Вокалист.

      За балконным окном грохочут всполохи салютов, рассыпаясь по тёмно-серому небу разноцветными искрами. Сарада неохотно вытягивает руку из тёплых объятий одеяла и подслеповато щурится на часы: десять часов. Засовывая руку в тепло и слегка ёжась от сквозняка из открытого окна, что успевает просочиться вдоль её тела, девушка возвращает своё внимание фильму. На запылённом экране ноутбука очередная бестолковая мать семейства закономерно лезет в подвал старенького дома на отшибе. Заезженно настолько, что лениво даже тратить силы на закатывание глаз.        Более того — оценить этот спектакль одного актёра, что Сарада разыгрывает вот уже на протяжение пятнадцати минут, всё равно некому. Телефон, живущий в беззвучном режиме, лежит экраном вниз на столе, мозоля глаза. Учиха недовольно поджимает губы и хмурится. Слегка дёргает головой, стараясь откинуть непрошенные мысли: все люди уходят, и уходят по-разному, просто ей досталось именно так. Нутро у них такое. Животное, которое ты спас и пригрел, оно всю жизнь подле тебя будет, благодарное и любящее. Как кот, которого Сарада оставила в родительском доме. Он ходить едва может, но по пятам изо дня в день ковыляет, ждет покорно у дверей сарая или у окна кухни. А человека сколько ни грей своим теплом, ни дели с ним свой дом, постель и стол — ему все мало.       Это на самом деле страшно. Очень. В принципе, если говорить о страхах, то Сарада всегда боялась этих неожиданных, спокойных, разом все отрезающих фразах. Как ни странно, после них, ей снова приходилось с головой погружаться в пучину одиночества и самокопания, это никогда не обходило стороной. Произнесенные обычным ровным тоном, с какой-то стойкостью обреченного всезнания, с отрешенной уверенностью, по нелепой, пустяковой причине переносящие на тебя опыт, полученный с кем-то другим, сообщающие то, что уже решено и не может быть оспорено.       Она была такой рассеянной и благодушной в то утро — что редко с ней случалось в последнее время и в этот момент, складывая в кухне на столе глаженные вещи, она четко услышала: — Завтра я съезжаю от тебя.       Неожиданно и не к месту. Без объяснений. — Куда ты собралась, Акимичи? — Я переезжаю к нему. Ты же знаешь, как у нас все серьезно. Я давно настаивала на этом.       Женская воля, и самостоятельность, и индивидуальность, все, что Сарада так ценила и уважала, — с размаху, от сердца, наотмашь, получи и распишись. — Серьезно? — «печально» вопросила Учиха — ЧоЧо, что за сумасшествие? До весны ещё целых полгода! — Я не шучу, я правда хочу съехаться с ним. Мы уже все решили. — Решили они, — злобно фыркнула Сарада, швыряя предмет одежды на пол. — Ты меня могла предупредить хотя бы за месяц? Как я за квартиру платить буду?       Акимичи видно пугается, когда слышит злобные нотки в голосе подруги. Усаживает ту на диван, объясняя заученным тоном, что она не должна преувеличивать её вину, иначе она от стресса потолстеет ещё на килограмм. — Ты же понимаешь, что я не могу все время оставаться здесь, с тобой. Я не могу уделять время только нашей дружбе. — Говорит девушка, успокаивающее поглаживая по спине. — А за этот месяц… я деньги отдам.  — Не можешь… — одними губами с тяжёлым вздохом, преодолевая сильную досаду и ярость, проступающую сквозь эмоции наружу, прошептала Сарада.       «У меня дела… Я не могу уделить время тебе… Мне некогда общаться с тобой…» — мысленно повторила ранящие надрывами, словно колья неровного льда, фразы Акимичи. Они уже до изнеможения избитыми и привычными, но от этого не становилось менее больно и противно.       Она наливает себе крепкий чёрный кофе и глушит, как воду, с каким-то непонятным удовольствием размышляя о том, что это отнюдь не положительно скажется на её и так барахлящем сердце.       Любовь. У ЧоЧо всегда любовь. Будь он трижды проклят, потому, что именно с ним она старается как можно больше проводить свободного времени. Она его очень любит, Сарада знает об этом. — Тем более, я не буду жить далеко. И мы не в средневековье живем, будем созваниваться. — Да. — Мы же останемся лучшими подругами? Верно? — Конечно.       