Руины

Совершенное произведение красоты — это застывшая песнь духа человеческого. Когда-то давно Падме мечтала стать художником, как её давний друг Пало. Она хотела рисовать огонь, ловить все нюансы, изменения, чтобы запечатлеть эту живительную энергию в другой форме. Преобразовать для своего зрителя. Такая задача казалась ей вполне по силам, и она твердо шла к цели, разрабатывая руку, оттачивая технику. Она дружила с милым кудрявым мальчиком, он нравился ей, они даже целовались, а потом её путь повернул в другую сторону.       Проходя все стадии обучения Юных Законодателей, Падме нравилось углублять своё сознание в сущность явлений. Исходя из своих желаний разобраться во внутренних переживаниях, проследить и проанализировать свои эмоции, она пришла к глубокому убеждению — все представления и чувствования состоят из таких нежных оттенков и тональностей, что слова с трудом могут их всецело передать. Проявившийся в ней дар красноречия создал новое мощное орудие её духу, создающее с душами её слушателей иной путь общения, зажигая ответное пламя в сердцах. Создавая порыв ввысь, направляя бурлящий отзвук своему стремлению. И это тоже было искусство, и оно всецело поглотило её. «Особенностью представления человека о себе и объясняется тот факт, что он может вызвать различные формы движения материи, чего не может вызвать представление о внешнем мире» — голос наставника звучал так же твердо и уверенно в еë сознании годы спустя. И даже противоречивые факты не рушили «Основы философии для общеобразовательных школ». — Тебе лучше? Вот и живое опровержение этой теории. Мягкий, ровный тон и эти слегка меланхоличные ноты, которые были до боли знакомы. Обыденный вопрос выдернул из мрачных размышлений. — Наверное. Хуже ведь не может быть. Вопросительный взгляд. Внимательный, но без оценки. Наверное, стоит ему пояснить. — Они забрали моих детей... — она поправила себя, горло болело от слов, — Наших. — Их всë равно заберут у нас. «Она плачет о детях своих и не хочет утешиться — их нет и ей, потерявшей своих детей, стало безразлично, что считают добром, а что считают злом». Эти слова бередили сознание, пульсируя неутихающей болью. Только сил больше не оставалось, ни на слезы, ни на злость. Всë унесло ветром вместе с тем нахлынувшим безумием, смыло волной звериного яростного цунами. Презрение за слабость, ненависть к себе, к нему, жгучий стыд — это всë куда-то ушло, рассыпалось прахом, оставив её сидеть на руинах. И разве что-то ещё сохранилось от неё, разобранной, развинченной до конца? Горстка биочастей, кучка пепла на ветру, привидение, бестелесная оболочка. Почему тогда всё ещё так болит? Отчетливо она услышала знакомый голос: «Во сне можно испытать всё, кроме боли. Боль — единственная способность доказать явь». Значит, боль — это хорошо, боль даёт то, чем можно зацепиться за реальность бытия. — Ты знал. Слова упали как камни. Какое-то время оба молчали. Она бездумно шевелила угли в костре. Он поднялся, по привычке избегая неприятного ответа. Но она научилась ждать.       Анакин стоял, прислонившись плечом к вертикальной скале. Стоял вполоборота к ней, хмуро вглядываясь вдаль, куда уходила петляющая лента каменистой тропы. Тени сгустились на его лице, делая его старше, обозначая носогубные складки, резче вырисовывая угол скул, затемняя круги под глазами. На миг эта его манера держаться с идеально прямой спиной, свободная тяжеловесная грация крупного хищника, показалась предельно опасной, способной сожрать заживо. Когда он заговорил с гнетущей размеренностью, гулкие удары сердца стучали в висках. — Я не помню, знаешь ли ты, что у меня есть способность к предвидению. Впрочем, это не столь важно — способности есть, но я не могу их контролировать и никогда не научусь. Он смотрел на свои руки, плотно сжав губы, будто созерцал нечто отвратительное. Незадолго до падения Республики, он делился с ней своими невеселыми размышлениями, что он был создан только для войны и разрушений. Тело — инструмент, даже его бионическая рука сработана так, чтобы походить больше на конечность дроида, чем на живую. Металлические пальцы предназначены для того, чтобы держать оружие и наносить удар. Что если бы правая рука не была ведущей? Возможно, он и не согласился бы на протез. Собирать механизмы, делать чертежи и зарисовки он умел и левой, а всë остальное — связанное с этой бесконечной войной. Как она жалела, что не смогла поддержать его тогда, чтобы помочь разобраться в своих мыслях. Он так редко о чём-то просил... — Я