Юность

      Римус остановился в дверном проеме и убрал прочь волшебную карту, действительно обнаружив Сириуса в указанном месте. Знакомая стройная фигура сидела за пыльной партой в рассветном полумраке, растворяясь в нем, а потому первым, что бросилось в глаза Римусу, стала тлеющая сигарета в изящной руке, лениво подносившей ее к приоткрытым губам. — Я же сказал съебатьс… — начал было рычать Сириус. — А, это ты, — хмыкнул он, с прищуром посмотрев на Римуса. — Прости. Просто Нюнчик, шастающий по ночному замку, уже на грани того, чтобы выпросить у меня вызов на дуэль или удар в глаз… просто первого он явно не достоин. — Как благородно, — вздохнул Римус. — Но он, я уверен, давно заслужил это. Можно войти?.. — Мерлин, я же тебе не профессор, а ты мне не враг — конечно, можно, — Сириус отодвинулся к краю скамейки, освобождая место для него. — Только дверь за собой прикрой. Вот-вот подъем будет.       Римус исполнил просьбу друга и занял место рядом с ним. — Классная… пепельница, — сказал он, заметив на парте стеклянную склянку, у которой напрочь отсутствовала верхняя половина вместе с горловиной. — Угу. Нашел здесь в шкафу, — сказал Сириус. — Мерлин, ты что — всю ночь просто сидел здесь и курил без остановки? — поморщил нос Римус, не сумев сосчитать все окурки, что уже лежали в «пепельнице». — Не совсем, но… — пожал плечами Сириус. — Это неплохое занятие, чтобы скрасить одиночество. И остудить перегруженный мозг. — Я так понимаю, «свидание» прошло не по плану? — выгнул бровь Римус. — И вообще… ты разве не сказал, что никого не нашел, не искал и не ищешь? Прости за бестактные вопросы, — зажмурился он. — Я отменил это… свидание. Не в том расположении духа что-то был. Да и не то чтобы это что-то серьезное… А вообще… Почему тебя так волнует моя личная жизнь, а, Лунатик? — равнодушно усмехнулся Сириус. — Не впервые замечаю за тобой это. — Да как-то… — Римус покачал головой, сам не зная ответа на его вопрос. Он молча проследил за тем, как Сириус избавился от очередного окурка и потянулся за почти пустой пачкой сигарет, что лежала на краю парты. — Не надо, пожалуйста, — сказал он и хотел было дотронуться до белоснежной ладони, но в последний момент одернул собственную руку. — Подыши относительно чистым воздухом хотя бы во время нашего разговора, Мерлина ради. Не думаю, что он будет долгим, в любом случае.       Сириус пожевал губы, но все же откинулся на спинку скамейки, не притронувшись к несчастным сигаретам. — Так… «да как-то» что? — спросил он, устало прикрывая глаза. — Да как-то… ничего, — потупился Римус. — Можно… спросить у тебя кое-что?       Сириус промолчал, но едва заметно кивнул головой. — Вчера… я сказал что-то не то, верно?.. Ты, эм… — начал было Римус. — Нет, вовсе нет, — вздохнул Сириус и постучал пальцами по столу. — Ну, разве что мне действительно неприятно то, как ты даже на секунду допустил мысль, будто бы я стал бы рушить твои отношения с Пандорой. Это было бы самым настоящим предательством. А я никогда не предал бы друзей и собственную совесть. — Да, эм… Прости, пожалуйста, — Римус облокотился о парту. — Просто… Все становится каким-то странным в последнее время. — Да уж — у меня тоже, если честно… Ну, ты же любишь ее, Пандору? — Ну, наверное, — кивнул головой Римус. — Что? — смутился он, заметив, как Сириус переменился в лице. — Да так… — красивого лица коснулась насмешливо-скептическая ухмылка. — Знаешь… Прости за откровенность, но обычно, когда любят и открыто говорят об этой любви, в ней ни капли не сомневаются. Нельзя «наверное» любить. Нужно любить безусловно, чтобы не лгать самому себе и тому, по отношению к кому ты применяешь это сильное слово.       