Руины

Пространство и время исказилось, поглощая корабль. Ранее Падме никогда не ощущала так отчетливо момент перехода из физического мира в мир гиперпространства, мир фантомов и призраков, гравитационных теней и бурлящих потоков света. Анакин находился совсем рядом, и его присутствие казалось единственной незыблемой реальностью в этой вселенной. Рана, оставшаяся ему на память о поединке с графом Дуку, тяжело заживала, собственно, это и стало причиной своеобразного отпуска, перед участием в полномасштабных боевых действиях. Нейросоединения формировались медленно, механическая рука плохо функционировала, а сочленение вызывало дискомфорт. Она понимала это по неловкости, внезапно сковавшей его движения, и старалась задавить в себе нахлынувшую жалость. Жалость, которая ему точно была не нужна.       Они сидели друг напротив друга, не касаясь, но в максимальной близости. Падме раскладывала карты, попутно объясняя правила старомодной Набуанской забавы — игры, не рассчитанной на помощь электронных средств. Пасьянс был любимым времяпровождением бабушки, а ей хотелось получить толику одобрения от её присутствия, даже таким неортодоксальным способом. Анакин отвлеченно слушал. В тот момент ей казалось, что он был где-то очень далеко и думал о чём-то совершенно другом. Поэтому она искренне удивлялась, когда он умудрялся улавливать нюансы, упомянутые лишь вскользь, чтобы не перегружать его деталями. — У тебя эйдетическая память? — Просто хорошо натренированная. Она смотрела ему в глаза, задорно улыбаясь, и он продолжил. — Это меня частенько выручало в лавке Уотто. Там скопилось просто немыслимое количество барахла, и я научился систематизировать информацию. В храме тоже пригодилось, в моем образовании было много пробелов. Пришлось наверстывать упущенное. Один удар сердца, и от веселого блеска глаз не осталось и следа. — Помощь не требуется? — она негромко произнесла слова, ожидая отказа. — Пожалуй. — Анакин чуть поморщился, а потом улыбнулся уголком рта, и она ощутила тепло благодарности в его взгляде. Охватившее еë чувство единения уже казалось привычным, и в то же время совершенно новым, неизведанным. Обойдя столик, она помогла снять робу. Ей виделось, как она своими руками отодвигает давящий груз обязательств, неумолимое бремя ответственности, возложенное на его плечи вместе с традициями джедаев. С началом войны, что они были не в силах предотвратить, ураган событий выбросил их на небольшой островок спокойствия в центре бури, всего на краткий драгоценный миг. Что с ними будет потом, она не могла знать. Повесив плащ, Падме снова расположилась напротив. Карты ложились на стол, покрывая поверхность причудливыми рунами. Всë тревожное и то беспокойство, что она ощущала в его присутствии ранее, куда-то ушло. Наслаждаясь моментом, она играла не с целью выигрыша. Это было сродни медитации — сидеть вот так друг напротив друга, следить за неторопливыми движениями рук, секунда за секундой наблюдая раскрывающийся узор, в попытке разгадать священную геометрию случайности, скрытый закон вероятности исхода. Но это — задача не из лёгких. — Моя бабушка Риу научила меня. Она говорила, что глядя на карты можно увидеть будущее. Я много время проводила с ней, гостила в её доме, она меня многому научила — когда я была совсем маленькой, мне очень хотелось приподнять вуаль, заглянуть в лицо судьбы. Я тогда пыталась избавиться от своей привычки во всем сомневаться, особенно в своих решениях. Хотя я не имела права это показывать. Бабушка объяснила мне: когда карта легла, другого исхода уже быть не может, и надо играть дальше. Она говорила, что по горькому опыту поняла — как бы ни был многолик человек, он прячется только под одной маской. А тот, кто много говорит, на самом деле не знает ничего. Анакин слушал, не перебивая, и когда он заговорил, его голос звучал очень тихо, такой вкрадчивый шелест зыбучих песков. — Пустыня — это бездна, в которую можно вглядываться до бесконечности. Иногда она вглядывается в тебя. От марева, в самую жару показываются химеры. Джира раньше говорила, что сильные духом уходят на время жить в пещеры, чтобы увидеть будущее, которое химеры им показывают. Я слышал много таких рассказов от местных шаманов и старых рабов. Они тоже говорили, что в пустыне можно встретить самого себя, понять, кто ты на самом деле и чего стоишь. Только пустыня может рассказать всë о человеке. Только там можно увидеть суть того, что внутри, что не рассеется с первыми лучами рассвета. Мне сначала было неясно, зачем перегревать голову, если все и так предрешено. Уж по стоимости, и того проще. Потом я понял — это об одиночестве и закалке характера. А заодно дань пустыне, как зеркалу стойких духом — тот, кто выходит — это уже совсем другой человек. Он, видимо, хотел ещë что–то добавить, но замолчал, поймав её взгляд.       