Руины

      Она знала, что Анакин отрубил графу голову, точно так же, как в свое время сюзерен Серенно пообещал еë голову Нуту Ганрею в виде компенсации за финансовые хлопоты, доставленные Торговой Федерации и лично Вице-Королю. Скорее всего, Анакин поступил опрометчиво, но чувство юмора у Вселенной было под стать межзвездному пространству, однозначно — такое же черное. Ей сложно было до конца разобраться с тем, что думать по этому поводу, но четко она знала одно — всë в жизни циклично. Это как повторяющаяся бесконечность при искривленном пространстве: рано или поздно всë вновь сходится. Так же хорошо она помнила разговор с Графом Дуку в его штаб квартире на Джионозисе, и мерзкое ощущение гадливости, что осталось после. Вообще, "опрометчиво" — вполне подходящее слово для всей той поездки. Мотивацией для ее совершения послужило стойкое нежелание оставлять Анакина, со всеми его утратами, один на один с Галактикой — это сейчас она даже не знала, за кого стоит больше бояться, а тогда горечь его потерь казалась нестерпимой. Хоть она и была весьма чувствительным человеком, излишней сентиментальности за собой всё же не замечала. Но после того, что произошло в пустыне, был один весомый нюанс во всей той ужасной истории — мать являлась для Анакина единственной частью, прочно связывающей его с человеческим существом. Кем-то держащим в своём сердце его эмоции и привязанности, не позволяющим раствориться в абсолюте. Потом чаша весов качнулась, в своей мести он переступил черту, а она поняла, что ей придется сделать. Когда она не вернула долг вовремя, не выкупила Шми из рабства за его помощь, за решение её проблем с Торговой Федерацией, с освобождением Набу – она взвалила эту обязанность на свои плечи, что было вполне справедливо.       В чём-то она была не права, когда сказала, как сильно он изменился за время своего падаванства в ордене. Он все так же оставался тем быстрым, переменчивым гением, который переделывал то, что ему не нравилось по тому подобию, что больше устраивало. Он проделывал это на уровне инстинктов, неосознанно, с механизмами, дроидами, транспортными средствами — всем, к чему притрагивались руки. Так же он поступал и с моральными нормами. Менял их по своему усмотрению, приводя в соответствие со своими понятиями. Не знала, могла ли она на это повлиять, но протянула ему свою руку и обрекла себя.       Оставить его без учителя, ставшего для него почти отцом, не иначе как по своей прихоти казалось ей верхом эгоизма, и так стоившего ему слишком дорого. Осознавая всё это, она почти не колебалась. Долги надо возвращать, пока они не стали неоплатными. А разговор с графом она запомнила хорошо.       Финальным аккордом к той беседе и ночи, проведенной в камере, стал некий проигрыш судебного процесса, и там она уже была не одна. Когда конвоиры снова привели Анакина, и он молча встал за её спиной, она испытала почти физическое облегчение – у неё всё же будет шанс сказать ему. При появлении в конференц-зале он показался ей слегка потерянным, но когда их глаза встретились, перевоплощение было моментальным. Цепкий ледяной взгляд обжег, прежде чем найти свою цель. Граф чуть заметно дернул бровью, а благостная улыбка сползла с холëного лица. Анакин оставался безмолвным, но этот жутковатый взгляд...       Хотя странно: рядом с матёрым опытным хищником он не выглядел его робким подобием со смутными очертаниями грядущей мощи. Нет, это было что-то подобное хаосу в своем первозданном виде, несмотря на видимое наружное бездействие. Тут она поняла, что наручники на его руках каким-то образом блокируют его возможность использовать Силу, экранировать своё присутствие, и он стоит сейчас здесь без обычных щитов, запирающих его сознание за привычной броней. В Анакине было что-то очень притягательное и одновременно пугающее. Хотелось рассмотреть его поближе и одновременно убежать как можно дальше, и она долго не могла понять это свойство. За выученными манерами, тихим голосом, полностью соответствующим её сложившемуся представлению о джедаях, и привлекательной внешностью скрывался отблеск того, что инстинктивно отталкивало, если он позволял себе открыться хоть на миг. Как безмятежно искрящийся снег на горных вершинах имел свойство обрушиться смертоносной лавиной в любой момент. Но в этом не было злого умысла — это была природа стихии.       