Юность

      Римус никогда бы не подумал, что нахождение в родном доме могло стать для него настолько невыносимым. В первые пару дней он практически не выходил из своей комнаты — чуть ли не из каждой точки дома открывался вид на гостиную, в центре которой, среди кресел, в которых все еще лежали спицы с недовязанными салфетками и недочитанные журналы, стоял гроб, в который Римус не осмеливался заглянуть. Приближение полнолуния, окончательно обессилившее его, избавило его от обязанности вместе с отцом встречать навещавших Люпинов родственников и знакомых, большая часть которых лицемерно оплакивала ту, которую не ценила, если не не терпела при жизни. Римус испытывал смешанные чувства, но главным из них было отвращение — неприятно было осознавать, что именно они проводили бы ее в последний путь.       И лишь поняв, что вечер перед обращением, накануне похорон, был его последней возможностью проститься с матерью, будто бы та могла его услышать, Римус все же осмелился взглянуть на ее бездыханное тело. В зловещей тишине он опустился на колени перед деревянным гробом, не в силах долго глядеть на безжизненное бледное лицо.       За все то время, что у него было, Римус так и не придумал, что сказал бы на прощание. Мысли, как и все кругом, словно с каждым днем все больше теряли свой смысл. Нервно сжимая кулаки, он поник головой и уставился в пол, вдруг будто бы начавший уходить из-под ног. — Извини меня… пожалуйста, — запинаясь, начал он. — За то, что… не успел. За то, что не был рядом, когда все становилось хуже… — нервно сглотнув, он поднял взгляд к потолку. — За то, что… не ценил тебя достаточно. За то, что разочаровывал тебя с тех пор, как мне было четыре. И за то, что оттолкнул тебя в последнюю нашу встречу, торопясь на какой-то глупый поезд… Я, правда, не хотел. Если бы я только знал… И если бы только можно было повернуть историю вспять и сделать тебя по-настоящему счастливой и дать тебе все, чего ты заслуживала, даже если бы это означало, что меня бы не существовало вовсе, я бы без раздумий пошел на это. Лишь бы ты не знала горя, лишь бы ты… познала свой счастливый конец, которого заслуживают, но почему-то не получают лучшие. Я, правда, никогда не хотел обременять тебя, не хотел… чтобы ты страдала, глядя на то, какого монстра растишь… — Римус замолчал и обернулся, расслышав шаги за собственной спиной.       На пороге гостиной стоял мистер Люпин. Многое ли он услышал? Римус ведь хотел, чтобы этот момент остался лишь между ним и матерью… Или, принимая горькую правду, чтобы тот остался в памяти лишь его одного и немного облегчил его душу. — Я… думал, вас не было дома, — невнятно пробормотал он, поднимаясь с колен и сквозь отравлявшую его сердце боль бросая размытый слезами взгляд на лицо матери. То вдруг показалось ему умиротворенным и даже будто бы спящим. Не желая ранить и обманывать себя иллюзиями, Римус отступил в сторону.       Мистер Люпин подошел ближе, пальцами касаясь края открытого гроба. — Ты никогда не разочаровывал ее, Римус, — прерывая вновь наступившую тишину и посмотрев на сына, сказал он. — Несмотря ни на что, она всегда очень гордилась тобой. И уж тем более — она ни в чем не винила тебя. — Я приносил ей сплошную боль, — возразил Римус, стараясь сохранить ровный голос и скрещивая руки на груди. Ему казалось, что проявление эмоций, даже настолько сильных и оправданных, отцом, всегда совладавшим со своими, могли быть восприняты за слабость. Возможно, он, Римус, и был слаб — отведя взгляд чуть в сторону, он почувствовал, как все же стали вновь наливаться слезами его глаза. — Она часто говорила, что рана на теле ребенка отражается на сердце родителя. Не могу представить, каково ей было наблюдать за тем, как я изувечиваю себя из раза в раз каждый месяц. А ведь именно она была тем, кому приходилось заботиться обо мне каждый раз, — сказал он и опустил взгляд, поняв, что напор в его голосе мог заставить сказанное казаться упреком в адрес отца.       