Удары сердца вели отсчет времени, дарованному им вместе, и оно неумолимо ускользало, становясь от этого ещё более значимым. Будущее лежало за гранью, прошлое уже терялось из виду, и только этот миг оставался — узнать и понять друг друга, соединить всё так, что даже пламя войны не разделит потом. Ведь кто знает, что им уготовано. Она невольно уставилась на его руку; этот странный молодой человек — неужели тот самый волшебный мальчик с далекой планеты вовсе не был бессмертным? Сейчас с ним было тепло и уютно, та бескрайняя пустыня под лучами двойных солнц, по всей видимости, одарила его толикой своей энергии. Сейчас она чувствовала себя в полной безопасности, а мощный обжигающий поток, направленный на неё, освещал путь в ледяном космосе, и она уже не представляла, как вообще возможно существовать без этого живительного света. Греясь в лучах его присутствия, она наслаждалась рассказами о поездках, миссиях на дальние планеты, курьезах и приключениях, неудачах и триумфах, победах и провалах. Он открывал ей всë, без стеснений и прикрас, а она погружалась в новый для себя мир. В реальность, где интуиция и чутье было вполне на уровне с логикой и разумом, где решения принимались и после долгих медитаций, и молниеносно, опережая бластерный выстрел, где узоры бытия являлись не более чем всполохами света, сотканные воедино нитями непостижимой Силы.       Она погружалась в его рассказы, и так комфортно становилось в его присутствии, что она почти забыла то смятение, что ощутила когда-то. Вздохнула глубоко, полной грудью, на выдохе пытаясь постепенно собрать себя в единое целое, убрать те трещинки, что чуть было не раскололи еë на куски. У нее почти получилось. Она почти позволила себе забыть, но не до конца… ***       День на Корусанте выдался особенно жарким, а те системы климат-контроля, что не были отключены из-за проведения плановых ремонтных работ, еле-еле справлялись с охлаждением планеты, проигрывающей схватку с парниковым эффектом. Несмотря на почти полный перенос всех производств на другие миры, эхо индустриальных успехов прошлого неумолимо напоминало о себе. Проблемы служб климатического контроля и планетарного обеспечения висели красной строкой на повестке дня в Сенате уже не одно столетие, и отнюдь не зря — без серьезных внедрений в эти сферы существование в столице не являлось бы столь комфортным. Хотя это тоже было спорным утверждением для многих обитателей. Несмотря на удушающую жару, Падме пробирал озноб, зябкие мурашки топорщили кожу под дорогой одеждой, заставляя нервничать еще больше. Пальцы теребили край рукава, а раздражение нарастало из-за того, что длины не хватало полностью это скрыть. Контролировать свои жесты, тон голоса в этот раз получалось из рук вон плохо — по необъяснимой причине еë совершенный контроль дал брешь, от которой во все стороны расползались трещины, ломая привычный уклад и лишая опоры. Она, словно не рассчитав, ступила на тонкий лед.       Но всë равно, бороться с этими проявлениями оказалось проще, чем пытаться совладать с внутренним конфликтом, поглотившим еë целиком. Неспешный и весьма продолжительный разговор с уважаемыми магистрами ордена имел свой особый колорит и оставлял вполне специфическое послевкусие вкупе с желанием принять таблетку от мигрени. Когда сильные мира сего хотят решить вопрос определенным образом, их точка зрения приобретает неоспоримый вес и значимость. Слишком плохо для них, что эта точка зрения расходилась с еë собственной по одному очень важному вопросу. Обитатели храма на остальных жителей планеты походили только внешне, сохранив лишь генетическое разнообразие биологических видов. Их внутренний мир казался ей предельно однородным. Беседуя с ними, она видела себя в зеркальной комнате, полной воздуха и света, но в тоже время предельно холодной, а их храм казался хрустальным сияющим городом на вершине холма, непостижимый в своей ледяной красоте. Оказавшись там, внутри, на их территории, наполненная трепетным благоговением, она неистово боролась с собой. Её убеждения, разрушенные и отстроенные заново, не успевшие окрепнуть до конца, сейчас держались из последних сил. Смятение рвало и терзало силу воли, робкими пальцами ломая дюрасталевые пластины с легкостью. Совета ждать неоткуда. Она одна, и никто не поможет. Нужно только слушать сердце, чтоб не предать себя... Негласный приказ оспорить во всеуслышание она не могла и, опустив глаза, ждала на террасе. Оставь его. Он наш по праву и по выбору. Возвращаясь к делам насущным, она совсем не заметила его приближения. Остановившись, после приветствия — традиционного церемониального поклона, Анакин смотрел на неë каким-то незнакомым, отстранённым взглядом, под которым хотелось замкнуться, съежиться, перестать быть собой. — Я много думал, — медленно начал он, глядя на неё всё теми же прозрачными глазами, которые уже научились скрывать эмоции, так живо отражавшиеся в них ранее, — О том, что ты… о том, как ты оцениваешь наши отношения...       