В нем тоже имелось много от природы: интеллект, грация, правильные черты лица, длинные тонкие пальцы; всё вроде невольно складывалось в определенный образ, но далеко не всё. Та составляющая, другая его компонента, шла в полный разрез, и это не давало покоя. Насколько это понимали другие было сложно сказать — он был открыт и замкнут одновременно. Он не имел близких друзей, и его одиночество в толпе казалось ей чем-то очень резонирующим, пронзительным, так похожим на собственное. А его взгляд на мир, хоть и диаметрально противоположный, содержал в таких же пропорциях идеализм и стремление служить великой цели. Именно это и обрекло их. *** Думая о предстоящем допросе, она была почти спокойна. Когда геоносианцы вывели её из катакомб, служивших ей камерой, и повели по коридору, она понимала, что нервы у неё не сдадут. Преодолев несколько уровней, они вошли в дверь управления — здесь уже не пахло затхлыми казематами. Они шагали по коридору, и милый спокойный свет шел от настенных ламп. Конвоиры долго шаркались перед входом, и она терпеливо ждала, стараясь успокоить дыхание, сбившееся от долгого подъема по винтовой лестнице. В коридор вышли двое караульных и, прострекотав что-то конвою, впустили её в кабинет. — Приветствую вас, Сенатор Амидала. – во взгляде Графа Серенно не было ничего отталкивающего, и поэтому особенно страшно показалось ей смотреть во внимательные тёмные глаза. Лицо горбоносое, аристократичное, обрамлённое седыми волосами, с бледными худыми щеками, насквозь пронизанное духом трудовой аскетичности, казалось предельно опасным. — Я вижу вы, как и я, не боитесь запачкать руки и любите большую работу. Шпионаж на государственном уровне — дело непростое... Я знаю, вы — истинный гражданин Республики, поэтому и пригласил побеседовать со мной. Видите ли, сенатор, я разделяю ваши взгляды... Кощунственно звучали слова, произнесëнные губами предателя. На нижних уровнях Корусканта к ней подошел матерый, опытный грабитель и затеял разговор. Стала бы она вдаваться в полемику — только пристально следила бы за руками.       Она и так следила после нескольких покушений на её жизнь, её подозрения относительно почтенного графа были озвучены почтенному совету ордена. И были сброшены со счетов мудрейшими магистрами. Ах, эта кажущаяся настоящей мнимая ясность, способная наводить тень на плетень. В политике она не первый год, и ситуация в республике знакома ей не по лозунгам таблоидов, но ломать общественный строй, попирать свободу граждан в угоду корпорациям? Извольте. Не это ли проявление продажности в высшей степени, предательства всего и всех? — Совесть нас ведет, и мы идем, откликаясь на зов. Я всегда был теоретиком в Храме и до сих пор интересуюсь вопросами философии, истории, но сейчас я — часть структуры управления. Вы хотите перемен к лучшему, и мы этого добиваемся. У нас вы у себя дома — Внешнее Кольцо, там, где ваш голос не потеряется в какофонии столичного снобизма. Ваши цели несовместимы с Корусантом. В республике все настолько погрязли в своем эгоцентризме, что давно разорвали контакт с внешним миром, как и с реальностью. Он покачал головой, и вновь посыпались ошеломляющие, неожиданные, страшные и нелепые слова, — Когда мы смотрим друг на друга, мы смотрим не только в ненавистное лицо — мы смотрим в зеркало. Видите ли, сенатор, в этом трагедия нашего времени... Разве вы не узнаëте себя? Разве для вас лично, мир — не есть ваша воля, разве вас можно пошатнуть, остановить? Лицо графа приблизилось. — Понимаете ли вы, что отталкивая нас, вы обманываете самих себя. Ужасно, не правда ли?       