Совершенно искренняя дружба, без женских ожиданий, которые многое портят. Ей хватало того, что она была рядом. Не в двух шагах, не на соседнем кресле. В её жизни — и этого было достаточно, но все хорошее когда-нибудь заканчивается.        И дело было совсем не в переезде или нехватки денег. На самом деле, все сложнее — когда люди приходят в этот мир, им не выдают инструкции, куда идти и что делать. Они бродят тут какое-то время, общаются, строят отношения, заводят друзей, а потом уходят… Дрейфуют, исчезают, оставляя место для нового опыта. В этом есть толика эгоизма, но это хотя бы звучит правдиво. Расставаясь с любимым человеком, приходится терять не только его, но и тот образ самого себя, который создал этот человек. Стоит расстаться, человек снова становится ужасным занудой. Ведь никто ничего веселого не находил. Без поддержки со стороны этот образ разрушается. Потому зачастую так больно терять любимых и друзей. С ними уходит частичка себя. Пусть не настоящая. Выдуманная другими. Но с этой частичкой жить было чуть светлее. Остается только боль. Она никогда и никого не интересовала, так всегда было и так всегда будет. Люди приходят и уходят. Неважно, как долго они будут в жизни, рано или поздно все уйдут. Найдут замену, встретят кого-то более любимого, ну в конце концов сексом заменяют то, чего не хватает.       Целый месяц она слышит голос оператора, сообщающий о том, что абонент недоступен. Или её голос, который не рад, и какие-то лживые ответы, или какие-то совсем безразличные вопросы. Становится только хуже, причём в любом случае. А это ведь трудно, очень трудно, и не только шизофреникам и юродивым. Всем трудно раскрываться, верить, отдавать, считаться, терпеть, понимать. Так трудно, что порой перспектива сдохнуть от одиночества видится не самым плохим вариантом.       Сарада прикрывает зудящие от яркости экрана глаза и откидывает голову на торчащий из-под подушки подлокотник. Бестолково пялится в белый потолок, на котором танцуют длинные полосы, скользит взглядом по полупустым подвесным полкам и цепляется за совершенно не вписывающуюся в интерьер картину. Эта квартира кажется слишком безликой и пустой, в ней не хватает мебели и хоть каких-то декоративных элементов — за исключением, разве что, той самой картины. Где-то среди полок неуютно стоит две фотографии, заключённые в пыльные деревянные рамки. На одной из них Сараде тринадцать, она довольно улыбается, отец хмурит брови и пытается смотреть одновременно на дочь и в объектив камеры, а мама строит рожки.       Она редко видела отца, который постоянно пропадал на работе, и поэтому, когда тот ненадолго оказывался дома, хотелось приласкаться к нему, взобраться на колени и изо всех сил надышаться запахом крепкого, вкусного, щекочущего ноздри одеколона, идущего от впалых отцовских щёк. Мама тоже была постоянно на работе. Её могли вызвать в любое время дня и ночи, поэтому Сарада часто оставалась у бабушки. У неё было очень хорошо. Она вспомнила, как собирала вишню для варенья. Бабушка давала ей стульчик, его специально для внучки смастерил дедушка, двухлитровый бидончик. Вместо ручки к нему была привязана толстая веревка. Для удобства, чтобы повесить на шею, а руки были свободны для сбора. Сарада залазила в самую чащу разросшейся вишни на углу дома и сидела там. Не столько собирала, сколько ела спелые бархатные ягоды.       А дедушка запустил в саду, в старой ванне, карасиков. И они там плавали все лето. А потом пришла зима. Сарада плакала, и дедушка переселил карасей в ванну в доме. Но через пару дней бабушка приготовила их на ужин. Девочка и сама понимала, что караси не могут вечно занимать ванну. Ужинали в итоге пустыми макаронами. К карасям никто не притронулся.       