Римус поджал губу, чувствуя, как доля правды в этих словах посеяла еще большее сомнение в его терзаемой душе. — И ты… ни капли не сомневался в своей любви к… тем, кого звал своими девушками? И к той, кто отвергла тебя не так давно и кому ты уже активно ищешь замену? — спросил он, повернув голову к Сириусу. — Каюсь, я долго не понимал настоящего значения этого слова — «любовь», — пробормотал тот и посмотрел на дверь, что со скрипом чуть приоткрылась от сквозняка. — Но… Полюбив однажды, я все понял. — Дай угадаю — полюбил ты ту личность, с которой должен был свидеться прошлой ночью? — предположил Римус и, откинувшись на спинку скамейки, скрестил руки на груди. — Вовсе нет, — уголок губ Сириуса едва заметно дрогнул. — Я же говорил, что это все несерьезно. Я не засыпаю эту… личность громкими обещаниями, не клянусь умереть с ним в один день и навряд ли брошу все, лишь бы помочь ему в трудные моменты. Навряд ли найду нужные слова поддержки. Да и не то чтобы это от меня ожидалось. — Но… Подожди. «Ним» и «ему»? — переспросил Римус, сомневаясь в том, что он ослышался два раза подряд.       Сириус прикусил губу, но уже в следующее мгновение залился глухим смехом. — «Ней» и «ей». Прости — что-то язык совсем заплетается, — сказал он.       Римус неоднозначно промычал, подвигаясь ближе к краю скамейки. — Но… в чем смысл вот таких отношений без любви? — спросил он и посмотрел на окно, золотистые солнечные лучи за которым слепили его. — Ну… Во-первых, это не совсем «отношения». А во-вторых, видишь ли, когда твой мозг осознает, что вам с тем, ради чьей любви ты готов на любые унижения, не по пути… по крайней мере, в романтическом плане… пока твоя душа страдает, он, мозг, начинает искать замену, с которой можно было бы заглушить ощущение пустоты внутри. Кого-то, кто сможет принести в твою жизнь хотя бы частичку того счастья, что ты воображаешь в мыслях, которых сам же стыдишься… По моим наблюдениям, большинство «замен» имеют схожесть с теми, кого хотят заменить. И… знаешь, мне кажется, в таких случаях отчетливее всего прослеживается то, как влюбляемся мы во внешность, но любим, действительно любим душу волшебника или человека. Особенно приятными и очаровательными его внешность, голос, привычки и прочее становятся именно из-за того, что они принадлежат ему. Эм… Ну… понимаешь… Но, тем не менее, твой мозг не будет искать кого-то, кто так же, как и предмет твоего обожания, опускает взгляд при малейших неловкостях, морщится, когда недоволен чем-то, витает в облаках каждый день и практически не выпускает книги из своих рук. Ты будешь искать в толпе знакомый силуэт. Или те же широко распахнутые глаза с их вечно задумчивым взглядом. Или… эм… ну, не знаю — может, кому-то принципиален цвет этих глаз. Например, ореховый. Или, предположим, кто-то влюбился в глаза оттенка посветлее. Неважно. Или ты будешь искать те бледные и чуть обветренные губы, вкус которых так никогда и не узнаешь…       Римус не мог перестать смотреть на пару сонных серых глаз, в свою очередь не сводивших с него своего пристального опечаленного взгляда. — А вообще… Что тебя так привлекло в Пандоре? И как ты понимаешь вашу с ней любовь? — спросил Сириус, кончив свою речь и вновь потянувшись за сигаретами. — В плане… что вообще для тебя значит любовь? Раз уж мы тут откровенничаем и философствуем с утра пораньше. — Ну… — Римус нахмурился и опустил взгляд. — Любовь — это… забота и доверие, в первую очередь, полагаю, — он пожал плечами. — Почему в последнее время мне кажется, будто бы ты… — он поднял взгляд на Сириуса, но вовремя замолчал. — Нет, извини, это… ничего. — Будто бы я?.. Пытаюсь развалить ваши с ней отношения? — догадался тот, сохраняя ровное выражение лица. — И вот мы снова здесь. Что бы ты там не навоображал, я просто даю тебе пищу для размышлений. Между прочим, это для твоего же блага, в каком-то роде, но… Если ты трактуешь эту пищу для размышлений так, что снова все вертится вокруг меня, а не вокруг чего-то более важного, на что ты предпочитаешь закрывать глаза, то что же я могу поделать? — принужденно усмехнулся он, зажигая сигарету. — Знаешь, мне кажется, что, пускай волшебная кровь и отличается от маггловской, от тех страшных болезней, что вызывает никотин, мы все же не застрахованы, — вздохнул Римус. — И… прости, пожалуйста. — Да ничего, наверное, — отмахнулся Сириус. — Как мило. Я ценю такую заботу с твоей стороны, — усмехнулся он и впервые за едва начавшееся утро едва заметно по-доброму улыбнулся.       