Руины

Обломки, руины, прах — вот что оставил небесный мальчик от её мира. Нет, конечно, она не позволит ему забрать всю вину себе — это будет не великодушно, ей там тоже хватит сполна.       Неопытность, самонадеянность, высокомерие; список её личных провалов можно пополнять с лихвой, но до того, как оступился он, ей было всё же очень далеко. Запросто взять и обрушить основу цивилизации — он не просто романтик. Горькая усмешка исказила лицо. Реформатор, каких поискать. Был ли он виновен в том, что родился там, среди отбросов пиршественного стола Великой Республики. Что среди скабрезности и отребья прошло его детство, и это оттиском отобразилось в его взгляде на мир. Разве увиденное можно «развидеть»? Она и раньше невольно задумывалась о том, какие впечатления он вынес с собой в Храм. Что он чувствовал на самом деле, когда его продавали, покупали, проигрывали. С её врождённым талантом эмпатии, могла ли она почувствовать и малую толику того, что довелось испытать ему? Они редко касались определённых вопросов, и суть была не в том, что Анакин не желал в деталях обсуждать своë рабское прошлое, несмотря на то, что им следовало об этом говорить. Нет, причина, накрепко связанная с его матерью, являлась тем, что не позволяло ей прикоснуться к этой проблеме. Точно так же, как даровать ей свободу было выше его сил. — Вина есть самое тяжкое бремя, — говорила когда-то бабушка Риу, распутывая кудрявые локоны внучки, — А путь к величию всегда трудный и одинокий. Так к чему гандикап? Но опустить этот груз всё никак не получалось. Во многом они были похожи. Отпустить её — это то, на что он был категорически не способен. «Ты ангел» Сказал однажды очарованный маленький мальчик.       Бабочкой. Вот кем она себя ощущала, зажатая в пухлой ладошке цепкими детскими пальчиками. С момента их встречи она завораживала его, притягивала. Иногда она думала, что если бы не было её, он бы тоже исчез, перевоплотился, стал кем-то совершенно иным, родившимся в другом образе. Она вела его, удивляла, манила за собой, увлекала, пока он бежал за ней, не разбирая дороги, попутно выполняя еë капризы и пожелания, самые тайные; те, что она не могла произнести вслух. В чëм не могла признаться даже себе. «Ты такая же, как я помню в своих снах» И вот ловушка захлопнулась, выхода нет. Из-за прозрачной стенки за ней наблюдает пара синих глаз, одновременно смущенных и дерзких, таких же пронзительно изменчивых как небо, впоследствии и заменивших ей небо, пока она барахталась в своих отживших устоях, сжигая кислород. Единственный человек, способный даровать ей свободу, мягко заставить пальцы разжаться, осталась где-то среди песков, предоставленная немилостивой судьбе. «Не надо бояться»       Неужели чужая сила и чужая воля оказались такими непреодолимыми? Или это была еë воля, стремление пройти дорогой познания до самого предела и немного, хоть одним глазком, заглянуть за грань? Она почти не чувствовала боли, в этом сладком плену. Пока он не решил оставить её себе навсегда. Трепетно держа в руках, раскладывая и расправляя драгоценные крылышки на бархатной подушке. Примеряя рамку. Пока булавка не проткнула еë сердце… Какой счет будет выставлен разрушителю храма? Она не могла прогнать эту мысль, как и не могла с ней смириться.       