Дедушка умер, когда ей было пятнадцать, а про бабушку мама сказала, что «раз так, то и она теперь для нас умерла». Она тогда не поняла этой фразы, но вскоре скончалась и она. Тихо — во сне. Сарада помнила, как с внутренней дрожью заходила к ним в комнату. Вытирала пыль с рамок пожелтевших фотографий, поливала цветы на подоконнике и ревела, ревела…       Тогда она и начала бояться смерти. Теперь, открывая новостную ленту, она первым делом, не заглянув даже в свой гороскоп, читала колонку некрологов. Сообщения, где усопшему было лет семьдесят-восемьдесят, приносили ей облегчение, а если покойник доживал до девяноста, она искренне радовалась и чувствовала себя в некоторой безопасности. Но стоило ей прочесть о смерти сорока — или пятидесятилетнего человека — и целый день она чувствовала себя не в своей тарелке, особенно если в конце некролога семья усопшего просила присылать пожертвования в Общество борьбы с раком. Но хуже всего на нее действовали сообщения, в которых причина смерти не объяснялась.       После непродолжительной болезни… Какой?       Скоропостижно скончался… От чего?       Какой именно несчастный случай?       Она хотела, чтобы все было написано подробно, черным по белому. Никаких предположений и недомолвок. Особое отвращение она испытывала, если семья просила направлять пожертвования в Общество защиты животных. Что это значит? Человек умер от бешенства? Собака укусила? Кошка поцарапала?       За окнами снова громыхает несвоевременный салют, но Сарада не поворачивается, ловя его отблески боковым зрением, даже не вздрагивает, всматриваясь в темноту своей квартиры болезненным невидящим взглядом. Что-то всё-таки остаётся неизменным, отзывается в груди глухой печалью, вытягивая на лицо грустную ухмылку.       Под одеялом становится жарко до липкого пота по всему телу, без него — ледяной зимний воздух облизывает открытые участки кожи подобно голодным гиенам, фильм — очередное клишированное подобие ужастика, а в мыслях — сплошная неразбериха. В общем, делать было нечего. Сарада устала поднялась с кровати и поплелась в душевую комнату. С учетом вынужденной экономии, полная горячей воды ванна— как раз то, что она вправе себе позволить.       И бритва. Несколько, на самом деле.        Некоторое время она гипнотизировала бутылек с остатками шампуня, взвешивая в голове все «за» и «против». Победило «хочу», с которым она абсолютно бессмысленно вылила весь шампунь в воду.       Пена бледной сеткой, отдающей желтоватым налетом, который она собирала с краев ванны, начала покрывать всю поверхность воды. Возле самого крана уже возникла внушительная воронка из мелких пузырей, которая росла скорее не в стороны, как положено, а вверх.       Полотенце, большое, ворсистое она кинула прямо на пол. Как, впрочем, и всю одежду. Кожа зудела особенно жестоко, как и голова, так что ждать, пока наберется «та самая» полная ванна, было просто невозможно. Здраво рассудив, что пена может подняться и в процессе её погружения, она полезла в воду.       При соприкосновении с кипятком зуд стал просто невыносим. Пятки, ребра, грудь — чесалось все.       Выжав на грубую, еще не размякшую мочалку добрую половину жидкого мыла, она принялась оттирать остатки грязи и пота. Так хорошо она себя еще никогда не чувствовала.       Пены прибавлялось с каждой минутой. Когда Сарада, наконец, раз третий намылила голову, то поняла, что бело-желтая сетка переросла во вполне себе стойкую стену. Ну, на этом пора остановиться.       Грохот воды прекратился.       По шею в воде, с намыленными волосами, окруженная горой пены, Сарада только сейчас почувствовала странное подобие счастья. С силой выдохнув, она откинула голову назад, слегка проваливаясь в пузыри за спиной.       Глаза закрылись сами собой, не спеша нарушать это спокойствие. Долгожданное спокойствие. Без долгов, просроченных заданий и сроков. Простая, бездумная, тихая статичность. Ну, относительно тихая.       Как только глаза закрылись, в голову начал проникать тихий звук, больше похожий на шелест, или комкание бумаги. Пузырьки лопались.       Что-то прохладное, вязкое потекло по рукам.       Вторая рука по инерции опускается на голову. Как будто икра просачивалась сквозь пальцы.       Дыхание резко перехватило. По носу на губы текло что-то очень холодное.       Она набирает в руку побольше пены, поливая себе голову, чтобы не чувствовать этот странный перепадок температуры. Становится неприятно. Она решает открыть глаза.        