Улыбка эта вызвала волну приятного тепла в груди Римуса, которая сменилась резким жаром, когда громкий звон колоколов Часовой башни известил весь Хогвартс о часе подъема. — Нам… эм… нужно бы пойти начать готовиться к занятиям… — сказал Римус, вставая с места. — Да, иди — я тоже скоро буду, — кивнул головой Сириус и, затушив недокуренную сигарету, бросил ее в «пепельницу». — Только найду, куда бы это спрятать, — пояснил он.       Римус решил подождать его за дверями кабинета. Как он и ожидал, разговор с Сириусом не дал никаких результатов, которые значительно облегчили бы его душу. Наоборот — чем больше Римус находился рядом с ним, тем больше он затем чувствовал, как непонятные, приятные, но почему-то казавшиеся стыдными чувства охватывали его.       Почему они с Сириусом так сблизились в последнее время? Почему уже не один месяц они так часто оставались наедине? И почему лишь тогда они оба приобнажали друг перед другом свои души и в последнее время постоянно затрагивали тему любви?       Прошла неделя, а Римус так и не сумел ответить на эти вопросы. Пугаясь того не совсем нового, но от того не менее непонятного ему чувства, он вновь стал избегать Сириуса. Вероятно, это было глупым решением, но никак иначе Римус не мог хотя бы иногда абстрагироваться от мучивших его безрезультатных размышлений, которые, к тому же, мешали подготовке к экзаменам, которые имели бы место уже через полтора месяца. — Эй, Эванс, это для тебя! — крикнул Джеймс посреди очередной квиддичной тренировки и, подмигнув Лили, что сидела на трибунах, забросил квоффл в центральное кольцо.       Та наигранно закатила глаза, но все же не сдержала широкой улыбки и захлопала в ладоши. — Честно, еще в начале этого года я бы и не подумал, что уже весной ты будешь вот так приходить на поле ради него, — сказал Римус, сидевший возле нее и отвлекшийся от своей книги.       В свободное от учебы время он понемногу перечитывал уже, наверное, выученный наизусть «Портрет Дориана Грея», который они с Сириусом так часто упоминали в своих разговорах. На сей раз Римус читал его особенно медленно и вдумчиво, ведь, казалось, практически каждая страница теперь откликалась в его душе. Римус не был уверен, с чем это было связано: быть может, только теперь он сумел понять всю глубину романа; быть может, ему доставляло удовольствие размышление над противоречивыми высказываниями не знающего морали Лорда Генри и спокойно опровергающего их Бэзила Холлуорда; а, быть может, где-то среди пожелтевших страниц, среди десятков тысяч слов Римус вдруг сумел разглядеть тень самого себя… — Я и сама не поверила бы, — тихо рассмеялась Лили. — Поразительно, как любовь приходит тогда, когда ты меньше всего ее ждешь. И выбирает она того, кого ты меньше всего рассматриваешь в романтическом плане. Особенно когда ты влюбляешься в того, кто раньше портил твое настроение одним только своим появлением… — поморщила нос она. — Ну, правда, это только у нас так… У вас с Пандорой, думаю, все лучше, — со смешком добавила она, сохраняя улыбку на лице. — Да, эм, ну… по-другому уж точно, — выдохнул Римус.       