Ей казалось что с того момента, как покинули лагерь, они брели уже безжалостную вечность, оставляя за собой остов сухого дерева да развеянный пепел. Она давно уже потерялась в своих грезах, блуждая по закоулкам памяти, пролистывая назад и вперед воспоминания как страницы прочитанной книги — где-то там наверняка был ответ. Разговоры были неуместны; что могли сказать два человека, разломавшие до основания друг другу судьбы — нанесëнных ран вполне достаточно для смерти. В пещеру они забрели на закате, когда пурпурный свет пронизывал нагретый за день воздух, а усталые ноги молили об отдыхе. Кем бы он стал, если бы не был джедаем? Это было сложно представить, ведь столько времени именно он являлся визитной карточкой Ордена. С лицом, растиражированным в глазах общественности, призванный поднять пошатнувшуюся популярность некогда незыблемой организации. Растрёпанные волосы и горькая на вкус улыбка остались теми же, но сейчас он был как никогда далек от громких идеалов, в чужой одежде, в сапогах из сыромятной кожи, снятых с хладного тела. Монашеский орден был явно ему слишком тесен, и дело было вовсе не в гордыни и амбициях. А что насчет собственной гордыни? Была ли мера для её амбиций? Раньше она не раздумывая готова была отдать свою жизнь за свои идеалы, но как быть с тем, кто эти идеалы разрушил?       Привалившись спиной к шероховатой стене, Падме позволила себе опустить веки. Спокойный предвечерний свет падал на лицо, подставленное солнечным лучам. Ей так хотелось для себя хоть капельку безмятежного тепла, немного отложить всë то, что камнем лежало на сердце. Утомлëнная, она задремала в каком-то усталом безмолвии, и когда открыла глаза, солнце спустилось уже совсем близко к горизонту, заливая багрянцем небосвод. Рваные всполохи красного навеяли что-то тревожное, и она резко вскинулась. Анакин был неподалеку, совсем рядом. Она в недоумении уставилась на него — коленопреклоненный, губы шевелятся в неслышном шепоте. Пустые ладони лежат на коленях, живая чуть подрагивает. На миг отчетливо показалось, что на его лице мелькнула характерная кривая усмешка. Недобрая. А после — безумный взгляд куда-то вдаль. Это был взгляд человека, с отчаянием и болью потерявшего то, что мучительно пытался удержать всю свою жизнь. Она поняла это несколькими ударами сердца позже того момента, когда тело уже самостоятельно двигалось, поддавшись воле полузабытой злости.       Казалось, что всë происходящее не реально, что происходит не с ней. Не она подхватила и швырнула пригоршню песка в лицо. Не она прыжком голодного нексу с размаху опрокинула его на спину, с удовольствием отмечая, как он приложился затылком о камень. Не она, оседлав его, с ходу ударила в челюсть кулаком, почувствовала, как хрустнули зубы и сразу добавила второй удар, наотмашь открытой ладонью, до того как боль догнала разбитые костяшки. Обхватив его ногами, до судороги сжимая бока, кивком отправила благодарность всем норовистым животным, на которых ей доводилось ездить верхом в своем детстве. Кто-то другой наносит удары, чувствует в теле ярость и возбуждение, а в голове шальные мысли: «Ты давно хотела это сделать, вот он, держи!». Не её руки хватают запястья, одно из холодного металла, а другое горячее, словно сделанное из живого пламени, чтобы зубами вгрызаться в открытую шею.       Он легко мог вырваться, она знала, или хотя бы попытаться, но Анакин этого не делал. Рот наполнился кровью. Голос в голове не унимался: «А что мешало тебе уйти раньше? Ты могла это сделать, должна была сделать. Ты решила остаться, ответить не так, как стоило бы. Теперь пришла пора закономерного итога». А ты, Анакин, ты можешь так жить? Туман, застилающий разум, клубился, стекая по жилам безысходностью. После всего случившегося, это был способ почувствовать себя живой в самом базовом смысле. Такая же физиологическая реакция. А какие еще способы остались ей зацепиться за бытие — боль, тоже антагонист смерти, когда сознание замирает, буксуя в условностях, подсознание ныряет в пучину звериной природы.       