Когда мы верили в бабочек

Стояла поздняя осень. Ветер гнал по небу дымчатые сгустки туч. Деревья почти что полностью сбросили свою яркую позолоту. Тёплые дни становились всё реже, холодное солнце исчезало совсем рано, и на город обрушивались тревожные сумерки. Детский дом №16, находящийся напротив всеми забытого парка, огороженного видавшими виды железными воротами, выглядел жутковато: облупленные жёлтые стены, мутные окна, под которыми вились красивые белые завитушки — роспись дней, давно ушедших в прошлое, как и крыльцо с белыми колоннами. Было странно думать о том, что когда-то в этот особняк съезжались на бал праздно одетые гости, а после мазурки и нескольких бокалов лёгкого шампанского, выходили в парк на прогулку. В те времена он ещё был молод, свеж, прекрасен, и тёмный пруд, находящийся в его сердце, манил к себе в особенно жаркие и душные дни. До революции это был особняк купца Арановского, после неё — туберкулёзным диспансером. И лишь в пятидесятых здесь возник детский дом. Когда-то это заведение считалось вполне достойным. В шестидесятых о нём даже снимали большие репортажи, в которых улыбающиеся воспитанники рассказывали, как хорошо им живётся, какое светлое будущее ждёт их впереди, что они хотят стать врачами, милиционерами, художниками, музыкантами, учёными. Но это было в те годы, когда слова «светлое будущее» ещё действительно значили если не всё, то очень многое. А ныне на дворе стоял восемьдесят девятый год. Поздний СССР, находящийся на краю обрыва, доживал свои последние лета. Потихоньку менялись приоритеты, менялась мораль, менялось всё то незыблемое и прекрасное, то крепкое, монументальное, во что каждого советского человека обязали верить чуть ли не с самого рождения. Несмотря на гласность, что ворвалась в каждую советскую квартиру из радиоприёмников и телевизоров, в детских домах была и жестокость, и страдания, и воровство, и насилие. Было всё то, о чём нельзя говорить в приличном обществе. Было всё то, что ещё несколько лет не станет достоянием общественности, и не станет «острой социальной проблемой». В детском доме №16 большинство воспитанников были отказниками, некоторые из них имели определённые заболевания. Такие дети группировались в отдельные классы, и их воспитывали по немного другой программе. По специальной. Это была каста «зелёных». Чёрт знает, откуда пошло это название, но воспитанники детского дома называли больных сверстников «зелёными», и обычно они не представляли особого интереса для остальных. К ним было принято относиться холодно и снисходительно, а лучше таких вовсе не замечать. «Грозой» этого вакуумного мира считался Рома Никифоров. Главный хулиган, отпетый мерзавец и просто само зло. От него сходили с ума и педагоги, и другие ребята. Те, кто попадали в немилость Никифорову, становились кастой «отбросов». Их можно было унижать, бить, обзывать. Даже… нужно было. Те же, кто смогли каким-то образом втереться в доверие к Роме, автоматически становились членами касты «аристократы». Это были неприкосновенные, чаще всего, особенно озлобленные воспитанники, которым представители других каст должны были подчиняться во всём. Абсолютно во всём. Тех, кто пытался перечить, мгновенно подавляли. Иногда даже толпой, и достаточно жестоко. Остальные, те, кто не принадлежали к вышеуказанным кастам, были так называемой «массой». И большинство ребят стремились удержаться именно в этой касте. Никто не хотел, чтобы Никифоров и его дружки внезапно одарили их своим пристальным вниманием. Большинство более младших детей относились именно к «массе», поскольку те не представляли особенного интереса. Отнять что-то у малышни забавы ради — это да, это всегда пожалуйста. Ромке было восемнадцать, он не раз оставался на второй год, и вскоре должен был покинуть стены детдома. На радость многим педагогам и воспитанникам. — Слушай, может, вечером сгоняем на дискотеку? Я в куртёхе Пашкиной буду, — широко улыбнулся Страус, садясь напротив Никифорова. Недавно начался ужин. Гороховая каша, котлета, булка и компот — вот, чем «были богаты и рады» в тот вечер. Роман нацепил котлету на вилку и откусил от неё немного. Задумчиво жуя, исподлобья глянул на друга: — Куда? — Тут недалеко, на Пушкинской. — Посмотрим. Может, дело будет, — небрежно ответил Никифоров. — Чё за дело? — пригнувшись к столу, заинтересованно спросил Страус. Это был белобрысый парень с шальными глазами и