Крепко вцепившись в рукоятку скоростной метлы, Джеймс пролетел совсем близко к трибунам и при этом успел подмигнуть Лили, тут же залившейся легким румянцем. — Я завидую людям, у которых бабочки в животе никак не выдают себя, — буркнула она, отбрасывая назад пряди рыжих волос. — Обычного внутреннего чувства эйфории с ее жаром и помутнением рассудка было бы достаточно. Думаю, ты понимаешь, о чем я, — вновь улыбнулась она, посмотрев на Римуса, захлопнувшего книгу перед собой. — Разумеется, понимаю, — пожевал губы он, выдержав короткую паузу. — Кто же из нас не испытывал этого хоть единожды… — А вообще, поразительно, как абсолютное большинство из нас, так или иначе, выдают свою влюбленность с головой, не находишь? — усмехнулась Лили. — Я… не особо хорош в распознании эмоций и чувств окружающих, если честно, — покачал головой Римус. — Ну… Порой попросту невозможно не заметить влюбленного человека в группе. Он… довольно рассеян. Особенно — когда покоритель его сердца где-то неподалеку. Я уж умолчу о румянце и завороженном взгляде, который невозможно ни с чем спутать. К тому же, такой человек зачастую витает в облаках буквально везде, — вздохнула Лили, вновь переводя взгляд на гриффиндорскую команду по квиддичу, которая теперь практиковала передачу мяча между игроками. — Конечно, есть просто романтичные натуры и натуры «не от мира сего» — им не нужно даже влюбляться для того, чтобы окрасить мир вокруг в ярчайшие и нежнейшие из цветов, но… В последнюю неделю ты думаешь о ней особенно много, не так ли? — спросила она, вновь поворачиваясь к Римусу, почувствовавшему, как отнюдь не приятное, притупленное чувство волнения захлестнуло его с головой. — Эм… Ну… знаешь, с подготовкой к экзаменам… мы оба с трудом находим время для встреч, — выдохнул он. — Не могу представить, каково это — иметь девушку или парня мало того, что на другом курсе, так еще и на другом факультете, — подумала Лили. — Удивительно, как вы все равно остаетесь вместе и находите возможность удержаться друг за друга. — Удивительно, да… — пробормотал Римус, вновь открывая книгу, лежавшую у него на коленях.       Больше, чем теперь, Римуса тошнило на ночном дежурстве разве что перед обращениями. Мало что представлялось ему хуже, чем обреченность остаться наедине с собственными нежеланными мыслями, шепот которых будто бы отскакивал от холодных стен и не мог быть заглушен даже изредка слышными голосами живых портретов на них. Несколько раз Римус невольно вспоминал недавнюю ночь перед полнолунием и тут же пытался отбросить воспоминания о кожаной куртке, о сладкой дремоте на плече друга и его услаждающем слух голосе, ведь все это теперь, по прошествии определенного времени и на практически трезвый рассудок, казалось лишь очень смущающим, немного стыдным сном из далекого прошлого.       В одно из таких мучительных дежурств Римус решил, что ему был необходим свежий воздух. Ночь всегда была тиха, но удивительная жизнь природы никогда не затихала в ней. Да и, в конце концов, всегда ведь можно было хотя бы на мгновение осознать мизерность собственных проблем, задумавшись о пугающем вечном и посмотрев на бесконечное небо над головой — в ту ночь как раз было новолуние, а, следовательно, вид, который открылся бы Римусу, не должен был сильно озадачить его.       По крайней мере, так он думал, когда решил, что лучший вид открылся бы с той самой крыши, какую ему однажды показал тот, чье имя еще никогда не вызывало в Римусе настолько громкий фейерверк эмоций.       Однако, едва отворив дверь, что вела на крышу пятого этажа, он пожалел, что не остался в пустом коридоре. В идеале ему и вовсе хотелось бы очнуться от этого сумасшедшего сна, дабы то, что предстало его глазам, не происходило вовсе. Это казалось настолько неправильным и не вписывающимся в привычную Римусу реальность, что он, обомлев, остановился в дверном проеме и даже не ступил на крышу, лишь чувствуя, как жар неловкости сковал его.       Сириус Блэк, чертово живое совершенство, разбившее не одно дамское сердце, стоял посреди пустой крыши и, совсем не обращая внимания на высокое небо, отдавался поцелую кого-то, кто явно не был очередной девчонкой, которой посчастливилось обратить его внимание на себя. На той самой крыше, которую, как Римус смел предположить, Сириус когда-то показал лишь ему, он теперь преспокойно — или, скорее, страстно — целовал кого-то, кто не был девчонкой в принципе.       