Цветок революции

Стоило Ставрогину уйти, не прошло и пяти минут, как в квартиру вернулся с прогулки Кириллов, тронувший по привычке колокольчик у двери, чтобы известить Шатова о своём прибытии. Иван вышел из кухни, серый от недомогания, и слабо улыбнулся. Отряхнув тонкую куртку от редких снежинок, Алексей накинул её на крючок и тут же обнял товарища, утыкаясь лицом в чужой шарф. — Коля приходил. — Он предупреждал, — кивнул Алексей, — ты согласился? — У меня нет выбора. Кириллов тихо вздохнул, укладывая голову на плечо Ивана. С момента, как Верховенский перестал ходить в типографию, с деньгами становилось всё хуже — Алексей с трудом мог обеспечить одного себя, а тут приходилось помогать кому-то ещё. Он был рад помочь, но это выматывало не столько морально, сколько телесно — Кириллов постоянно чувствовал чужеродную тяжесть во всём организме, конечности отнимались на нервной почве, несмотря на то, что он промышлял не физическим трудом. — Я бы за тебя печатал. Сил нет, — пробормотал Алексей. — Прекрати, я сам справлюсь. Ты и так взваливаешь на себя слишком много, ещё и обо мне печёшься. — Не много, всего журнал. Даже с ним выходит плохо. — Конечно ж, ты в нём и швец, и жнец, и так далее. Пишешь, деньги вкладываешь, распространяешь, хоть не отпечатываешь его сам, на том спасибо. — Надо за статью сесть, в голове пусто. — Чай будешь? Алексей кивнул, и Шатов поплёлся к примусу. Из вечного любопытства Кириллов потрогал его чашечку — та была холодной. — Ставрогина не поил? — Обойдётся. Заходит, когда ему что-то нужно, а просто поговорить — шиш, — буркнул Шатов. — Ты обижаешься. — А ты невероятно проницателен, Лёш, — Иван усмехнулся, — это тебя может не задевать, что вы раз в месяц видитесь, а мне тяжко. — Не могу смириться с твоей к нему привязанностью, — отрезал Кириллов, — а на самого Ставрогина мне всё равно. — Настолько, что тогда помогал Верховенскому с его затеей. Алексей неровно покраснел слабыми пятнами и тут же отошёл умыться, вернувшись, впрочем, уже как ни в чём не бывало. — Именно поэтому всё равно. Мне дела нет, зачем Верховенский в таком нуждался, у меня свои цели. — Ладно, не начинай, — Шатов миролюбиво подвинул к нему чашку, — сам виноват: кто старое помянет. Кириллов не ответил, по обыкновению отхлебнул жгущий язык кипяток, не давая ему остыть, а затем подтянул Ивана к себе за шарф и прислонился лбом. — Хочешь уехать отсюда? — Да куда я денусь, — нервно хихикнул Иван, — меня и здесь-то никто не ждёт, что уж про заграницу говорить. Да и языков не знаю. — Разве в семинарии не учил? — Не помню ничерта уже. Всё из головы эта революция проклятая выбила. Тихо вздохнув, Алексей потёрся о него щекой, прижимаясь ближе. Ему самому было абсолютно без разницы, что творилось в стране — лишь бы оставался угол, где можно писать и размышлять, Шатову же в этом плане повезло меньше. Такой значимый для него человек, Ставрогин, быстро встроился в новое общество, несмотря на то, каким декадентом был до этого, а сам Иван чувствовал себя выброшенным на обочину жизни. Та текла мимо него стремительной горной речкой, что своими завихрениями давала понять — разобьёт о камни на дне. Шатов предусмотрительно не лез. — Не поверю, что тебя всё происходящее устраивает, — Иван повёл плечами, не отталкивая Алексея, и даже наоборот, уложив ему руку на шею. — Меня устраивает всё, что проходит в стороне. Я сам потом сделаю лучше. — Ты опять со своими измышлениями? — Я от них и не отказывался, — Кириллов вздёрнул нос, глядя на обшарпанный потолок. — Мне казалось, после того, как мы с тобой съехались, ты передумал умирать, — недовольно сжал губы Шатов. Во всём его лице читалась горечь от какого-то предательства. — Не передумал, а решил повременить. Кто знает… — замолчал Кириллов. — Тем более есть твой Ставрогин. К нему и пойдёшь — после моей смерти вниманием не обделит. — Ты что, ревнуешь? — глаза Ивана ошалевше округлились. — И из-за этого не передумал умирать? — Скажешь тоже. Просто уверен, что один не останешься — я тут не особо нужен. Шатов вполсилы