давно знаю, что мне нельзя ничем владеть. — продолжил он предельно спокойно, ровно. — А тобой можно? — она не узнала свой голос, задавший этот вопрос. — Да. Но у меня не может быть ничего своего, — слова заполнили пространство, сказанные тихо, монотонно, так, каким она его помнила. До последней их встречи, — Я как некая функция. — Ты всегда делаешь только то, что кто-то хочет? У тебя разве нет свободы воли? — Это не совсем так работает. — Ты мне об этом раньше не говорил. — губы двигались сами по себе. Голосовые связки выталкивали в пространство набор звуков. Но складывающийся смысл предложений мозг напрочь отказывался понимать, несмотря на то, что они звучали на общегалактическом. — Не самая подходящая тема для светской беседы, на мой взгляд. За иронией слышались знакомые минорные нотки, и она отвлеченно подметила, что как всегда, когда он пытался пошутить или сказать что-нибудь веселое, у него все равно получалось немного грустно. — Но ты это знал и раньше. Сейчас необходимо взять себя в руки. Она обязана. — Не сразу. И, конечно, не в полной мере. «Скажи мне, что делать. Я сделаю всё, что ты пожелаешь» Её Анакин, легко и так запросто отдававший себя на милость другим.       Она часто ловила себя на мысли о том, что еë вера в свободу выбора и воли воспринималась со стороны немного фанатично. Все её сознательные действия были направлены на сохранения этого права для как можно большего числа разумных. Она вызвалась быть голосом тех, кто был его лишен. То, что она сейчас слышала было сложно представить. Все возвышенные идеи о гуманизме, о всеобщем благе, равенстве и братстве в исполнении бывшей королевы, делившей постель с бывшим рабом, с легкостью уходили в гротеск, именно потому что рабы бывшими не бывают, как и королевы. Впрочем, гуманизм всегда был крайне избирательным. А роль романтичной барышни выглядела весьма неубедительно, вкупе с её политическим опытом — она ведь чëтко понимала, что за основы держали власть, какие пороки она питала и на какие опиралась. Но как же вычислить точный градус того угла самообмана, который ранее не позволял задавать лишних вопросов. «Ты знаешь, как я стал джедаем. Я увидел ангела, волшебника и звездный корабль. И когда меня спросили, хочу ли я лететь с ними, конечно, я согласился. Мне было девять лет, я был собственностью торговца барахлом, что ещё я мог ответить...» Если у человека нет свободы, нет выбора в поведении, нет истины, морали — тогда это общество аморально.       Жестокость жизни порождает добро в сердцах, и сердца несут добро обратно в жизнь, полные желания перемен, по подобию живущего в них добра. Но не круги жизни меняются по образцу и подобию идеи добра, а идея добра дробится, увязая в жизненном болоте, теряет свою всеобщность. Служит сегодняшнему дню. Движение жизни всегда воспринимается сознанием человека как борьба зла и добра, но это не так. Когда в ней угасла идея о том, что мир рационален? Когда она говорила Бейлу, что свобода умирает под гром аплодисментов? На самом деле она сказала не всю правду — свобода была мертва уже давно. Но, как, ни странно, Владыка ситхов не нарушил ни единого закона, ни один принцип демократии не пострадал. Все было на месте: власть большинства, равноправие граждан, защищенность их прав и свобод, верховенство закона, разделение власти и даже, на тот момент, выборность главы государства. Исчезли только джедаи. Политика осталась без религии. Полный моральный вакуум, а в вакууме, как ни странно, жизни нет. И чего тогда стоит еë правда? Кому она нужна теперь, когда только мешает жить? Ком застрял в горле, и она зажала рот рукой, пыталась подавить рвотный рефлекс, снова ощутила вкус той достаточно мерзкой ящерицы, зажаренной на ужин. Тогда все эти пресные джедайские пророчества об Избранном, Равновесии и прочем, не относящиеся на тот момент к текущим и злободневным проблемам войны, коррупции и раскола были наспех отодвинуты до лучших времен. Даже если они и напрямую касались еë незаконного супруга. В подробности, что это всё могло значить для неё, она предпочитала не вдаваться. Да и он на эту тему разговоров не заводил. Все пространственные философствования остались там, в архивах разоренной библиотеки сожжённого им храма. Так кого ей молить о милосердии для разрушителя храма? Вот только, Ширая знает, с такими милосердно не обходятся. И эта кровь и на её голове тоже. — У тебя не было отца. Совсем. — Да. — Просто я раньше думала что... — мысль повисла недосказанная, но от того не менее понятная. Что это