Римус был уверен, что где-то уже видел этого долговязого паренька с ужасно растрепанными волнистыми волосами, но никак не мог вспомнить, где именно и как давно. Впрочем, не то чтобы это сильно интересовало его в тот момент.       Вид игривой ухмылки на красивых губах Сириуса, когда он отпрянул от лица неизвестного, и вовсе заставил Римуса испытать предельную неловкость и вместе с тем — фантомное ощущение того, как какой-то тяжелый груз оторвался в его груди и упал в ту холодную пустоту, что заполонила собой все его нутро. — Мерлин, — робко выдохнул Сириус, заметив нежданного наблюдателя краем глаза и повернувшись лицом к нему. — Блять… Я, эм… Ты не подумай… мы… — начал было он, застыв на месте. — А я, эм… вы не подумайте… ошибся дверью. Прошу прощения, — невнятно выдал Римус, дрожащей от волнения рукой прикрывая за собой дверь. Судя по тому, с каким грохотом она захлопнулась, он плохо рассчитал свою силу.       Римус не знал, почему увиденное произвело на него такое сильное впечатление. Он ведь знал, что порой природа совершала ошибки и вселяла в некоторые души такую запретную любовь… Вероятно, он просто не ожидал этого от своего лучшего друга. Вдруг возникший в избавленном от всякой сонливости сознанье вопрос о том, каков был шанс того, что Сириус в определенный период жизни мог любить кого-то из них, мародеров, стал тем, чего Римус не ожидал уже от себя самого. Это было абсурдно, неправильно, глупо… — Лунатик! — хриплый голос и громкое сбившееся дыхание за самой его спиной заставили Римуса, бредшего в неизвестном направлении, остановиться на месте. — Ты неправильно все понял…       Глубоко вдохнув и с трудом сохраняя равнодушное выражение лица, он обернулся. — Позволь мне объясниться… пожалуйста, — в последний раз Римус видел Сириуса в таком отчаянии разве что, когда тот молил его о прощении в конце пятого курса. — Я… хочу, чтобы ты понял. Я хочу быть понятым правильно… Пожалуйста… — повторился он сломленным голосом. — Римус…       Отнюдь не счастливый блеск в серых глазах не тронул бы разве что только самую черствую из душ. Не в силах подобрать слов для ответа, Римус толкнул дверь одного из ныне неиспользуемых кабинетов и неуверенным кивком головы пригласил друга проследовать внутрь.       Внутри оказалась пара пыльных свечей, давших им тусклое, но все же освещение. Сириус резковато опустился в кресло за учительским столом. Римус присел за парту перед его носом. — Поклянись, пожалуйста, никому не говорить об увиденном, — нервно сглотнув, сказал Сириус. — Блять, Мерлин… — прошипел он, откинувшись на спинку кресла и запрокинув голову. — Разумеется, — только и выдавил из себя Римус. — Но… просто… почему?.. — с запинками спросил он. — Да потому что мне конец… нет… пиздец, если об этом узнает кто-то, кроме тебя и Мэри! Два человека — и то слишком много для тайны, которую хорошо бы унести в могилу, неужели ты не понимаешь этого! — засмеялся Сириус. — Конец и мне, и этому… как его… ты понял, в общем. Блять, блять, блять… — продолжая смеяться, он резким движением подался вперед и с грохотом облокотился о стол, поникнув головой так, что кудри, обрамлявшие искаженное эмоцией отчаяния лицо, полностью скрыли его за собой. — Я… — Римус решил не уточнять, что он не это имел в виду, и не спрашивать, каким образом Мэри узнала секрет Сириуса раньше, чем кто-либо из его друзей. — Мерлин, ты даже не помнишь имя того, с кем ты ходишь на свидания… — как можно более мягко заметил он, не на шутку заволновавшись за друга и неуверенно коснувшись его сжатых в кулаки рук своими, напряженными, но все еще способных согреть их.       