Когда мы верили в бабочек

Холод резал лёгкие. Ощущая в себе открывшееся второе дыхание, Никифоров резво выскочил из дверей детдома и сбежал с крыльца. Спица стоял под дождём с накинутым на голову капюшоном. Всё, что успел разглядеть Рома — это злую ухмылку своего противника. «Тебе конец», — с яростным воодушевлением подумал он. Кулаки были готовы, как и кастет. — Слышь, падла, в парк пошли. Там тебя твои няньки не увидят, — с ухмылкой сказал Спица и сплюнул в сторону. — Ну пошли, мразь, — потирая кастет, сухо отозвался Никифоров. Спицын шёл рядом, не торопясь оказаться впереди, поскольку боялся, что Рома накинется на него сзади. Ребята вышли с детдомовского двора и вскоре очутились в богом забытом парке. Не было слышно ничего, кроме шума дождя, видимость оставляла желать лучшего. Но Рома различил три фигуры, которые будто отделились от призрачных силуэтов деревьев и двинулись на него. Стало ясно, что это засада, что Спица вызвал его отнюдь не на равный бой. Роман даже не шелохнулся, осознавая, что сейчас его будут не бить — убивать. — Ты труп, гнида, — шепнул ему на ухо Спица. Никифоров, и без того распираемый яростью, с диким воплем заехал парню кулаком по морде, пока тот был непозволительно близко и явно не ожидал удара. Спицын заорал, падая на спину и хватаясь за глаз, куда только что получил кастетом. Трое дружков Спицы накинулись на Рому синхронно, мгновенно, не давая ему даже хлебнуть воздуха. Били его сильно, озверело, с бешеной яростью. Роман дрался с ними до последнего, но что может один против троих? Вскоре он лежал на мокрой земле, а парни колотили его битами. Никифоров орал, как раненый зверь, рыча и плюясь. Он не звал на помощь и рыдал. Вскоре биты начали чередоваться с пинками. Роман перестал что-либо видеть, глаза заливали дождь и кровь. Один из нападавших схватил Никифорова, находящегося в полубессознательном состоянии, за волосы на затылке, и рывком усадил. Завопив, Спица принялся пинать лицо Ромы. Мокрые массивные кроссовки причиняли боль и без того разбитому и начавшему опухать лицу. — Чтоб ты сдох, сука! — со злым восторгом и ненавистью орал Спица. Роман уже отключился, но его продолжали пинать и избивать битами. Потом один из парней трижды приложил его головой об асфальт. Ожесточённая экзекуция продолжалась бы ещё очень долго, если бы не внезапно раздавшийся крик: «Рома! Рома!». Бандиты бросили свою жертву, как мешок с мусором, и дали дёру, мгновенно исчезая в пелене дождя. Вербинин, отплёвываясь от воды, рухнул на колени перед практически превратившимся в фарш парнем. — Ромочка, родной мой, — хрипло пробормотал он, судорожно нащупывая его пульс. Слабый, но был. — Потерпи немного, сейчас… сейчас… — прошептал Антон, сердце которого ныло и от невыносимой жестокости, свидетелем которой он стал, и от волнения за Рому. Мужчина осторожно поднял парня на руки и поспешил к своему автомобилю. *** Минуты тянулись очень медленно, попросту сводя с ума. Вербинин весь измотался. Он ходил по коридору, доходил до окна, за которым стеной шёл холодный дождь, и думал только о том, чтобы Рома выжил. Нанесённые увечья были чрезвычайно серьёзными, парень находился между жизнью и смертью. Сердце Антона болезненно сжималось, он ужасно боялся его потерять. Когда, наконец, из реанимации, в которой находился Никифоров, вышли двое медиков, Вербинин, стоящий у окна, стремительно подошёл к ним. Но те отмахнулись, не собираясь отвечать ни на какие вопросы. Женщины прошли в соседний кабинет, дверь закрылась не плотно, поэтому Антон мог слышать, о чём они говорят. — Это отец его? — спросила