Видимо, почувствовав это, мистер Люпин выдержал паузу, прежде чем вновь заговорить. — Но это никогда не было твоей виной. И именно из-за того, как ты всегда жил со своим недугом, не позволяя себе озлобиться на мир и даже с раннего возраста продолжая заботиться об окружающих больше, чем о себе самом, и вызывало в ней гордость и уверенность в том, что она вырастила хорошего человека. Ты действительно ее сын — ты многое унаследовал от нее, включая чуткое и доброе сердце, — Римусу показалось, что впервые за долгое время он увидел на лице отца подобие печальной улыбки. — Постарайся сохранить этот редкий дар. — Я… стараюсь, правда, всегда и везде, — пробормотал Римус, чувствуя, как холод пробрал все его тело. — И я очень надеюсь, она знала об этом, когда… уходила.       Часы пробили десять часов вечера. Он посмотрел на окно, тьма за которым предвещала скорое появление лунного диска. — Я… пойду, эм… на… чердак, — пробормотал Римус, вздохнув в предчувствии адской боли, и поплелся к лестнице, даже не взглянув на отца.       Пыльный чердак в доме Люпинов предстал ему таким же, каким был и всегда — мрачным, сырым и тесноватым. С момента первого обращения Римуса на нем лишь появились десятки новых царапин на дощатых стенах и полу и матрас, который он предусмотрительно перетащил сюда, чтобы немного легче приходить в себя после особо тяжелых полнолуний.       Проклятие Римуса впервые, к его собственной неожиданности, показалось ему помилованием свыше. Агоническая боль заполняла все кругом и все его нутро, вытесняя собой боль эмоциональную, гораздо более невыносимую. Никогда ранее Римусу она не казалась настолько терпимой, если не приятной в каком-то роде. Каждая новая и более глубокая, более длинная рана, каждая новая белая вспышка перед глазами, каждый новый нечеловеческий крик будто самую малость отражали тот ураган страданий, что нарастал с каждым мгновением и терзал его изнутри.       Римус часто слышал, что с огнем борются огнем, однако он никогда бы и не додумался, что глушить боль эффективно было другой болью.

***

      Стук во входную дверь заставил Римуса, ничуть не смутившего отца своим долгим нахождением в ванной — все-таки смыть с себя кровь и пыль, да еще и превозмогая ужасную слабость и острую боль в ноге, было довольно непросто, — вздрогнуть. Окровавленное лезвие в дрогнувшей дрожащей руке врезалось глубже желаемого в и без того изувеченную кожу предплечья — сжимая губы, Римус невольно зашипел. Чуть запрокинув голову, он сделал жадный вдох влажного воздуха и, тяжело выдохнув, спешно скрыл порезы под рукавом рубашки в надежде, что вскоре их было бы не отличить от тех ран, что он увековечивал на собственном теле менее осознанно. Наскоро сполоснутое острое лезвие было приткнуто в одном из ящиков с моющими средствами, куда никто не заглянул бы в тот день и где Римус спокойно сумел бы взять его позже.       Прошмыгнуть в свою комнату ему удалось, прежде чем стоявшая на пороге тетя Вельвела, первая прибывшая к прощанию с покойницей, заметила бы его. Заперев дверь, Римус прислонился к ней спиной и прикрыл глаза от ноющей боли в наверняка растянутой, если не сломанной, как ему думалось по обратном превращении, ноге. Продезинфицировав следы от лезвия маггловским спиртом — все-таки заразиться чем-то непонятным было бы не самым приятным исходом, — Римус стиснул зубы от ощущения резкого жжения, которое было едва ли не столь же болезненно, как и нанесение этих порезов.       