Сириус молчал с половину минуты прежде, чем одинокая слеза каплей ударилась о деревянный стол. — Мерлин, Бродяга… — чувствуя, как сжалось его сердце, и растерявшись, Римус встал из-за парты. — Кто вообще решил, что мы все непременно должны любить противное нам! — возмутился Сириус, вновь перейдя из крайности «печаль» в крайность «ярость». — Мерлин, кого вообще ебет, в какую оболочку запечатано то, что нам нравится! К чему они тогда вообще учат нас с детства, будто бы главное — это то, что внутри? Почему, если я выбираю девчонку по внешности, я последний мерзавец, но если я не ограничиваю свой выбор только ими и искренней, чистейшей любовью люблю парня, то я уже не последний мерзавец, а последняя мерзость?! Почему это хуже, чем видеть человека, как объект… Почему, Лунатик? Ответь на свой же вопрос прежде, чем осудить меня, — подняв взгляд на Римуса, хриплым шепотом, в котором слышались сдерживаемые всхлипывания, возмутился он. — Мерлин правый, — выйдя из-за парты и подойдя ближе к нему, Римус с половину минуты пытался сформулировать что-то внятное. Впервые за долгие недели его рассудок был совершенно пуст, и это оказалось даже хуже, чем когда тот был переполнен бесконечными мыслями и вопросами без ответов.       Ведь от них Римус страдал сам. Когда же ни единое слово не лезло в его голову, он был не в силах предотвратить страдания чужие. А это было в сотню раз хуже. Даже в миллион в том случае, когда в поддержке нуждался его лучший друг, всегда подставлявший свое плечо в нелегкие для Римуса времена. — Ты не мерзость, — сказал Римус, неуверенно касаясь плеча Сириуса. — И я… никогда не осудил бы тебя… — Да уж, твое лицо в тот момент так и сказало, — все же всхлипнул тот, поворачивая к нему голову. — Ты, небось, теперь будешь и вовсе обходить меня за километр. — Я… просто не до конца понимаю, почему… ты такой… — Римус беспомощно вздохнул, чувствуя, как ком подступил к его горлу при виде такого уязвимого, ранимого, сломленного Сириуса. — И… у меня были… другие причины быть… не рядом с тобой… Но… я клянусь, что для меня ты остаешься и останешься прежним… в плане… — бормотал он, большим пальцем неуверенно вытирая слезу, скатившуюся по впалой бледной щеке. — Если ты счастлив со своим… парнем… — Да не парень он мне! — рявкнул Сириус. — Я уже прямым текстом говорил тебе, что у нас с ним ничего серьезного — мы просто два… две ошибки… Но… Неужели ты даже так все еще не понял, что мое сердце отдано кому-то другому?! Блять… — прошептал он.       Одна мимолетная мысль, абсурдная, глупая, наивная и неправильная, заставила сердце Римуса замереть. Но, тряхнув головой, он продолжил тупо глядеть на Сириуса. — Как ты вообще… пришел к этому?.. — осторожно поинтересовался он. — «Докатился до этого» ты хотел сказать? — безрадостно усмехнулся Сириус и прикусил губу. — Честно, особо не помню. Помню только… Пробу. — Пробу?.. — Угу. Это было как раз тогда, когда я мучил и себя, и бедную Мэри… Я… не помню, как так вышло, но… она застала нас, меня и его, и… Честно, я готов носить ее на руках до конца жизни за то, что тогда она наказала меня презрением и игнорированием, а не разбалтыванием моего… позора. Но… не так давно я объяснился перед ней… конечно, все вышло не так унизительно, как перед тобой, но… в общем, как-то так, — Сириус вновь облокотился о стол и спрятал лицо в ладонях. — Ты словно заставляешь меня размякать. — Бродяг… — окликнул его Римус, готовый завыть от ощущения собственной бесполезности и умения сделать все только хуже.       Присев на подлокотник кресла, он неуверенно коснулся мягких черных кудрей. Минуты нежных поглаживаний по ним было достаточно, чтобы Сириус обернулся. Римус мягко улыбнулся ему, желая показать, что все было в порядке. — В субботу день рождения Марлин. Пообещай, что будешь там, пожалуйста, — сменив тему, сказал Сириус. — Они спутанные… навряд ли их так же приятно трогать, как, например, шерсть. — Я уже говорил, что мне они все равно нравятся, — спокойно ответил Римус, убирая руку прочь от его волос. — И… Приду, обязательно. Раз уж ты настаиваешь.       