одна. — Нет. Он детдомовский. — Тогда с какой стати его привезли к нам? — Чёрт его знает. — Ты хоть понимаешь, сколько сейчас ресурсов мы должны потратить на этого беспризорника? У нас нет веттомертала, закончился два месяца назад. Да и не только его. Ты сама знаешь. — Знаю. — Честно? Не вижу смысла возиться с этим бродяжкой. Они и так пачками мрут… — Люба! — А что? Если сдохнет, так только пользу обществу и государству принесёт. Вербинин порывисто вошёл в кабинет и, подойдя к той, что, стоя у стены, говорила все эти гнусности, наотмашь ударил её по лицу. Пощёчина вышла хлёсткой и сильной. Реаниматолог схватилась за щёку. Сидящая за столом женщина приложила ладонь ко рту. — Как только придёт заведующий, проведите меня к нему. Ясно? — голос мужчина дрожал от негодования и злости. Он не смотрел на ту, которую ударил. Принципиально. — Д-да, — несмело отозвалась сидящая за столом. Заведующий Юрий Евгеньевич пришёл на работу к девяти утра. Первым в его кабинет вошёл Антон. Он вытащил из кармана стопку купюр и бросил её на стол. — Поздним вечером к вам поступил парень, Роман Никифоров, в критическом состоянии. Его жестоко, очень сильно избили. Одна из ваших подчинённых, некая Любовь, сказала, что возиться с детдомовским парнишкой нет смысла, что его смерть будет облегчением для государства и общества. Надеюсь, вы более гуманны и человечны? Или тут все такие? Глаза Вербинина болели и были красными. Он был страшно взвинчен. — Любовь так сказала? Боже, — мужчина снял очки и потёр виски. — Простите, как вас?.. — Антон. Без отчества. — Уважаемый Антон, я, конечно же, немедленно изучу карточку поступившего пациента. А это зачем? — заведующий кивнул на купюры. — Я хочу, чтобы у него было всё самое лучшее. Отдельная палата, необходимые лекарства, всё прочее. Вы можете это устроить? Или мало? Держите ещё, — мужчина достал из кармана пальто ещё стопку денег и бросил её на стол. Его глаза лихорадочно блестели. — Я обеспечу ему отдельную палату и всё необходимое, — негромко отозвался Юрий Евгеньевич. — Вы сказали, что этот парень детдомовец. Кем же тогда вы ему приходитесь? — Я его… крёстный, — Вербинин сунул руки в карманы пальто. — Вытащите его с того света. Прошу вас. Он должен жить. *** Первое, что увидел Рома, когда открыл глаза — это тёмные волосы, спадающие на лоб. Через секунду хрипловатый и пропитанный нежностью голос позвал его по имени. Медленно начал фокусироваться взгляд, привыкая к цветам, свету, формам, очертаниям. И вот уже Никифоров видел сидящего рядом с койкой мужчину. Его лицо было бледным, глаза блестели. — Слава Богу, ты пришёл в себя, — прошептал брюнет, протягивая руку и касаясь ладони парня. Голова того была наполовину перебинтована, ото лба до носа, вверху кое-где между полосок бинтов пробивались русые пряди. Врачи боролись за жизнь Никифорова три дня, и их старания вознаградились. Уже через сутки после того, как Вербинин поговорил с заведующим, состояние Романа сменилось с «критического» на «стабильное». И вот теперь Рома пришёл в сознание. Антон был счастлив. — Я так о тебе волновался… Ромочка мой. Хороший мой, — с нежностью прошептал мужчина, наклоняясь и покрывая хаотичными поцелуями кисть парня, костяшки которой были сбиты. — Где я? — хрипло спросил Никифоров, жмурясь от света, щедро льющегося из окна. — В главной городской больнице, — с теплотой ответил Вербинин, кладя ладонь на грудь Ромы, прикрытую белой простынёй. — Сейчас что-нибудь болит? — Башка. Да и всё тело, — очень тихо ответил Роман и вдруг широко распахнул глаза. Светло-голубые, шальные, с