Черепашки-ниндзя: Большой запретный плод

Нет, после вчерашнего им всем явно требовался перерыв. Сегодняшний день был негласно объявлен Днем Лени. Братья развалились на диване, наблюдая, как Леонардо вяло перещелкивает каналы, задерживаясь на каждом не более, чем на секунду. Похоже, что они не были способны переваривать осмысленную информацию, поэтому всех вполне устраивали обрывки фраз и мелькающие картинки без контекста. В комнате царила полутьма: Рафаэль, выползший из своей пещеры лишь под вечер, болезненно щурился на любой маломальский источник света. Донателло загрузил в центрифугу первую партию пробирок, а после присоединился к чествованию апатии. Работа на ближайший час выполнена. И только Микеланджело, похоже, не проникся духом уныния. Брат резво звенел чем-то на кухне, как будто специально выводя Рафаэля из себя. Бессонная ночь словно бы и не сказалась на неразумной черепахе. Но Рафаэль лишь устало морщился, когда на пол падала очередная миска; либо же закрывал глаза, откидываясь на подушку, когда Майки в пятый раз за двадцать минут включал миксер. Его рука нащупала что-то между подушек, и черепаха вытащила на свет припыленный лист бумаги. — …Коллекционную фигурку Криса Бредфорда я завещаю Леонардо, — прочел вслух Раф, — И что это? — Похоже, что это то самое завещание, которое Майки написал, прежде чем обкуриться вусмерть, — ответил Донни, вырывая записку из рук, — А мне он собирался оставить свои комиксы. — А мне бы ещё достался трехколесный скейт, — сказал Лео, заглядывая через плечо. — Ого! Он хотел отдать мне свое йо-йо. Он же просто обожает эту штуку! — продолжил перечислять Донни, — И калейдоскоп. — Хм. А мне отошла бы коллекция трусов, — вычитал Лео, — Спасибо, я полагаю? — А про меня там хоть что-то есть? — обиделся Раф. — Тут что-то зачеркнуто… Так, я, Лео, снова я… Ага. Тебе он завещал Спайка. — Но Спайк и так мой! — возмутился Рафаэль. — Не твой, а общий, — ответил Майки, внося в гостиную противень. — Тем более! — Нет, погоди. Ошибся. Тут написано, что ты должен отдать Спайка мне, — вчитался Донателло. — Да какой в этом вообще смысл?! Он же общий! — Поэтому я могу отдать его кому угодно, — пояснил Микеланджело, выкладывая закрытую фольгой еду на стол. — Что там у тебя? — спросил Лео, откладываю пульт, — Опять торт? — Нет, но если вы хотите… — Нет! — синхронно ответили братья. Майки пожал плечами и сорвал фольгу, обнажая исходящую паром пиццу. Начинка скрывалась под толстенным слоем сыра. — Вот это да, — восхитился Леонардо, — Выглядит неплохо, Майки! И в честь чего это ты решил нас побаловать? Троица с восхищением разглядывала кулинарный шедевр. Наверное, это была лучшая работа Микеланджело: три вида сыра, несравненный аромат, томатная паста, просачивающаяся сквозь разрезы… — Вчера я провинился перед вами, парни. Черепахи недоверчиво уставились на повара, с трудом оторвавшись от лицезрения пищевой Мона Лизы. — Ты… Что? — уточнил Донни. — Знаю, знаю… — Майки ковырял пол носком, — Я напортачил. И хочу загладить свою вину, так что… Угощайтесь. Дважды просить не пришлось. Голодные черепахи набросились на пиццу, расхватав обжигающие пальцы куски. — В этом наверняка есть какой-то подвох… — отметил Донателло и сразу же впился в свой кусок зубами. — Никакого подвоха, парни, — откликнулся Майки, с наслаждением наблюдая за братьями. — А ты что, не будешь? — Лео обратил внимание на то, что пицца была поделена ровно на три куска. — Да я уже чая попил, — отмахнулся кулинар, усаживаясь рядом. Лео и Раф переглянулись. Ну что же — ему же хуже. Закончив с едой объевшиеся черепахи удовлетворенно откинулись на подушки. Теперь осталось лишь переваривать пищу и придаваться гедонизму. Майки включил какие-то мультики, и черепахи лениво поглядывали на экран, не следя за сюжетом и не переговариваясь. Тяжелый ком опустился на дно желудка, не позволяя двинуться. Время шло, а тяжесть не уходила — нет, похоже Майки опять напортачил. Желудок бурлил, не желая угомониться. Примерно через одну серию мультисериала братья почувствовали подступающую к горлу тошноту. — Майки, с чем была эта чертова пицца?! — через время спросил Раф, — У меня