Только сейчас она заметила, что он неотрывно смотрел ей в глаза. Когда его руки подхватили её за бедра, она боялась прервать визуальный контакт, кожей ощущая, как тонкая ткань платья прилипла к вспотевшим бокам. Легко придерживая на весу, он перехватил её за талию, чтоб неживой рукой задрать подол. Приподнялся, округлив спину, приспуская штаны и следующим рывком резко, жестко насадил на себя, до того как она успела понять что происходит, до того как успел потяжелеть низ живота. Она только замечала, как распирает тело, как сминаются внутренности, поджатый живот, обнажëнные бедра, покрывшись мурашками. По подбородку тянулась кривая дорожка от прокушенной губы. Наполовину оглушенная, она отчаянно пыталась вырваться, но казалось, что царапающие кожу пальцы причиняли неудобств не больше, чем укусы назойливой мошки. Обессилев, она почти не сопротивлялась, только вздрагивала и хватала ртом воздух. Выгнув поясницу и оттолкнувшись лопатками, он рывком поднялся на ноги, не дал ей упасть, успев вовремя подхватить. Стоя, она чувствовала, как по внутренней стороне бëдер что-то течет, наверное кровь. Металлическая рука зажала оба запястья, впечатывая их в стену над головой. Она дернулась, изо всех сил сопротивляясь и от напряжения чуть не теряя сознание. В насмешку над её усилием неживая рука поднялась еще выше, вытягивая спину, заставляя встать на носочки, пока колено между ног давило на промежность.       Время замедлилось. В голове — межзвёздная пустота. Обрывки ощущений: тело, тяжелое, прижимает к холодному камню. Никакого выхода; его не было с тех пор, как в грязной лавке мальчик-раб спросил, была ли она ангелом. Не участвуя, она будто со стороны наблюдала, как мозолистая ладонь обхватывает шею, скользит вниз, и, проваливаясь в небытие, она цеплялась за ощущения, физический контакт — горячая кожа, шершавые пальцы. Тело окатило жаром, а она пришла в себя, почти задохнувшись. Выдохнуть получилось едва-едва, перед глазами плясали яркие цветные точки. Приоткрывая вспухшие, испачканные кровью губы, она хрипло застонала, запрокинув голову, упираясь затылком в стену. Сознание путалось, зрение теряло фокус. Судорожно пытаясь снять напряжение с дрожащих пальцев ног, она ощутила поднимающуюся волну возбуждения, и эта волна двигалась навстречу руке, скользящей по еë коже. Она выгнула поясницу, от нахлынувшего желания с трудом дышала, втягивая воздух сквозь зубы и чувствуя невыносимую тяжесть внизу живота, когда он вжался в неё, по одной подхватывая её ноги, закидывая их себе на бедра. Раздув ноздри, она вдохнула его запах, такой знакомый; обхватив поясницу ногами, чувствовала своей кожей его дыхание, и тягучий жар поднимался выше, опустошая всë внутри. Осознание того, что даже когда она кричала от боли, шипела, выгибалась змеей, он видел только то, что она на самом деле, в исступлении хочет, той звериной своей сущностью, несмотря ни на что. Он притянул еë, сжимая, поглаживая, направляя живой рукой, а она поняла, что ярость, желание обладать — лишь отражения, исходящие не от него, и в этот раз, когда он берет её, и она снова кричит — это уже от выскребающего душу до дна удовольствия. Понимание всегда стоит дорого, а приходит поздно.       Для того чтобы узнать, что прячется за воротами, сотканными из джедайских догматов и правил, нужно лишь приоткрыть дверь — и огонь на свободе. И не она ли выпустила этого зверя, который с детства пожирал его изнутри. Анакин, тот, которого она знала когда-то, был маленький, дружелюбный, грустный, но добрый. Но она хотела всë чувствовать, даже когда гулко колотилось сердце, и холодели руки от ужаса, стараясь представить, что за сила скрывалась в его сознании. Дитя пустыни, таивший в себе драконью ярость, разве сущность его всегда была чем-то темным, смертоносным, несущим только гнев и разрушения. Я убил их всех. Женщин и детей тоже. Что видела она тогда и сейчас. ***       Прошло уже несколько часов с момента, когда она держала его