вовсе не редкость — ребёнку, рождённому у рабыни за Внешним Пределом, не знать своего биологического отца. В этом не было вовсе ничего особенного. Никакого нарушения законов биологии, всего этого деления клеток, спирали ДНК, того, что составляло основу разумной жизни. — Так ты не человек? «Я — человек, и зовут меня Анакин!» — Я не знаю... А что она держит за суть в этом понятии-реакции: воспоминания, ценности, черты характера, где любой недостаток является оборотной чертой какого-нибудь достоинства? Все доводы покидают её. Аргументы застревают в зубах, отказываются выбираться наружу. Тщательно выстроенные схемы рушатся. Слова учителей, наставников, соратников, такие близкие и понятные раньше, песком скрипят на зубах. Ей так хочется возненавидеть его за то, что он посмел оказаться на пути, перейти еë дорогу, своими грязными руками прикоснуться к её идеалам; сломать их, сломать то, что давало силы жить. А сейчас ей так необходима хоть какая нибудь опора. То, что было незыблемым, жизненной основой, за что можно зацепиться сознанием и прекратить это падение в пропасть...       Камень, на котором она сидела, был пологий, гладкий, холодный, когда она провела по нему рукой. Костер почти погас, растревоженные угли тускнели, теряя тепло. Кожаный бурдюк с водой лежал неподалеку, она сама ходила к водопаду, чтобы его наполнить. Вода всегда успокаивала, дарила прохладу. Она с детства любила плавать. Он вырос среди бескрайних пустынь. Где сумам снимал кожу и плоть с костей нерадивого путника. Джедаи пытались научить его своим методам взаимодействия с миром. И вот он, идеальный продукт культуры подчинения. Орудие войны в руках политиков. Инструмент для убийства в руках Императора. — Пока видна дорога, надо по ней идти. — мягкий голос снова выдернул из размышлений. — Куда идти? Всё, чего она хотела, так это свернуться калачиком, закрыв голову руками, и лежать так до скончания времен. "Я не могу" — думала она про себя. "У меня нет сил, это все вынести. Это невозможно, немыслимо." — До конца. Голос оставался ровным, но правая рука сжалась в кулак, она поняла по чуть напрягшимся мышцам плеча, интуитивно ощущая все его движения. Рука, отрубленная графом. Его плата за трансгрессию в пустыне. А чем придется платить ей? — Когда ты говорил про предвидение, ты видел, куда ведет дорога. Это был не вопрос. Горький опыт уже научил её. В глубине души она давно понимала, что поведение Анакина всегда было очень жестко мотивировано, и не столько психологически, сколько ведомо какими-то ей непостижимыми тайнами. Та чужеродность, что она ощущала, до конца не понимала, но научилась не воспринимать — это была та составляющая, которая являлась Силой, которой он был вплетен в саму ткань мироздания, будучи и частью его и одновременно отражением. Спонтанность поступков и алогизм — за ними крылась его суть и сложность, и раньше было непонятно, насколько он сам осознавал, но сейчас от всего этого чëтко веяло необратимостью жертвенного обряда. — Я должен встретиться со своими демонами. Моя дорога ведет к алтарю. Так вот оно что. Вновь вспомнилось то услышанное в храме: «Стать судьей. Сделать выбор. Кто будет править на останках этого мира. Нет ничего вечного. Вестник приходит, и на каждый поворот мирового колеса он оказывался здесь, толкая вперед, создавая возможность порядку и хаосу возродить всё заново». «Что будет со мной теперь?» Это слова маленького, потерянного мальчика, замершего там, в усыпальнице на Набу перед погребальным костром. В них ей слышится горечь; когда, наконец, приходит понимание что вся жизнь — всего лишь сон, и этот сон — сплошная ложь, а усталые души блуждают во тьме. Где место личной трагедии среди вечного, бескрайнего океана горя и слез? Но есть же частная доброта, без идеи, без проповедей духовных лидеров, без учений великих просветителей, без этики философов. Частная доброта отдельного человека к отдельному человеку, доброта без свидетелей малая, без мысли. Эта доброта и есть высшее, то, что достиг дух человека. В бессилии бессмысленной доброты — тайна её бессмертия. Она непобедима. Зло бессильно перед ней. Она, слепая и немая любовь — смысл человека. Она снова видела вязь древних слов, сковывающую цепью их руки, сплетавшую судьбы. Судьбу, разделённую на двоих. Горизонт утонул в багровых тонах. — Я буду ждать тебя. Ты — ось, вокруг которой вертится мир. Я — воля, направляющая его. Над зловещим багрянцем поднималась луна. Темный Владыка не встанет у неё на пути. Королева не умеет проигрывать. ***