Нотка сочувствия в голосе ей ужасно не понравилась, как и всë, что происходило с ней последнее время. Томительно нехорошо стало на душе. Она решила промолчать. Граф не втянет её в пустой разговор. Он продолжил убедительно, уверенно, – Как вы заметили, мы готовим армию, готовимся выступить против вас, но мы также готовимся уничтожать и себя. Наши ресурсы — это ваши ресурсы, наши люди — ваши люди. Какое-то нелепое самоубийство! Это может трагически кончиться для нас, понимаете? Даже если мы победим... Слова этого человека легко было опровергнуть. Но было нечто более гадкое и опасное, чем лозунги опытного провокатора. Было то, что иногда робко и вкрадчиво шевелилось, скреблось глубоко внутри. И это были гадкие и грязные сомнения, которые она находила не в чужих словах, а в своей душе. Отвращение. Ужас перед своими сомнениями — вот что она пережила тогда. Старательно затаптывая свое смятение, как нечто грязное и неблагопристойное. Это было очень похоже на старательное избегание разговоров о болезни, при наличии многих известных симптомов. — Разве вы не являетесь образованным человеком, госпожа Амидала? Вы могли бы запросто вести беседу с академиком, ученым. Поверьте, меня мучает то же, что мучает вас. Даю вам слово потомственного аристократа... Она повторяла, как мантру, про себя: «Выждать, не торопиться, тут главное не возражать, не поддаться на провокацию и не вступать в разговор слишком рано». Его цель должна быть обозначена, и тогда она сможет найти зацепку. Точку отсчета. Увидеть цель и начать переговоры. — Мы с вами — цивилизованные люди, живущие на границе с варварством. Кто, как не жители Внешнего Предела, испытывают на себе всю его прелесть, находясь на стыке рубежей и эпох? Имея передовые технологии, никто в столице и не думает поднять уровень жизни на периферии. Разве не пришло время ввести некие нормативы для взаимодействия? Наша победа – это ваша победа, проиграв войну, вы будете развиваться в той же форме, но в другом существе.       Идея, промелькнувшая как вспышка на солнце, оставила после себя помехи приборов. Она боролась с желанием зажмуриться – то ли от внезапной рези в глазах, то ли от желания прогнать подальше эту мучительную мысль. Может, эти сомнения в правильности выбранного курса не были знаком слабости, бессилия, грязной раздвоенности, неверия в свою цель? Может быть, эти сомнения, изредка и робко охватывающие её, и были самым честным самым чистым, что жило в ней, а она давила их, отталкивала? Может, в них и было то зерно правды, что она искала в окружающих реалиях? И для этого нужно всего лишь отказаться от той правды, что защищала и отстаивала, от того, чем жила и во что верила всю жизнь, смотрясь в беспощадное зеркало, отразившее самые темные закоулки её подсознания... На какое-то время графу удалось смутить её, искусно переплетая чудовищную ложь с правдой, в которой трудно себе признаться.       Вот она, победа Дуку. Победа не на поле сражения, а в той полной яда войне, идущей без выстрелов, которую вел против неё сепаратист. Казалось, безумие сейчас охватит её. И вдруг она легко и радостно вздохнула. Мысль, на миг ослепившая её, вдруг показалась смешной и жалкой. Наваждение длилось несколько секунд, но неужели даже на долю секунды она усомнилась в правоте своих идеалов? В ценности демократии? В святости права выбора? В основах Республики? Нет, теперь она знала цену сомнениям. Дуку объединял всё темное, будучи проповедником ложной свободы, а мусорные ямы все одинаково пахнут — вовсе не среди обломков надо искать различия и сходства. Замысел строителей — вот первоисточник, где принципы не покрылись плесенью веков, не заросли коростой бюрократии. Где они ещё не повреждены гнилью алчности. — Полагаю, у нас есть возможность придти к консенсусу по менее скользкой тропе... Раскол республики не защитит ваши интересы, а аппетиты придётся существенно умерить. Кровопролитие редко протекает по плану – такие вещи вообще плохо прогнозируемы, и чаяния ваших патронов подзаработать могут существенно не оправдаться. Не лучше ли выдвинуть справедливые требования и иметь возможность для их удовлетворения? — Справедливость редко таковой является на самом деле, — размеренно парировал Дуку, — Тем более для всех. Вечно ли, неизменно ли добро, или вчерашнее добро сегодня становится пороком, а вчерашнее зло сегодня и есть добро. А вам, миледи, не стоит слишком обольщаться орденским видением мира, коварство проникает везде, и способность туманить рассудок — одна из предпосылок творить добро ради добра. — Не думаю, что мы достигнем согласия на этот счет. Понятие «добра» у корпораций при отсутствии сдерживающих факторов имеет слишком хищные коннотации. А это ближе к криминальным структурам, нежели государственным. — Не одни корпорации питаются жертвами сирых и убогих. Та граница с