Римус не был уверен, чем он думал, когда всерьез решил сделать это. Ему лишь казалось, что физическая боль хотя бы самую малость успокаивала его разрывавшуюся на куски душу. Так и было в тот момент, когда она дрожью растекалась по всему его телу, а капли крови стекали по слабой руке, на которой, казалось, не оставалось живого места. Однако утешение это было мимолетным. Содеянное казалось Римусу, тупо смотревшему на окровавленное запястье и предплечье, недостаточным, пока немного отрезвившийся рассудок не осознал, насколько неправильно то было. Собственный поступок теперь вмиг показался Римусу импульсивным, жалким и даже глупым.       Кое-как забинтовав свою руку, он надел черный пиджак, который неплохо помог скрыть едва заметное кровавое пятно на рукаве темно-серой рубашки.       Весь день похорон остался в памяти Римуса подобием длинного, страшного и сумбурного сна. Он помнил, как тяжело ему давался каждый новый вдох на кладбище и в храме. Он помнил свой ступор и как из-за того ни одна слеза не стекла по его щеке — то и дело в нем вспыхивали сомнения в том, происходило ли все это в действительности.       Однако он также помнил, как каждый раз в следующий же миг ему уже казалось, что все это было более чем реально — словно на него снисходило осознание, что смерть, жестокая, несправедливая и беспощадная, была всем кругом. Словно она, танцуя в каждой тени, терпеливо следовала по пятам тех, кого еще не покинула менее постоянная и долговечная жизнь.       Римусу казалось, что этот кошмар наяву не закончился бы никогда, хотя на деле вернуться домой ему довелось задолго до заката. — Что… будет с ее вещами? — неуверенно спросил он, прежде чем разойтись по комнатам с выглядевшим как никогда опустошенно, как и он сам, отцом.       Тот промолчал в раздумьях. — Не думаю, что они будут сильно мешать нам. По крайней мере, в ближайшее время, — коротко сказал он, глядя на гостиную, которую больше никогда не наполнила бы прежняя теплота. — Да, разумеется, не будут, — кивнул головой Римус, в душе так же не желавший пока что расставаться с теми крупицами, что оставались в память о ней. — Как твоя нога? Видел, ты весь день хромал. Лекаря вызывать не нужно? — поинтересовался мистер Люпин, глядя на то, как неестественно он прислонился к стене. — Нет, не стоит, — меньше всего Римусу хотелось видеться с кем-то посторонним. — На волках все быстро заживает… И на оборотнях, согласно учебнику, тоже. Отосплюсь — и все будет хорошо, — он махнул рукой и резко задержал дыхание от болезненности такого необдуманного движения. — Да, это правда, — согласился мистер Люпин, немного сдвигая брови к переносице. — Если тебе что-нибудь понадобится — я буду в своем кабинете. — Хорошо, — буркнул Римус, тут же посмотрев на показавшуюся как никогда высокую лестницу и решив, что утруждать себя подъемом по ней он не намеревался.       Едва пересекши порог собственной комнаты и заперев дверь, он опустился на кровать, лицом в подушку, и почувствовал, как запоздалые рыдания, что так и не нашли своего выражения на кладбище и были чуть ли не в два раза сильнее и горше тех, которые он позволял себе, еще храня хрупкую надежду увидеться с матерью, вырвались из его груди. Каждое из них глохло в пропитавшейся слезами подушке.       Римус готов был отдать многое и даже все за то, чтобы вернуться в прошлое. В то время, когда он помогал своей матери на кухне или наблюдал за тем, как она сотворяла свои шедевры. Или когда он уезжал в Хогвартс, зная, что уже в первую же неделю получил бы от нее письмо. Да хоть в ближайшее прошлое, когда он верил, что снова получил бы от нее письмо на выходных и, как бы это глупо не казалось ему теперь, плакал из-за дурацкой неразделенной любви, казавшейся ему настолько трагичной и унизительной.       Римус почувствовал себя глупым ребенком, осознавшим, что никто не пришел бы утешить его, а потому никого не тревожившим своим бесполезным плачем. Совсем скоро его и без того охрипший голос сел — сидя на кровати, он пялился в пыльный пол и лишь ничего не мог поделать с тем, как текли непрекращающиеся жгучие слезы по его щекам и как время от времени вздрагивало его тело.       