника.       Антон взрослый мужчина. Ему бы уже иметь двух детей и замученную бытом жену. А он замер, как молнией поражённый, и ничего поделать с собой не может.

Если бы он мог орать, он бы орал.

      У Антона в голове не укладывается мысль, что это ему. Всё ему. Ему одному. Что для него можно сделать столько всего почти просто так. Он бы подумал, что Ира оставила это всё для себя и был бы готов чувствовать горечь на языке и тупую боль где-то под лопаткой, вернув всё как было, был готов и вернул бы, но заметил листок в скромную горизонтальную точечку, вырванный из неизвестного Антону блокнота. Аккуратно, почти каллиграфически выведенные слова с завитушками почему-то заставили сердце восторженно замереть и шквальной волной чувств смести мысли.

«Извини, у меня не вышло остаться, но это то, о чём я сейчас мечтаю. Поправляйся, отдыхай и забудь уже о делах. У меня получилось выбить для тебя четыре выходных. Не забывай себя, человеческий котёныш) Я же не всегда рядом :) »

      Антон нежно гладит большим пальцем крошечный четырёхлистный клевер в правом углу и забывает дышать. Целых четыре выходных дня для него одного… Кто-то договорился для него, за него. И правда, Антон ведь совсем не думает об отдыхе, а как заводная лягушка всё скачет и скачет от дела к делу. Но люди очень хрупкие игрушки, так легко ломаются…       Подписи нет. Но её и не надо, это же Ира? Какая-то новая и малоизвестная, но Ира. Где она?       Антон пачкает губы и пальцы в пудре, закатывает глаза и тонет в воспоминаниях…       Антону уже совсем скоро десять, ведь девять исполнилось целых два месяца назад, у Антона руки в чёрном масле, потому что с велосипеда внезапно слетела цепь, у Антона смешинки в глазах, репейник на правой штанине и букет душистой сирени для мамы спрятан за спиной. У Антона закат в волосах, а в тайнике за гаражами краснопёрка и сазан в ведре, как дельфин и русалка, не пара. У Антона ещё два с половиной месяца лета впереди, у Антона жук с усами в кармане, а завтра они с пацанами погонят бить палками строптивую крапиву.

***

      Ближе к трём дверной звонок заходится в паническом крике, Антон старается не спешить в прихожую. За дверью оказывается Ира с надвинутыми на нос солнцезащитными очками посреди января. Её губы непослушно улыбаются, она вручает ему небольшую кожаную сумочку.       — Куда ты уехала? — воодушевленно спрашивает Антон.       — К девчонкам, я же говорила. — устало отвечает Ира и тянет к нему руки — Котик, отнесёшь меня в спальню? — лукавит она. Антон улыбается:       — Сейчас обниму тебя крепко-крепко и будем вместе отсыпаться. Если не боишься конечно, — Антон подхватывает её на руки, чуть пошатнувшись из-за неокрепших мышц и слабости в теле.       — М-м, иди лучше на диван, — любезно предлагает ему Ира. Она стаскивает с себя очки и прикладывает тыльную сторону ладони ко лбу.       У Антона что-то колет в том самом месте под лопаткой и почему-то кисло в горле, но он уже очень благодарен за её заботу, поэтому не спорит, лишь осторожно улыбается уголком губ.       Он забирает из комнаты телефон и Йоду с тарелкой. Достаёт из шкафа плед, раскладывает его на диване в гостиной и ищет зарядку. Шторы задёрнуты, в гостиной едва слышится мурчание машин.       — Антон, почему в кровати крошки?! — возмущённо доносится из спальни, Антон по привычке абстрагируется.

***

      Он просыпается почти к шести ужасно голодным. Ира ещё спит, она так устала, Антон понимает. Он идёт на кухню в поисках чего-нибудь для затянувшегося завтрака, случайно натыкается взглядом на блестящие столешницы и вымытую плиту, вокруг подозрительно чисто и пахнет свежестью. В холодильнике обнаруживается небольшая кастрюля, Антон, не глядя, ставит её на конфорку тремя кругами и достаёт посуду.       Плита пищит спустя семь минут, Антон вяло бредёт на её зов, открывает крышку и отстранённо наливает в глубокую белую тарелку жидкое золото куриного супа. Относит к столу и ненадолго залипает в окно, на белый снег, замотанных и замотавшихся прохожих, на дома вдалеке и серые неспешные облака. Он зачерпывает суп, опускает взгляд в тарелку и понимает, что так больше продолжаться не может, это его сил выше…

Эй, пи и си подмигивают ему из ложки.

В прозрачном золотистом бульоне плавают маленькие макаронные буковки.