руки, одну живую и другую, сделанную из металла, своими холодными пальцами. Слова, соединившие воедино их судьбу, были сказаны. К лицу ли теперь предрассудки, когда законы были нарушены? Она должна была наслаждаться радостным предвкушением, а будучи более взрослой, чем свой избранник, и к тому же светской дамой галактики, этот, в общем-то, очень личный опыт не должен был поставить еë в тупик, где она чувствовала острую безысходность и тремор в конечностях. Но сидя теплым летним вечером перед полыхающим жаром камином, она ощущала только холод. Она не должна была бояться, умудрëнная жизнью женщина, но по какой-то неведомой причине всё было именно так. Потому что сказав Анакину "да" однажды, она осознавала, что это уже навсегда. Она просто до конца не понимала, чего всё же так опасается. Она не должна была бояться вовсе. Она совсем не знала, что чувствовать. Она совсем не понимала, что чувствовал он. Эти взгляды. Слова. Совсем незаметно роль лидера в их странных отношениях друзей детства, двух старых знакомых, госпожи сенатора и её охранника, коллег-республиканцев, осужденных на смерть, переместилась в его лагерь. А она до сих пор была в недоумении, как лихо долговязый мальчишка смог добиться того, что не удавалось ни одному лощеному светскому франту до сих пор. Ведь сердце бывшей королевы принадлежало ему по праву.       После церемонии его робость исчезла, словно пустынный мираж. Когда он подошел ближе, останавливаясь чуть за спиной, прикасаясь к оголенной коже, она уже попросту не могла сдерживать дрожь. — Что-то не так? Ты вся замерзла. Как она могла ему все сказать? Живая рука с длинными пальцами скользнула по ключице, оставляя цепь электрических разрядов вдоль своего пути. Она сконцентрировалась на этих маленьких сполохах, пронзающих нервные окончания. Приближаясь, он склонился, чтобы коснуться губами краешка уха, легкий поцелуй слегка колыхнул нагретый воздух, и еë обдало волной жара, как внезапно поднявшаяся температура во время болезни. Она смотрела немигающим взором вперед, прижимая к коленям сцепленные руки. Прячась за безукоризненной осанкой, она стиснула дрожащие пальцы, пытаясь унять страх, скрыть от всевидящих глаз эту необъяснимую реакцию на его присутствие, его близость. — Я знаю, что это совсем не то, как ты планировала свою свадьбу... — тихий, спокойный голос немного дрогнул, как будто споткнулся на непроизвольной реакции. Да что же с ней происходит? Она почувствовала досаду от того, что так запросто забылись годами отточенные навыки владения собой. Искусство приказывать, повелевать — всё это внезапно покинуло её, оставив наедине с гулко бьющимся сердцем, натужно, с усилием разгоняющим кровь, заставляющим работать забывшие о дыхании легкие. — Скажи мне ещё раз, что это нас не погубит... Нет, она прекрасно знала, что для подобных трюизмов уже слишком поздно. Но вопреки всему хотела услышать уверенность в его голосе. В какой-то момент это стало жизненно необходимо. — Я люблю тебя. Как это может быть неправильно? Слова повисли в тягучем воздухе, нежно обволакивали, ласкали, а он каким-то невообразимо быстрым движением оказался перед ней на коленях. — Я любил тебя всю свою жизнь.       Сильные руки сомкнулись вокруг еë, маленьких, белых и холодных, поднесли к горячим губам. Бездонные глаза затягивали в омут его одержимости — горизонт событий уже пройден, а жизнь — всего лишь отражённый свет, бездумно отброшенный за пределы. Наконец, стала понятна фраза «туманящий рассудок», как такое вообще возможно… Робко она дотронулась до коротко стриженных волос, подушечками пальцев чувствуя их текстуру, мягкость, жесткость, ученическую косичку за правым ухом. Когда он поднялся с ней на руках, легко, незаметно как будто вся она, её тело, не весили ровным