Ощутив, как заболели его глаза и как разнылось надрывавшееся сердце в его груди, Римус решил, что ему нужно было попытаться немного отвлечься на что-то. Стараясь заглушить мысль о том, что не случилось бы ничего страшного, причини он себе боль еще всего один раз, он прошелся по комнате.       Ничего не придумав, он решил выйти на улицу. Всякие звуки природы и тихой жизни спального района были лучше мертвой тишины дома Люпинов. Не желая лишний раз проходить мимо гостиной, в которую, Римус был уверен, он еще долго не решился бы войти, он осознал, что можно было перелезть в сад через окно, что он и сделал с небольшими трудностями и тихими негрубыми ругательствами себе под нос. Перед этим он, однако, все же захватил одну вещь из комнаты. Уезжая из Хогвартса, он совсем забыл вернуть Сириусу сигареты, которыми тот поделился с ним в одну из недавних ночей, которые теперь казались такими далекими, словно имели место в совершенно другом мире.       Хотя, на самом деле, мир Римуса и вправду больше никогда не стал бы прежним.       Немного хромая на правую ногу, он добрел до самого конца сада, где стояла одинокая лавочка. Когда-то давно, когда солнце было ярче, трава — зеленее, а жизнь — беззаботнее, именно здесь летними днями сидела миссис Люпин, писавшая свои картины. Неподалеку в те времена висела качеля, на которой раскачивался совсем маленький Римус, завороженно наблюдавший за ней. За тем, как плавно скользила кисть по холсту; как мягко улыбалась мать ему, отвлекаясь от своего занятия; как счастливо, умиротворенно и красиво она выглядела, с головой уходя в творчество и позволяя лучам золотистого солнца зарыться в свои русые волосы и коснуться своего расслабленного веснушчатого — прям как у самого Римуса — лица.       Теперь это место выглядело не иначе как заброшенное. Вокруг старой лавочки даже поросли сорняки, которые Римус не побрезговал затоптать, подходя ближе и присаживаясь на нее. Ночной сад выглядел довольно мрачно в пасмурной ночи, однако признаки жизни в нем все же были. Где-то неподалеку застрекотал кузнечик. За забором, что стоял прямо за спиной Римуса, мяукнула соседская кошка.       Римус достал одну несчастную сигарету из немного помятой пачки и ощутил, как чувство неуловимого фантомного тепла закралось в его сердце. Чувство, которое дарил ему Сириус, делясь этой верной отравой, от которого еще месяц назад Римус принципиально поворотил бы нос. Поразительно, как вещи могут хранить в себе воспоминания и впитывать энергетику своих хозяев.       На мгновение Римус засомневался, имел ли он право трогать эти сигареты. Однако, теша себя и свою совесть словами самого Сириуса «Бери сколько хочешь», он все же зажал ту, что держал в руке, губами. Спрятав остальную пачку в кармане, он достал волшебную палочку и неразборчивым «инсендио» зажег ее кончик.       Сигаретный дым уже казался ему не таким уж и плохим. Римус все еще чувствовал легкое жжение в горле, однако вкус никотина уже не вызывал прежнюю тошноту. Он не знал, что чувствовал по этому поводу, однако в тот момент курение показалось ему все же недостаточным отвлечением от неугодных мыслей.       Борясь с навязчивым желанием снова причинить себе незначительную боль, ради интереса коснувшись горячим кончиком сигареты собственной кожи, Римус прислонился головой к дощатому забору и прикрыл глаза, стараясь сфокусироваться на протяжном собачьем вое где-то вдалеке.       Худший день в его жизни, этот сущий кошмар, подходил к концу. Вот только в Римусе не было ни капли уверенности в том, что его «завтра» стало бы лучше, чем «вчера». Что теперь ему когда-либо стало бы лучше.