***

      В следующие три дня Антон чувствует себя на грани сумасшествия, а к середине четвёртого мечтает оказаться где-нибудь, как можно дальше от собственной квартиры.       Всё начинается как-то до ужаса просто и незаметно, начинается с благодарности.       Антон поднимает взгляд на Иру, которая недоверчиво всматривается в бульон. Художник, ищет погрешности в своей работе, так Антону, по крайней мере, кажется. Лучше бы, наверное, перекрестился.       — Я не знал, что у тебя это так круто получается. — благодарно-задумчиво говорит Антон стене правее Ириной головы.       — Что именно? — Ира быстро набирает что-то в телефоне. По кухне разносится постукивание её аккуратных ногтей.       — Ну, готовить. — поясняет Антон и замолкает. Вокруг повисает какая-то неопределённая пауза, такая, в которой у кого-то обязательно должны быть поджаты губы.       — Антон, ну не смешно, я же просила. — Ира искренне печально хмурит брови и её глаза сразу становятся такими далёкими и трагичными. Она как-то вся закрывается, прячется за чехлом на телефоне и рассеянно считает точечки в узоре столешницы. Антон также искренне удивляется, порывается было что-то сказать, понять. Но потом находит простое и многозначное.       — Извини… — произносит он с некоторым вопросом.       В таких словах всегда больше всего недосказанности, скрытности, печали. Безвыходности, в которой пытаешься не обидеть и не обидеться.       Ира дёргано улыбается и уходит, а Антон, правда совсем не понимает.       Позже она, конечно, спрашивает, откуда у них взялся бульон. Ира думает, что это доставка. Антон думает, что это пиздец.       Ира пребывает в сомнениях, когда находит на полке баночку мёда с круглыми боками. Ира задаётся вопросом, каким образом их холодильник наполнился продуктами, да какими, даже авокадо мягкое, а хлеб с семечками, но без изюма. Ира уже и не удивляется, когда встречает у балкона большое желтовато-зелёное поме́ло, оно определённо должно было тут быть.       На следующий день Ира интересуется, когда это Антон стал таким аккуратным: надо же, повесил куртку. Да ещё и на вешалку. Да ещё и в шкаф. И обувь возле двери не валяется.       Ей мерещится, будто бы кто-то протёр полочки и помыл в коридоре пол. Пылесос молчит партизаном могильной рыбы, но чистотой блещет похлеще шкафов, и дразнится, стоит Ире отвернуться.       Ира спрашивает, почему Антон выглядит таким бледным, почему шмыгает носом и жалуется на больное горло. У Антона сдают нервы, и он говорит, что одного дня для выздоровления недостаточно. Сама же старалась. Ира молчит долго и как-то потерянно, Антон медленно вдыхает на пять счётов и выдыхает на шесть.       К вечеру второго дня Антон просит ещё молока с мёдом. Ира честно пытается, и получается даже отчасти вкусно, но совсем не так, как было. Антон из последних сил уговаривает себя не расстраиваться.       Милая Ира, молоко надо подогревать на плите с щепоткой кориандра, мускатного ореха и корицы, а не разбавлять кипятком сразу из холодильника. С мёдом вести себя аккуратно, не сделать слишком сладко, до остроты. И в чашку наливать обязательно самую любимую. А ларчик, как говорится…       На третий день случается страшное: Ира принимается Антона лечить. Она всё-таки звонит маме, долго и придирчиво обсуждает, а затем и записывает сомнительные рецепты, выразительно поглядывая на подопытного. Антон отчаянно не хочет дышать над картошкой, хорошо хоть предлагают варёную. Антон отказывается от чеснока, виртуозно откашивает от горчичников, с трудом уговаривает не спаивать его водкой с перцем. Но тазика с горячей водой избежать не получается, Антон идёт парить ноги, побеждённым себя, однако, не считая. Достойно, очень достойно. Легко отделался.       Ира воюет с поме́ло, пытаясь понять, сколько процентов из этого нужно счистить и отправить восвояси. Потом делает ему очень крепкий и очень лимонный чай. Антону удаётся вылить половину в раковину.       Ира включает свой особенный режим матери-наседки, немного неуклюже носится вокруг него, на все лады изощряясь с уменьшительно-ласкательными. Антона бесконечно чем-то поят, пихают в него что-то остро-кисло-неоднозначное и не дают ни минуты покоя. Ира отгоняет его от приставки, запрещает курить, забирает ноутбук, но Антон считает себя в выигрыше, ведь после напряжённой схватки отбивает обратно хотя бы телефон.       И вот тогда, когда уставшему Антону кажется, что хуже уже быть не может, вдруг совершенно неожиданно оказывается, что хуй. Что столько всего ещё может произойти, Антону фантазии не хватит представлять. Закон Мёрфи: всё плохое, что могло бы случиться — случается.       И вот, именно сегодня, под вечер третьего дня того, что отпуском называть слишком грустно, с Антоном случается Арсений.

А точнее, его блядский инстаграм…

***