сейчас живот разорвется! Донателло подорвался и направился в туалет, едва сдерживая болезненную отрыжку. — С грибами, — ответил брат, заглушаемый звуками рвоты. — Ну отлично, — с раздражением отозвался Лео, — Даже не хочу знать, где ты их взял. Донни вернулся, бледный и дрожащий. Черепахи вернулись к просмотру, недовольно ерзая на своих местах. Первым неладное заметил Рафаэль. Разноцветные блики от экрана падали на рамку ящика, рождая вокруг телевизора едва заметную ауру. Раф оглянулся, и понял, что от этого недуга страдают все объекты в комнате: у каждого стула или полки была едва заметная, словно двоящаяся окантовка. Леонардо почувствовал себя… странно. Словно никак не мог удобно устроиться, и любое положение тела ощущалось каким-то неправильным. Лео краем глаза покосился на братьев, пытаясь выведать, не ощущают ли они того же. Но черепахи продолжали смотреть телевизор, словно это было нормально. Словно не было ничего странного в том, что они вот так вот молча сидят, глядя в одну точку, на протяжении нескольких часов, даже не смотря друг на друга. Донателло положил руку на грудь, пытаясь успокоить расшалившееся сердце. Да что с ним такое? Не похоже на обычное отравление. Мысли разбредались, невозможно было сфокусироваться на чем-то одном. Думай, Донни, думай. — Как считаете, Доктор Майндстронг найдет новую любовь? — поинтересовался Майки. — …Что? — непонимающе прошептал Лео. — Я умираю, — четко выговорил Раф, впиваясь пальцами в подлокотник, — Я умру. — Ты не умираешь, — ответил Донателло, из последних сил цепляясь за реальность, — Майки нас отравил. — Все хорошо, парни, — спокойно отозвался Микеланджело, — Постарайтесь не думать о том, что умираете. Сфокусируйтесь на хорошем. — Это правда, Микеланджело? — голос Леонардо выходил из него сухими толчками, — Ты нас отравил? — Это просто галлюциногены. Расслабьтесь. Я ими уже сто раз закидывался — и в полном порядке! — Микеланджело показал пальцем на свою голову. Майки и правда хотел им помочь. Вчера, когда Лео орал на него, Микеланджело понял, насколько же был не прав. Он закидывался наркотой почти каждый день — и ведь даже не подумал о братьях! Обделенные черепахи даже не представляли себе, насколько это хорошо и приятно, и конечно же злились и кричали. Он был виноват перед ними — надо же быть таким эгоистом! Но сегодня он погрузит их в этот чудесный, волшебный мир, и проследит, что бы они насладились этим путешествием. — Он прав, — удушливо сказал Донни, — Постарайтесь расслабиться. Рано или поздно это закончится. Когда-то (словно в другой жизни) давно он читал об этом. Думай. Это было давно. (Как давно?) В другом времени (время). Соберись. Что он помнил? Мысли разбегались. Он словно был погружен в кокон из ваты, поглощающей все удары, все крики. Все… Мысли? (мысли). Может ли вата поглощать мысли? — Вот, умник дело говорит! — улыбнулся Майки, забираясь с ногами на диван. Донателло выдохнул сквозь зубы, вжимаясь в спинку кресла. Сердце перестало судорожно колотиться, и это был хороший знак. Да ладно тебе, умник, ты же сам сказал (вслух?) — главное расслабиться. И получать удовольствие (ну тут уж как получится). Ты же умный. Много знаешь. И ты справишься. Думать сложно. «Так не думай», — подсказал второй Донни, — «Расслабься». Верно. Верно. Но он так мало контролирует. Как и в реальности (а это что?), так и здесь (где — здесь?). Ну не здесь, так сейчас! Как хорошо он контролирует мысли «в реальности»? Постоянно скачет с одного на другое, а эти грязные, мерзкие мысли… Словно собака, возвращающаяся к своему хозяину (где я это слышал?). Снова и снова. Невозможно сосредоточиться. Как когда он пытается думать о работе, и на тебе — он опять срывается к мыслям о женщинах, эти образы, не идеи даже, так, полуобразы, губы, глаза, груди, стоны. (ох) Альпинист взбирается на верхушку горы, но чем выше он поднимается, тем меньше у него сил. И он срывается, срывается, срывается (падает) снова и снова. Ребенок подходит к тебе и дергает за руку — пойдем, поиграй со мной. (поиграй со мной!) Тело требовательное, как ребенок. Как бы ты не старался, ты — его заложник. Ему-то всего этого не надо, на