счетом ничего, перенес в спальню, опустил на супружеское ложе, в голове было пусто и гулко. ***       Проснувшись, она мягко провела ладонью по его лицу. Большой палец рассеянно погладил ключицу. Прикасаться к обнаженной коже было необычно, но очень приятно, как к нагретому на солнце мрамору, гладкому и твердому. Кончики пальцев скользнули по плечу. Отвлеченно она следила за игрой теней и света, исследуя рельеф, где резче обозначились грудные мышцы. По обыкновению плотно закутанный в многослойные одежды, сейчас он казался иным, кем-то совсем ей незнакомым. Но как могла она делить постель с незнакомцем? Мысли разбегались и путались. Непривычные к подобному напряжению мышцы болезненно заныли, когда она повернулась на бок, рассматривая путь, проделанный её касаниями. Она всегда находила его привлекательным, но наконец призналась себе, что он красив. Высокого роста с широким размахом плеч, с телом, выкованным годами усердных тренировок. Сейчас, в самый пик юности, он ещё не полностью раскрыл дарованный ему потенциал, сохраняя гибкую грацию подростка, но картину это совсем не портило. Наоборот. Взросление души ведь не имеет ничего общего с биологическим возрастом. «В космосе холодно, Эни» — Ты всё ещё так же мерзнешь? — слова сорвались с губ сами по себе. — Что? — взгляд, лениво скользящий вслед за движением еë руки, прицельно сверкнул из-под густых мальчишеских ресниц. — Ты так меня видишь... Таким. Она сразу догадалась, о чëм он говорит, и вздохнула, мысленно себя одернув. Как можно иметь такие способности, немыслимо! — Ты… необычный... — она не знала, что ему ответить. Но попыталась, подбирая фразы и опираясь на свой опыт ещё со Школы законодателей, — С детских лет каждый разумный, узнавая новое слово, связывает с ним те или иные переживания чувств или разума. Из-за разницы в понимании слов один человек в принципе не способен точно передать другому свои мысли. — Я не всегда могу понять, что ты видишь. Как это... — она запнулась, подбирая слова. Язык, на котором они разговаривали, не был его родным, но здесь важно другое; каждое слово, произнесëнное одним человеком и воспринимаемое другим, имело два элемента, и если один определен, то другой относителен. Как же иначе функция индивидуальности может передать интенсивность, характер и тональность переживаемой эмоции? Чувствовать Силу? Читать мысли? Чем дальше объект понимания удаляется от мира грубой формы, тем сложней передача образов. Но она так отчаянно хотела понять его, — Как это, быть тобой... — Я не уверен, что смогу всё рассказать. Ты хочешь почувствовать? Он придвинулся ближе, опираясь на правую руку, поднялся на согнутом локте, нависая над ней, глядя в упор. Её взор невольно уперся в сочленение протеза, в место, где живая плоть преобразовывается в металл. Потом один взмах ресниц и они смотрят, не отрываясь, глаза в глаза. Оказывается, с такого расстояния радужка у него двухцветная, темно-голубая по краям, светлее у зрачка. В глазах темнеет, а взгляд становится невыносимо тяжелым, искажая пространство, притягивает к себе, обручем сжимает виски. Она едва заметно кивает, не отводя глаз. Простынь легко соскальзывает вниз, но вместо прохлады всё тело обдаëт жаром. По позвоночнику пробегает дрожь, кровь вспыхивает от невесомых касаний. Присутствие другого проникает под кожу, кажется, она забыла вдохнуть... Горло начинает саднить от недостатка воздуха, с самого низа живота поднимается тягучая волна, окатывая пронзительным томлением.       