Покрытые тонкой пленкой бледной кожи когтистые руки и ноги выплывали из воды, окрашивая её кровью. Эти кошмарные конечности лишь с большой натяжкой можно было назвать руками и ногами: тонкие, вытянутые, ненормальных пропорций       Дикий вопль против воли вырывается из груди, оглушая.       Из-под кровавой пелены доносился едва слышный шёпот, под водой кто-то или что-то шевелилось.       Господи боже.       Кровь попала ей в рот, она чувствует это. Отплевывается, пытается включить воду. Лишь бы смыть это с себя.       Кровь повсюду.       Перед глазами все плывет, Сарада на ощупь пытается найти бурлящий поток воды, который еще больше приводит в движение эту красную жидкость.       Чувствует, как слезы начинают течь из глаз. Обмывает себя, все волосы, тело, пространство вокруг.       Истерика. Яркая, удушающая, размывающая все ощущения.       Сарада вываливается из ванной со шлангом в руке. Льёт на себя, умудряясь не промахиваться трясущимися руками. Струя бьет во все стороны.        Она выбегает и поскальзывается липкими ногами на плитке. В голову ударяет тупая боль. По лицу стекает что-то горячее, а грудь сдавливает спазмом. Наваливается на дверь всем телом, запирает с обратной стороны, обдирая ногти. Мокрая, склизкая, она бежит за полотенцем.       Лихорадочно набрав знакомый номер, она бездумно слушала стандартную фразу о недостижимости абонента, пока её не отсоединили. Звонит еще раз, еще и еще, пока, наконец, на том конце провода ей не отвечают. — Пожалуйста приезжай ко мне, мне очень страшно, тут кровь и еще что-то… Пожалуйста. — Хорошо.       Сердце пропускает удар. Паника нарастающей волной нависает над сознанием.

***

— Что случилось? — спрашивает рыжеволосая подруга, — Почему так срочно надо было приехать? — Там в ванне что-то… Там. Кровь, много крови. И еще что-то, я не знаю. Какие-то маленькие конеч… Я не знаю, как описать. Проверь, пожалуйста Чо. — Сарада смотрит в глаза девушки — и видит в них дно колодца, полного месива из полусгнивших тел, среди которых выделяется девочка с красной накидкой, желтым бантом на шее и полосатым топом.       Дверь настежь, что за проходной двор устроила. — Зайка, — Акимичи кладёт руку на плечо Сарады и доверительно улыбается, — это не что-то маленькое поверь мне. Это кое-что более крупное, габаритное. — О чём ты говоришь? — Голова у тебя дурная, Сарада.       Совсем охамела! — Что прости? — Странная ты какая-то, забыла что-ли. Мы раньше общались. А теперь сидишь тут одна.       Понаехали! — Я не понимаю. — Говорю же, ты двинулась. А я вот нет. — Почему? — Потому что я вешалка, дура!       Что здесь происходит?       Разум распадается на тысячи осколков, но перед глазами все равно размыто — собрать их воедино не удается. Сарада моргает пару раз — взаправду — она всё это время говорит с вешалкой. — Уважаемая, вы вообще меня слышите?       На пороге стоит соседка с какой — то книгой в руке, за ней её дочь — пятиклассница, милое, улыбчивое существо с торчащими в разные стороны косичками, сейчас казалась встревоженной. — Что вы здесь делаете? —  Я живу под вами, и вы меня топите! — наконец-то высказала свои претензии дама. — Дверь открыта была, зашла, а тут потоп устроили.       Сарада оглядывает себя — крови нет. Она сидит в одном полотенце, изо всех сил стараясь не застучать зубами от вязкого страха, который затопил её от головы до пят. — Простите, я уберу… — Уберет она! Где только она таких ищет. Квартиранты, знаю я таких, — зло сказала бабка и отвернулась, хватая за руку девочку. — Месяц тут живет, а тут… Тут такое! Одни наркоманы, да…— остальные ругательства Сарада уже не слышит. Соседка с её «потопом» отходит на второй план.       В ушах отвратительно шумит и гудит. Тяжело дышать. Вдох выдох — Сарада старается. Тело отчаянно содрогается — её знобит ещё сильнее, будто тысячи ледяных игл разом проникают под кожу.       Мир видится будто через мутное стекло, реальность ощущается как сон. Страшный. Сарада тщательно пытается собрать остатки мыслей в кучу — не выходит.       Девушка снова берет в руки телефон. Набирает знакомый номер, и закусывает губу, прислушиваясь к длинным гудкам. — Але. — Каваки?