стукнул его по худощавой спине кулаком, приводя в чувства, а затем схватил под скулы, всматриваясь в зрачки. — Если меня поставят перед выбором, не сомневайся — я окажусь на твоей стороне. И плевать я на всех хотел. — Верю, Ванюш. Главное, чтобы ты сам себе не врал, — Алексей прикрыл глаза, утыкаясь в ладони Шатова, и тихо вздохнул, обнимая его в ответ. — Пойдём в комнату? Разговоры у них велись исключительно на кухне — Кириллов любил разграничивать и без того крохотное пространство по мысленной активности. В маленькой комнатке, где спать оставалось лишь вповалку на прохудившемся диване, разрешено было только отдыхать — поэтому находились они там в основном по ночам. Алексей уставал от любых попыток переубедить его, из-за чего часто отсылал Шатова от себя, но сейчас, видимо, был совсем не тот момент. Шатов рухнул на диван первым, следом залез Кириллов, подбиваясь всем своим угловатым телом под бок. Спать так было достаточно тесно, но вечно мёрзнущий Алексей находил особый уют в том, как его обнимали и грели каждую ночь. — Поцелуй меня, — Кириллов подхватил чужой подбородок так, будто это было обыденностью. На самом деле инициатором всегда выступал он, не дожидаясь от Шатова ничего, кроме неловких объятий — большее представлялось для того чем-то постыдным, и неудивительно. Сейчас из священника в Иване осталось только прошлое, и не сказать, что Кириллов этому не рад — иначе и за редкую романтику, которую он сам был не в восторге испытывать, его бы осудили. Шатов, тем не менее, послушался, зарываясь пальцами в чужие волосы и осторожно прижимаясь к рту Алексея сухими обветренными губами. Тот настойчиво делал поцелуй крепче, прикусывая и всячески пытаясь прижать к себе Ивана ближе — он вечно находился в оцепенении, смущаясь любого проявления чувств, тем более от Кириллова. Спустя какое-то время Иван разорвал поцелуй, не обращая внимание на недоумённое лицо Алексея, и вновь завёл свою шарманку: — Ты постоянно говоришь, что выражение тепла — это слабость, так почему поддаёшься ей? На подобные вопросы у Кириллова никогда не находилось ответа — оставалось отмалчиваться самому или заставлять молчать Шатова, целуя уже требовательнее и глубже. С другими он и правда был холоден и вёл себя отстранённо, но с Иваном так не получалось — каждый раз, когда Алексей пытался держать хоть какую-то дистанцию, кончался тем, что наутро он уже находил себя в объятиях друга. Это пугало, отталкивало, но вопреки всему оставляло какое-то приятное впечатление. — К несчастью, я не идеален, — Кириллов накручивал пряди растрёпанных волос Ивана на палец, чуть оттягивал, желая сделать больно. — Сожалеешь? Тогда бы ты не был со мной. — Оставь эти разговоры, — брови Алексея едва заметно дёрнулись от раздражения. — Тебе неприятно? — Я не могу не думать о всём, что стоит за этими действиями. Кириллов закатил глаза, тут же одёрнув себя, и стал покрывать лицо Ивана беспорядочными поцелуями в бесплодной попытке отвлечь. Тот наконец поддался, обхватив Алексея за шею, и с чувством прислонился губами к чужому уху, дождавшись тихого вздоха — Кириллов заметно обмяк, и уже не составляло труда вжать его в спинку дивана сильнее, но вовсе не для того, чтобы заласкать дальше. Шатов выпрямился на нём, поправляя серую от заношенности рубашку. — Обещай, что останешься жив. — Ты… ты издеваешься? — Алексей вспыхнул. — Сейчас?! — Да, сейчас. Пока ты чувствуешь, что могут дать другие люди. — С тобой просто невозможно. Не дождавшись ответа, Шатов молча лёг на грудь Алексея, вслушиваясь в биение сердца. Ему казалось, что если оно остановится, то и его собственная жизнь прервётся сразу же. Думать о своей зависимости от Кириллова не хотелось — ему всегда нужен был какой-то якорь, чтобы уцепиться за него и не потерять собственный смысл. Сначала вера, потом Ставрогин, теперь уже Кириллов — но за старые он пытался держаться лишь по привычке. — Если ты умрёшь, я правда буду скучать. — Я обязательно подумаю об этом, — Кириллов приподнялся на локтях и поцеловал его в макушку, — а сейчас — отдых.