варварством, существование которой вы так усердно отрицаете, проходит совсем рядом, и поверьте мне на слово, там живут очень темные сущности... — Темные сущности живут во всех нас, и географическое положение тут не столь важно думаю, вы, уважаемый граф, без труда найдëте множество тому подтверждений. И лезут они, к сожалению, не из какого-то конкретного региона за Внешним кольцом, а из нас всех. И наша цель — не позволить им завладеть нашим же рассудком. В хаосе не так много прибыли, и не все участники смуты её переживут, чтобы воспользоваться дивидендами. — Порыв опустить взгляд она поборола, также она не позволит ему запугать, подавить её волю. Гул крови в ушах стал сильнее — он явно пытался оказать на неё воздействие, а она отчаянно боролась с желанием оправдаться, объяснить свой выбор, сделать шаг навстречу… — Тем не менее, у вас будет возможность познакомиться с этой частью натуры поближе, провести по границе рукой пока, возможно, вам не откусят пальцы. Видите ли, сенатор, если вы не согласитесь принять моё более чем щедрое предложение о сотрудничестве и о выходе вашего сектора из состава республики, завтра вас ожидает казнь. Увы, наше государство ещë молодо и не может обходиться снисходительно со шпионами. А поскольку цивилизация и гуманизм где-то задержались на пару тысяч лет по пути в этот регион, на вас не будут экономить и сделают из этого настоящее шоу для рабочего класса. – Он небрежно поправил плащ, обозначив паузу для большего эффекта. Граф прекрасно владел искусством риторики, голос звучал полнокровно и крайне убедительно, без видимого нажима. — Публичные казни... На самом деле мало что может быть зрелищнее. Думаю, вы со мной согласитесь, если бы Корусантские СМИ позволяли бы себе трансляцию таких шалостей, рейтинги взлетели бы далеко за пределы орбиты. А мы с вами сейчас бы вели диалог не с торговыми концернами, а с медийными. Но как есть, и в вашей ситуации, поверьте, подобной публичной экзекуции лучше бы избежать. — По всей видимости, расходы понесенные Республикой на обучение джедаев существенно завышены, особенно когда дело касается гуманитарных наук. Нехватка должного образования в области этики весьма существенный просчет для дипломата. – Она, наконец, поборола себя, свои слабости и страхи, растерянной и подавленной граф ее не увидит. Терять было нечего, здесь она шла ва-банк. И доза правды совсем не лишняя. – Начинать диалог с потенциальным союзником при помощи угроз и обмана — не самый продуманный ход. Представление интересов Республики в роли заложника не позволит мне договориться об оптимальных условиях. Не считаю ситуацию удачной и для вас, граф — договоренности, достигнутые под давлением, редко выполняются. В любом случае, я вынуждена отказаться. — Вашей смелости можно аплодировать стоя, миледи. Но я хорошо знаю Корусантскую элиту – я провел с ними бок о бок в два раза больше лет, чем вы живете на свете, как вы знаете, от храма до сената не более нескольких минут лету, спросите своих друзей завтра, если не будете слишком заняты. На вашем месте никто не размышлял бы долго – особенно коллеги-сенаторы, ведь им есть, что терять, а свою жизнь они научились ценить весьма высоко. Полагаете охрана из двух джедаев, лично для вас, обходится дешево казне? И в целом, поскольку наш разговор затронул этику, этот мальчик... Он родился за пределами Республики и совсем ничего ей не должен. А ведь он тоже погибнет за ваши идеалы, сенатор. Вы не считаете, что это несколько бездарный расход? — Он джедай и служит Республике. — спокойно она озвучила это почти без интонаций. — О нет, госпожа Амидала, не надо притворства. Он служит вам. — Такой светский тон, но знающий голос, как молниеносный выпад световым мечом, резанул по живому, обнажая, казалось, глубоко похороненную тайну еë души. Вопреки себе, она всего лишь чуть вздрогнула и вскинула голову. — Это ничего не меняет. На выходе он всё же остановился и, не оборачиваясь, бросил через плечо, — Время не проходит так, даром. Я предлагаю вам подумать до завтрашнего дня над моим предложением.       