самом-то деле. Как бы он хотел быть свободным. Мясная тюрьма. (поиграй со мной) Сбежать отсюда. Отделиться от связок, сокращений, нейронов, дыхания, содрагающего тело, моргания, гормонов, уйти (убежать), скрыться. Разум воспаряет над связкой мышц, и вот Донни уже летит, парит. Он (он) освобожден, душа отделяется от тела, Донателло — шар чистой энергии, освобожденный разум, вырвавшийся из (грудной) клетки. Его зрение зависло под потолком, не может пробиться сквозь толщу земли, наблюдает сверху за братьями, маленькими несмышлеными черепахами, но он сам уже давно вылетел наверх, в глубины космоса (осмос) и с легкой полуулыбкой наблюдает за (фобос) копошением себя и себеподобных, почти с ностальгией (деймос) вспоминая свои прошлые беды и переживания. — Попей водички, Донни, — Майки протянул брату бутылку, — Что-то ты совсем притих. — Отъебись, — недовольно прохрипел Донни, отпихивая руку. Рафаэль уставился в телевизор, завороженный всполохами цвета и света. Ему казалось, что картинки сменяют друг друга слишком быстро, некомфортно быстро. Возможно, что они были слишком яркие и сочные. Но, с другой стороны, насколько ярким должен быть экран? Раф не знал, поэтому отвернулся. Ему не хотелось больше об этом думать. То, что он не мог осознать, норма это или нет, вызывало в нем… Раздражение? А почему он, собственно, так раздражен? Разве кто-то виноват в том, что цвета слишком яркие? Вряд ли. Почему он всегда испытывает так много негативных эмоций? Вот, к примеру, Майки… Рафаэль посмотрел на брата, и тот радостно помахал ему рукой. Так о чем он? Ах да, Микеланджело. Вроде бы и в положении похожем, а всегда счастлив, как слон. И почему люди так говорят? Разве слоны все время довольны? Кто знает. Так часто в нем бурлила ненависть, злость, зависть. Сейчас ему казалось это странным. Тот, трезвый Раф, всегда был так поглощен внешним миром. Ему хотелось что-то доказать, кого-то переспорить, хотелось наказывать и переубеждать, уничтожать и разрушать. А почему? Может, дело крылось в том, что он черепаха, а не слон? Раф помотал головой. Нет, это вряд ли. Конечно, все было ясно: ему хотелось быть значимым. Вырвать свое место под солнцем. Прорубиться через мясо и кровь и сказать всему миру: «вот я здесь! Я существую!» И оставить за собой столько избитых врагов и перебитой посуды, что бы проигнорировать это было уже невозможно. Как слон в посудной лавке. Да чтоб тебя! Привязался же этот слон! А миру было плевать. Планета крутилась, наматывая и сбрасывая с себя десятилетия и эпохи, перемалывая своим вращением тысячи и тысячи судеб. И он ничегошеньки не мог с этим поделать. Сколько не кусайся, вгрызайся, сколько не царапайся, но ты сорвешься, соскользнешь с этого циркового мяча, и он раздавит тебя, равнодушно, безжалостно, не потому, что ненавидит. А потому, что ему на тебя наплевать. Больше не было смысла игнорировать слона в комнате… Да что же такое! Внешние обстоятельства были силой, на которые Раф повлиять не мог. И любая случайность, любое происшествие, самое мизерное, могло разбить его жизнь на до и после. Раскрошить. Раскидать. Мир огромный, непостижимый, хаотичный, все проносился мимо него, повсюду была борьба, судорожная гонка, политические режимы, мелкие интриги, природные катастрофы, падающие кирпичи и люди, падающие замертво из-за какой-нибудь аневризмы, абсолютное безумие, абсолютный хаос, без начала и конца, и его попытки что-то исправить и кого-то спасти кажутся теперь не просто жалкими — бессмысленными. Всё бессмысленно. Реальность навалилась на него, давя на плечи атмосферным столбом. Он больше не мог сдвинуться с места, пошевелить рукой, расслабить плечи — каждое движение было опасным, влекущим за собой непредвиденные последствия. Ужас пронзил каждую его клетку. Всё вокруг — парадоксальный, древний ужас, непредсказуемый и безумный. Он опасен для окружающих. Его нервы — часовой механизм бомбы. — Братец, — обеспокоенно обратился к нему Майки, — Выпей водички. Что-то ты какой-то напряженный. Рафаэль пытался не смотреть на Микеланджело, сдерживая натиск возможных последствий. Каждое его решение могло оказаться фатальным. — …Слон, — тихо