Сириус едва заметно улыбнулся, и эта улыбка вмиг заполнила непонятной теплотой бездну, разросшуюся в душе Римуса. Смутившись, тот притворился, будто бы протер глаза подушечками пальцев, на деле пряча неуместный румянец на щеках за большой ладонью. — Порой я думаю о том, сколько нас таких… неспособных нормально принять себя. Что, если некоторые упускают собственное счастье по глупой причине того, что не пытаются выглянуть за рамки, установленные обществом? — вполголоса рассудил Сириус.       Безотрывно глядя на его лицо, на эти чуть опухшие, но все еще чудесные глаза, что своим цветом напоминали тучи, из которых только что прошел дождь, на приоткрытые бледные губы, четко очерченные черные брови, высокие скулы, впалые щеки и чуть покрасневший красивый нос, Римус прочистил горло. — Все… может быть, — с трудом сказал он, чувствуя, как странный дурманящий туман окутал его сознание.       В общежитие они возвращались практически молча. Каждый из них явно вновь занялся настолько глубоким самокопанием и анализом минувшего вечера, что не имел ни сил, ни желания, ни причины говорить что-либо другому. Но время от времени они бросали друг на друга быстрые взгляды, встречавшиеся друг с другом, и в такие моменты создавалось ощущение, будто бы думалось им одно и то же. И точно так же одновременно они спешили вновь отвернуться, словно было в этом коротком зрительном контакте что-то неловкое, что-то стыдное, что-то неуместное.       Римус чувствовал, как биение собственного сердца отдавало пульсациями во всем его теле и особенно сильными — в его голове. Исповедь Сириуса будто бы вдохнула в него что-то новое. Некое новое спокойствие, граничившее с сильнейшим волнением и даже страхом. Он боялся глубоко вникать в слова друга, словно опасался, что те могли окончательно пошатнуть его привычное видение мира, сбить его моральный компас, поселить в нем новую неприемлемую истину. Однако они сами просочились в его подсознание и словно частички пазла дополнили и запылившуюся картину мира, и размытую карту самоанализа. Римус долгое время думал, что ощутил бы облегчение, наконец, выяснив, какая ерунда мешала ему существовать последние месяцы. Но порой в нем давал о себе знать удивительный дар предвидеть все с точностью до наоборот. — Доброй ночи, Лунатик, — сказал Сириус, все же остановив на Римусе свой долгий взгляд, когда они вернулись в комнату, где с двух кроватей уже доносились храп и сопение. — Доброй… Бродяга, — ответил тот с легким опозданием, даже не посмотрев на него.       Римус дрожал, сам не отдавая полного отчета отчего. Ему необходимо было отвлечься на что-то перед сном. Успокоить разволновавшуюся душу и кипящий от обилия мыслей, которые ему так не хотелось думать, мозг. Но, видимо, Мерлин, Вселенная, Бог или кто бы не распоряжался жизнями земных пешек, не был больше намерен давать ему сотню подсказок, на которые Римус так упорно закрывал глаза все это время. Или же он сам был виноват в не совсем удачном выборе книги, сюжет которой был известен ему очень хорошо и которую он даже цитировал Сириусу, однажды искренне желая ему не повстречать на своем пути друга, который проникся бы нежнейшими безответными чувствами к нему.       Залезши в кровать, задернув ее полог, зажегши кончик волшебной палочки «люмосом» и открыв несчастный «Портрет Дориана Грея», Римус зацепился взглядом за конец главы, дочитанной накануне, и, болезненно прикусив губу, почувствовал, как сердце в его сдавленной груди замерло и вновь затрепетало. На долю секунды все кругом прекратило свое существование. Осталось лишь вызволенное из прежних оков сердце и потерпевший поражение здравый разум, наконец, переставший отрицать очевидное. Римус не один раз перечитал фразу, что была перед его глазами, словно надеясь отыскать в ней иной смысл, но набор букв оставался прежним, а сама фраза становилась лишь все более противной и правдивой, чем ранила и без того беспокойную душу все глубже с каждой новой перечиткой.       «В дружбе, окрашенной любовью, всегда есть нечто трагическое…»