туманной поволокой, словно дым весенний над рекой — эти глаза давно уже стали для Антона любимыми. Иногда они ему даже снились. — Ты… давно тут сидишь? — Я и не уходил. — Чего? Хочешь сказать, что был тут, пока я валялся в отключке? — как-то странно выпалил Рома, будто бы то ли возмутился, то ли разозлился — мужчина не понял. Он любовался прекрасными светлыми глазами, что сверкали между белых линий бинтов, подобно стекляшкам, поднесёнными к свету. — Да, я был здесь. Я очень боялся, что ты… Антон замолчал. Ему было больно даже думать о том, что парень мог погибнуть, поэтому сказать это язык просто не повернулся бы. Они смотрели друг на друга, и в какой-то момент Вербинин не выдержал. — Я люблю тебя, — тихо сказал он и накрыл ладонь парня своей. Роман содрогнулся. Он молчал несколько длинных минут, а потом заговорил. И голос его звучал очень странно. — Ты меня правда любишь? — Правда. Очень, — твёрдо ответил брюнет. — Значит, сделаешь всё, что я попрошу? — Да, конечно. — Обещай. — Я обещаю. А дальше Никифоров сказал то, чего Антон никак не ожидал услышать. Сердце зажгло, в глазах помутилось от услышанного. — Тогда уходи и не приходи ко мне больше. Если ты правда меня любишь, ты сделаешь это. Пусть сегодня мы видимся в последний раз, — сказал Роман. В голосе парня не было злости или ярости, что ещё больше задело Вербинина. Никифоров говорил спокойно и будто бы немного устало. Он смотрел прямо в карие глаза мужчины, не пытался отвести взгляд, держа за душой что-то иное, не то, что слетало с губ. Антону было больно. Хотелось совершить что-то резкое, заорать, объяснить Роме, что тот совершает глупость, но он не смог этого сделать. Никифорову и так очень серьёзно досталось, чтобы ещё и выводить его на ссору. — Ты… правда хочешь этого? — тихо спросил Вербинин. Его голос подрагивал. — Правда, — спокойно и твёрдо ответил Роман. — Ты же сказал, что любишь, что всё сделаешь. Или это просто пустые словечки? Мужчина чувствовал, как мир медленно теряет цвета, света и смысл. Всё стало серо и безразлично-тоскливо. Антон встал, не помня самого себя. Дойдя до двери, он обернулся, чтобы ещё раз посмотреть на Романа. Как же ему хотелось остаться рядом. Навсегда. Оберегать, заботиться, научить его любви, согревать ею. Сглотнув, Вербинин тихо вышел из палаты, прикрыв за собой дверь. Перед глазами стремительно темнело. Оставшись в одиночестве, Роман медленно перевёл взгляд на окно. И в эту секунду, словно по взмаху волшебной палочки, с тяжёлого серого неба посыпалось искристое снежное конфетти. Снежинки весело сталкивались друг с другом, кружились в декабрьском вальсе, льнули к оконным стёклам, словно наполняя их белым кружевом серебра. Никифоров спокойно и тихо дышал, смотреть в окно было больновато, но он смотрел. Ветер резко распахнул форточку, и палата начала стремительно наполняться снежным ароматом. Роман вспомнил детдомовский Новый год. Обычно ему всегда вручали картонный сундучок нервно, нехотя. Совали, как суют справку злобные докторши. Мол, на, бери, и пошёл вон. Возможно, это стало происходить после того, как мальчик отнял сундучок у стоящего рядом Вани Рыжикова. Тогда Никифорова наказали, лишив праздника, и отправили в постель, а остальные ребята дальше водили хоровод у ёлки, смотрели спектакль и потом угощались пирожным «Птичье молоко». Впоследствии, став старше, Роман уже спокойно отбирал у других «сладкие подарки», и ему всегда было плевать, какое последует наказание, и последует ли. Никифоров смотрел на то, как кружится за окном молочно-белый снег, пока не погрузился в беспокойный сон.