нахальной улыбкой. На его правой щеке виднелся глубокий, но небольшой шрам. Один верхний зуб отсутствовал, что не мешало Страусу скалиться и хохотать. На самом деле его звали Демьяном Страусовым, но все, кроме педагогов и прочего персонала называли его исключительно по прозвищу. — Помнишь Киреева? — Это тот, которого усыновили три года назад? — зачерпнув ложкой кашу, Страус отправил её в рот, с огромным интересом взирая на Рому. — Угу, — злобно ухмыльнулся тот. — Я давеча видел его. Весь такой… наряженный ходит, модник. Учится в гимназии — я за ним проследил. В общем, в шоколаде живёт. Бед не знает. — И чё в нём нашли? — поморщился Страус, жуя. — Думаю, нам стоит заставить его поделиться со старыми друзьями. Подловим, по печени пару раз заедем, отберём деньги, часы у него классные. Кроссы дорогие. В общем, там есть чем поживиться, — Роман снова откусил от котлеты, в его серо-голубых глазах застыло ожесточение, которое всегда бывало в этом взгляде, когда парень задумывал какое-нибудь зло. — Мне нравится. Гениально придумано, — льстиво сказал блондин. — А кого возьмёшь на дело? — А вот не решил ещё, — криво улыбнулся Никифоров, слегка прищурившись. — Хочешь, чтоб тебя? — А то. Очень хочу. — Пойди, возьми мне ещё пару котлет, — кивнув на пятиклассников, сидящих за соседним столом, лениво приказал Рома. Парень кровожадно улыбнулся, кивнул и направился к ребятам. Пригрозив им, он быстро скидал котлеты себе в тарелку и, показав кулак сперва одному мальчишке, потом другому, вернулся к Роме. — Молодец, — ухмыльнулся тот. Пятиклассники робели посмотреть на самого опасного человека детдома. Поэтому довольствовались кашей. Не побили — и то хорошо. Никифоров же, скидав в себя котлеты и запив их компотом, встал и направился на выход из столовой. Страус воровато огляделся и подтянул к себе тарелку друга — он привык подъедать за ним. *** Тайным местом для собраний служила дальняя комната в левом крыле третьего этажа. Обычно в ту часть здания захаживал только сторож Игнат. Но со стариком, в случае чего, можно было договориться. К своей работе он относился спустя рукава, частенько клевал носом, спал, а то и вовсе выпивал. Левое крыло третьего этажа пугало младшеклассников — им казалось, что там живут страшные призраки. В общем, это было идеальное место для сборищ. Страус сидел за пыльной партой, подперев голову кулаком. Витя, пухлый парень с глуповатым выражением лица, восседал на потрескавшемся, грязном подоконнике, и листал журнал, громко чавкая — в его рту всегда, неизменно находилась жвачка. У него были короткие светло-русые волосы и россыпь веснушек на толстом лице. Третий верный друг Никифорова, Лешек, стоял в углу, скрестив руки и ноги. Это был худощавый черноволосый парень, в карие глаза которого всегда лезла чёлка, которая будто жила своей жизнью. На вечно то ли грустном, то ли недовольном лице красовалась родинка, что делала его запоминающимся. Если присмотреться к Лешеку, то можно было увидеть, что на правой руке у него нет среднего и безымянного пальца — их отрезала ему мать в приступе пьяной ярости. Тогда мальчику было пять лет. Он носил польское имя, поскольку его отец был поляком. Друзья иногда называли его просто «Лёшей», «Лёхой». — Итак, кто пойдёт со мной? — закончив рассказ о Кирееве, резюмировал Роман. — Я пойду, — отбросив журнал, заявил Витя. — Да и я хочу так-то, — недовольно посмотрев на него, отрезал Страус. — Все мы хотим, все, — со свойственным себе спокойствием сказал Лешек. — Ладно, тогда идём вчетвером, — ударив ладонью по столу, Никифоров лениво встал. — Разделим навар по-честному. — Кроссы чур мне, — Витя спрыгнул с подоконника и поправил свой вытянутый синий свитер. — Твоя лапища туда не влезет! — возмутился Страус. — Нет, Рома сам решит, кому их отдать. Ты тут не решай давай! — Сейчас главное — как можно тише выбраться на улицу, — голос Романа был хрипловат: накануне он перебрал с сигаретами. — Если хоть один из вас привлечёт внимание, я вас… — Отбой уже был. Так? Обход был, судя по времени, — с умным видом заявил Витя. — Так что идёмте, нечего время терять. Да, Ром? — Я иду первым. Все закивали — как иначе, Никифоров всегда был первым. А дальше по тихим коридорам, один за другим, потом по узкой, загаженной лестнице, на которой частенько курили педагоги, а там и служебный выход, который обычно был открыт. Ничего не стоит затеряться в надвигающейся темноте города.