Ночь, проведенная в ожидании ей показалась неимоверно длинной. Спать по понятным причинам совсем не хотелось — вместо этого она позволила себе погрузиться в мысли и воспоминания в попытке привести их в порядок. Крайне опасный противник, Граф Серенно — бывший джедай Дуку. Падме и раньше, по долгу службы, имела дело с джедаями, знала о них даже более чем достаточно для обычного представителя общественности, но этот пример был прекрасным доказательством, почему их в основном держали в храме и выпускали только строго под отчет. Принадлежность этой организации накладывает свой неизгладимый отпечаток — какой-то процесс происходит с разумным, который в последствии бесповоротно отрезает его от других. В ходе обучения он претерпевает изменения, отстраняясь от социума на расстояние, которое невозможно преодолеть, при этом уровень сознания остается тем же, а меняется как-бы эволюционная составляющая.       Прекрасно, будет над чем поразмыслить все эти несколько часов что ей осталось жить. Это предпочтительнее, чем слушать гулкий стук собственного пульса, считать выдохи и вдохи, успокаивая свой разум в ситуации, где уже ничего нельзя изменить, где всё уже решено. И уж тем более это гораздо лучше, чем альтернатива; чем открыть ворота всем чувствам и эмоциям, что рвались наружу. Только как ей хотелось, чтоб с сожалениями было покончено — безысходность подобна коросте и плесени, нельзя ей давать слабину, позволять поселиться в душе. Когда Анакина уводили, она поймала его прощальный взгляд. До этого такой ровный и спокойный, немного отрешëнный, как и полагалось по статусу, ведь десять лет обучения не прошли даром, и она тоже успокоилась, чувствуя, как тревога и грусть покидают её. Но в самом конце, на краю, он видимо просто не удержался, и в глазах отразилось это пронзительное одиночество.       Анакин смотрел на неё так, как будто хотел сохранить её образ в памяти, запечатлеть навсегда. От этого взгляда точно стало не по себе. Только сказать ему об этом она уже не могла. Он был еще близко, но уже одновременно так далеко, что хотелось в голос крикнуть ему, приказать: "Не смотри на меня так, не смей!". Он шел по пути, где верным компаньоном было монашеское уединение, и может даже не по своей воле. И никто не узнает, и уже никто не заплачет. Так чего-же плохого в том, что она подержит его руку, может всего пару оставшихся им на этом свете шагов. Какая теперь уже разница, ответить теплом на тепло – добротой за оказанную помощь. Что могло между ними случиться, что настолько оголило нервы, закаленные играми разума и воспитанные железной волей? Разве только его одержимость толкнула их навстречу друг другу. А что хотела она, что тянулось вдоль ниточки, связывающей их сердце к сердцу? Благодарность, симпатия, живой, неподдельный интерес, искренняя радость — всё это каким-то непонятным ей образом складывалось в причудливый многомерный узор, который можно было рассматривать бесконечно долго, наслаждаясь переливами нежных оттенков и граней. Пока к нему не добавились другие краски...       Тем вечером, в озерном доме у камина, что он пытался ей сказать, и были ли в его признании какие-то другие чувства, кроме боли, описывающие что-нибудь иное, кроме страданий. Откровения, стыд, страх, безысходность... Что ещё в том спектре, рвущем словами мир на части, делившем всё на до и после. И пропасть; и нет между ними моста. И фальши нет — всё это так дико. Вот мое сердце, держи, делай что хочешь, не важно, но и ты из воды сухой не выйдешь, и всё как прежде никогда не будет. И не сметь жалеть о несделанном, о том что не успела... У нее дрожали руки. Это эфемерное нечто, невыразимое, невысказанное, каменной плитой давило на грудную клетку лишая ее полноценного вдоха. Решение принято, она ему скажет, что любит его. От желания произнести эту фразу вслух у нее подгибались колени – настолько оно было непреодолимое. Пускай они оба умрут, она будет честна перед ним. Не важно, кто первый нарушил их негласный уговор, кто пересек этот невидимый, но осязаемый барьер, который так удачно разделял их – коснулся губами губ, а рукой обнаженной спины, тех чувствительных мест на позвоночнике, прикасаясь к которым мужчины веками спрашивали у женщин разрешения пойти дальше. Мысли пробегали круг и возвращались в исходную точку. Она ему скажет. Не важно, что будет дальше. Это она так решила, что он должен знать. «Я приближаюсь к гибели с тех пор как ты вновь вошел в мою жизнь».