пробормотал Раф. Брат должен был понять. Иначе все было кончено. — Что? — не понял Майки. Больше ничем Рафаэль помочь не мог. Он и так позволил себе слишком много. Леонардо. Ле-о-нард-о. Странное у него имечко. Лео сидел в дышащей комнате. Стены выгибались в такт полу, который так же сжимался и расширялся, как живое существо. Почему бы и нет, собственно? Их логово гоняло по трубам воду, словно кровь, спало и бодрствовало, электричество гуляло по проводам, как нейронные импульсы, а теперь вот и задышало. Пусть подышит. Ему это полезно. Майки улыбнулся брату, не сводя с него огромных чернющих глаз. Да и вообще, что-то не в порядке было у него с лицом. Всегда ли у него были такие больше глаза? Может быть, но они точно не должны были быть разного размера. Стоп, а как давно он на него смотрит? Это странно? Он пялится? А Майки? Что он-то смотрит? С Лео что-то не так? А кто решает, так с тобой или не так? И вообще, что за «так» и «не так»? Кто-то вообще так говорит? Вроде он говорил. Боже, а что если все это время он говорил неправильно? И никто его не поправил. Всем было стыдно. Стыдно, что у них такой брат. Комната сделала вдох, сжимая его со всех сторон. А ведь если она дышит, то это значит, что выдыхает весь их кислород. Он задыхается. Ничего ты не задыхаешься. Дыши ровно. Нет, не так. Ты что, пытаешься всех передышать в этой комнате? Вернемся к теме. Вот, скажем, его братья. С ними все так? В последнее время не особо. Всё не так. Все злые, нервные, разучились говорить друг с другом. Майки подсел на вещества, с Рафом они вообще поссорились. Разлад. Все рушилось. Он, как крыса на тонущем корабле, перебрался к Карай, бросив братьев захлебываться. А ведь капитан должен идти на дно со своим кораблем. Значит он должен был быть капитаном, а стал крысой? Бессмыслица какая-то. Но идея ясна. Значит двигаемся дальше. А что было дальше? А дальше была Карай. Но и её он разочаровал. Вчера она сбежала, как крыса на тонущем корабле. Нет, стоп. Крысой был он. А она кто? Да никто, оставь животных в покое! Смысл в другом. Она обиделась. Он её обидел. И этот корабль тоже потонул. Он проклятый. Отравляющий. Правильно, что все от него бегут. Пусть спасаются, пока могут. Леонардо стало себя жаль. Он — отвратительный лидер. Без него у братьев хотя бы будет шанс. Они, конечно, этого не поймут. Начнут его переубеждать. Спасать. А его уже не спасти. Так что если он хочет в последний раз совершить лидерский поступок, то должен сам от них отдалиться. Может быть даже обидеть. Что бы они сами не захотели к нему возвращаться. Это будет тяжело. Но он должен. Горячие слезы полились сами собой. Леонардо не делал попыток их остановить. Все вокруг было наполнено глубокой, скорбной драматичностью. Сама комната плакала вместе с ним, вдыхая теперь мелко, судорожно. — Воу-воу-воу! — Микеланджело сел перед ним на колени, — Что случилось, дружище? Ну как он мог это ему объяснить? Как выразить эту огромную, тяжелую мысль? Майки бы не понял. Он был так далеко, так бесконечно далеко, на другом срезе реальности. — Ну что же ты так, — Майки подсел рядом, — Все же хорошо, все в порядке. Твои братья здесь. Скажи, что случилось? — Мне надо уйти… — Ещё чего? Куда ты сейчас пойдешь? Пугать прохожих своими соплями-монстрами? Они даже не поймут, что ты черепаха-мутант. Подумают, что на город напал Слиземонстр. Леонардо усмехнулся, утирая глаза. — Вот, так уже лучше. Держи, попей водички. Лео принял бутылку трясущимися руками и едва справился с крышкой. У воды был странный, суховатый вкус. — Вода… Странная. — Ну да, — ответил Майки, — Она же с кислотой. Брат с ужасом посмотрел на Микеланджело. — Что? Тебе же вроде нравились лимоны? — Господи, я убью тебя… — прошептал Лео, отставляя бутылку. — Плохие мысли, чувак, плохие мысли. Не стоит. — Ну что, скоро нас уже там отпустит? — спросил немного оклемавшийся Донателло. — Ещё… Часов шесть? Братья застонали. Основная волна прошла, позволив им ненадолго вернуться в реальность. Майки засмеялся и сел на пол. На периферии взгляда иногда возникали вспышки. Он чувствовал запах лука и думал о кошках из мороженого. — Я же говорил, что будет круто.