Мир качнулся, головокружение усилилось, а она каким-то образом видит себя под ним — хрупкое тело на простынях из нежнейшего шелка. Тонкая шея, острые ключицы, грудь, его руки, она одновременно и видит и чувствует, как они касаются её кожи, воспламеняя тактильным контактом его нервы. Ей почти невыносимо больно от того, как медленно разливается желание, отчëтливо слышится рваный, трепетный вдох. Волна захлестывает, накрывает с головой, и она тонет, медленно погружаясь, выдыхая со стоном наслаждения, не позволяя себе барахтаться в нахлынувшей панике, пока давление в висках не становится привычным. Все чувства обостряются до предела. Она видит себя его глазами, шепчет его губами, хрипло, прерывисто, заставляя себя или его вдохнуть. Тело легко подстраивается под заданный темп, и это так естественно, ведь сейчас они неразрывно связаны, где он — такая же часть её, как и та одинокая слезинка, предательски дрожащая в уголке глаза. Она видит, как толстая капля медленно катится по щеке до подбородка. Стон рвётся из груди, когда она чувствует кончик шершавого языка своей кожей, следующего этим же путем, и одновременно во рту, смакуя вкус её слез как самое драгоценное вино.       Зрение подводит её, фокус всё время теряется — наверное, лучше прикрыть глаза, а мысль не успела оформиться, веки тяжелеют. Нежно, невесомо, как крылья трепетных мотыльков, губы опускаются следом, и она видит, закрыв глаза, где они коснулись ресниц. Она ещё готова бороться — какая-то её часть не хочет отдаваться столь базово, так всецело отпускать контроль, но поздно... Уже слишком поздно. Его хриплый, приглушённый шепот эхом отдается в груди. — Да, вот так... Были ли эти слова сказаны вслух? Это её тревожит, но на немой укор, озвученный взмахом ресниц и распахнувший глаза, отвечают касания губ, такие нежные, обещающие столько наслаждений. — Смотри на меня... — очень тихо, вслух, и за это она безмерно благодарна, он произносит слова, но ей всë равно кажется, что повиновалась приказу она до того, как он успел его озвучить.       Реальность, сжатая до предела тактильных контактов, внезапно расширилась, оглушая своей многомерностью. Впечатления хлынули в сознание, когда разомкнулись двери темницы разума, переплетаясь узорами, распадаясь фракталами. Жмурясь в потоке света, она почувствовала одновременно всë: дуновение легкого бриза над озером, шелест растущей травы, рев Сандо, хищника из самых дальних глубин ядра, жизнь подводного города и толщу каменных стен усыпальницы у водопада. Мелодия зарождения новой жизни — теплая радость наполнила её сердце ликованием, и она пожелала последовать за этим прекрасным мотивом. Она может подняться. Покинуть ловушку из костей и плоти. Тела, сплетённые воедино в танце двоих, древнем, как сама жизнь, остались внизу. В голове — космический ветер и дыхание рождающихся звезд. «Даже звезды сгорают» — чьи это мысли? Сладкая грусть сдавила сердце, колесо мироздания, рождение и смерть. Прекрасная печальная песнь и тысячи голосов на краю бездны перед самым падением. Она не может смотреть. Но глаза не её, и она не в состоянии ни отвести, ни закрыть их. Голоса сливаются в единый хор, поднимаясь в пронзительном крещендо — она не может их больше слушать. Руки сами по себе, оцепенело, в ужасе сдавливают голову, пытаясь закрыть уши. Но слышит она не ушами. Это не она. Это он слышит, это — часть его бытия. Она как эхо чувствует отголосок движения его губ, шепотом произносящих слова пояснения в недавнем разговоре двух близких и очень разных людей. Слова, призванные открыть тайный мир для неё, но она не понимала это тогда: «Сила — это жизнь, но также это и смерть. Кто-то всегда умирает где-то, и я это ощущаю».       Сознание она всë-таки потеряла, приходя в себя под обеспокоенным взглядом знакомых глаз. — Ты в порядке? Тебе плохо? Что ты чувствовала? — Я чувствовала... — она попыталась улыбнуться, но что-то теснило грудь, а сердце болезненно колотилось. Он с тревогой всматривался в мокрое от слëз лицо. Её голос предательски дрогнул. — Всё.