Она закрыла на миг пересохшие глаза. Проглотила ком в горле. Что-то было не так во всем этом. К чему он клонит? Что хочет сказать? Падме лихорадочно пыталась вспомнить всё, что она хотела ему сказать на этот счёт ранее. Заранее заготовленные фразы, как она бы могла провести этот разговор совершенно естественно и не растеряться. Вместо этого она следила за его выражением, его нехарактерно бледное лицо оставалось совершенно спокойным, не давая ни малейшего намека на происходящее у него в душе, но она отчетливо чувствовала, как вокруг дрожит воздух, разогретый от наполнявшей его горечи. Как тоска, подобно сумраку, сгущается и поглощает остатки дневного света. Как боль, глубинная, потаённая, раскалённым маревом обволакивает все вокруг, и монолитный город, целиком поглотивший планету, миражом растворяется перед взором. — Я должен был отпустить тебя. Но не смог. Прости меня, я виноват перед тобой. Я справлюсь, ты не должна страдать от этого. Он всё так же спокойно смотрел на неё, но она почему-то предельно ясно увидела картину из мрачных времен Набуанской истории, ту, где жертвенным кинжалом он преспокойно кромсает себе внутренности, пытаясь нащупать и перерубить невидимую нить, связавшую их. Глядя ему в глаза, она почти видела этот алеющий, пульсирующий рубец, рассекающий его грудь до самого горла, чуть ниже сети жилок обозначившихся на шее, резко и как то болезненно. — Я хочу сказать, что всë сказанное тобой ранее не накладывает на тебя никаких обязательств.       Она не знала что ответить. Слова не шли на ум. Обстановка совершенно не располагала к признаниям: залитая светом терраса, джедай, расположенный как островок отстранëнности в пределах социально-допустимой дистанции между двумя сторонами, ведущими переговоры, возможно даже о каких–то незначительных торговых разногласиях. Вежливый равномерный тон, расслабленная невозмутимость, никакой резкости жестов. Молодой ученик дипломата, которому поручили уладить тривиальные шероховатости, не заслуживающие большего внимания. — В каком смысле? — спросила она. Надеясь, что голос не выдаст тот нервный спазм, который пробежал по телу жгучей волной. Она всё ещё рассматривала его. Лицо знакомое и незнакомое одновременно, с этим каменным, даже беспощадным выражением. Время замедлилось и, наверное, прошла целая вечность, прежде чем он ответил. Он по-прежнему стоял напротив, и её до глубины души возмутила эта клиническая неподвижность черт, этот бесстрастный голос. — То, что ты сказала мне на Джионозисе, не должно влиять на дальнейший ход твоей судьбы. Я понимаю наше положение в обществе и обязанности, которые нам вверены. Я не могу позволить обременять тебя свыше того, что уже на тебя возложено. Я могу только принести извинения за свою несдержанность с надеждой на сохранение твоего доброго к себе расположения.       Он всë-таки сделал это. Она почувствовала себя совершенно сломленной, неспособной даже внятно выражать мысли. То, что она чувствовала, как относилась к нему всё это время, как разгоралось чувство, которое никак не походило на её представление о романтической любви к другому, сейчас сроднилось с натиском шторма, стучавшего в висках грозовыми раскатами. Она думала, он должен это слышать, продолжая неотрывно глядеть ей в глаза, хотя самой ей ужасно хотелось разорвать этот агонизирующий контакт. Потупить взор, хоть на минуту взять живительную паузу для натянутых до предела нервов. Вконец обессилев, она представила, что у неë отключилась память, или ей просто показалось, что она забыла как относилась к нему после их совместного путешествия на Набу. То непонятное, начавшееся с их непринужденной, как ей казалось, дружбы двух давних знакомых, когда он каким-то непостижимым образом перенëс их отношения в совершенно другую плоскость, что сейчас возможность разрыва приносила такие страдания, и она с радостью бы выбрала беспамятство, как способ отключить свои чувства. Еë мысли беспорядочно заметались, и на какой-то момент, она отринула своë прежнее я, внутренне содрогаясь от произошедшей перемены. Она ещë не могла привыкнуть к этому новому своду правил, этой новой роли. — Но зачем? — она говорила в тон, чтобы не выдать своих терзаний. Единожды открыв ему правду, она наивно полагала — непременно в следующий раз будет проще, она уже видела его в смятении, знала, как действуют еë слова, и в момент нахлынувшего безумия ей снова захотелось увидеть его реакцию. Разбить этот стеклянный мёртвый взгляд, и самой дать волю эмоциям, отринуть всë старое, держащее в рамках, сковывающее по швам, опутывающее в кокон беспристрастия. Как долго она хотела продолжать эту игру, до того как обстоятельства вынудили еë раскрыть все карты, сделали всю её сдержанность и самоконтроль бессмысленными, грозившими уничтожить её изнутри, не оставив ни ссадин, ни кровоподтеков снаружи? — Ты уже забрал мое сердце, но я вольна отдать тебе руку. Я делаю этот выбор вполне осознанно и по своему желанию. Скорее всего, он принесет нам много боли, но я готова разделить её с тобой. До конца своих дней. Ты права. Это нас погубит. Он дернулся как от удара. Ресницы опустились, прикрывая потемневшие глаза. — Что ты хочешь сказать... Она получила почти физическое удовлетворение от того, как дрогнул его голос. Голова всё ещë нестерпимо кружилась, но дыхание стало ровнее, а пульс перестал оглушать. — Я думаю, ты понял. — Ты выйдешь за меня замуж? — Да.