Цветок революции

— И как давно ты всё понял? — по-прежнему пряча глаза, спросил Ставрогин. — Когда ты мне ещё в первый раз предложил побыть натурщиком. — Но это же ничего не значит! — немного запальчиво возразил он, — Верховенского я сколько вон лепил, и без всего такого. — Ну Верховенский тебе тоже не за красивые глаза позирует. Хотя, может и так, — он хмыкнул, — по большей части, я и сам не знаю, что натолкнуло. Просто увидел. — Всё у вас, чекистов, просто, — поворчал Николай, забываясь. Эркель усмехнулся, глядя на то, как Ставрогин пытался скрыть собственное смущение. Разговоры ему явно не помогали — хотя бы по той простой причине, что общаться Николай не привык, тем более на такие темы. Совершенный ребёнок. Ставрогин осознавал это в себе — слишком долго в его личной жизни не происходило ничего, кроме бесконечной работы и достаточно навязчивого присутствия Верховенского, пусть и как друга. Сейчас же, когда там появился Эркель, проигнорировать это не выходило, но и способ показать свои переживания был простым — нападение в качестве лучшей защиты. — А главное, молчал! — вновь принялся возникать Ставрогин, — Нравилось смотреть, как я пытаюсь тебя зацепить хоть чем-то? Или ждал, что успокоюсь? Он и сам не понимал, что в своей экзальтации способен наговорить много вещей, которые озвучивать не следовало бы, но подобное откровенное общение случалось с ним настолько редко, что моментально выбивало из колеи и заставляло нести совершенную чушь. Ставрогин вообще предпочитал в свою душу никого не пускать, но когда там прочно засела мысль об Эркеле, сдерживаться становилось всё труднее. Ранее от подобных тем он отшучивался или огрызался в ответ, но сейчас, когда решались взаимоотношения с таким человеком, было просто необходимо сесть и всё обсудить. — Расслабься, — Эркель положил ладонь на его колено, — ты очень драматизируешь. Понимаю, человек творческий, но ведь умеешь же держать себя в руках? Ставрогин стушевался и покраснел, поняв, что перегибает палку по такому поводу. Нужна ли подобная вспыльчивость вообще, если всё хорошо и Эркель мало того, что не отказал, так ещё и сам признался? Даже этот факт как-то терялся в сумбуре всех тех чувств, что испытывал Николай сейчас, наверное, впервые за всю жизнь. Нет, влюблённости были и ранее, вот только в юношеском возрасте он относился к ним на удивление снисходительнее и с более холодной головой, чем сейчас, когда он начал краснеть, как школьник, да и вести себя так же. Разве что за косичку не дёргал, благо у Эркеля её и не было. «Действительно, какая-то творческая деформация», — удивился себе Ставрогин. — Извини, — выдавил он, — сам не знаю, что со мной происходит. Всё совершалось слишком быстро и смутно, чтобы Николай мог в размеренном темпе отслеживать развитие событий. По этой причине ему было невероятно тяжело приспособиться к жизни после революции — практически каждый день издавались различные декреты и постановления, менявшие что-то в его привычном укладе, и у Ставрогина голова шла кругом от обилия новостей и всего, что предстояло пропустить через свои спутанные мысли. Теперь подобный переворот намечался в личной жизни, и снова подняли безобразные головы страх перед изменениями и боязнь за собственное спокойствие. Предугадать, что случится позже, не представлялось возможным, и такой неопределённости Ставрогин не мог выносить. — Тебе, наверное, не привыкать, — начал он, — во всём этом вихре страны себя как рыба в воде чувствуешь. А меня им, по ощущениям, вот-вот унесёт. Ещё и такие события в жизни. Тоже скоротечные. — Если ты думаешь, что мне не страшно, то ошибаешься, — улыбнулся Эркель, — я просто умею всё это прятать, чтобы боевой дух окружающих поддерживать. Но тебе хочу сказать, хотя и знаю, что, может, и размажет от этого признания. Да, боюсь, да, не знаю, что будет завтра, да, надеюсь, что каждый следующий день не станет последним. Поэтому и не стал скрывать, когда всё про себя понял. Ты ведь и тоже не выдержал бы, не успев при случае признаться. В словах Эркеля резон был, и Ставрогин молча кивнул в ответ, сцепив пальцы в замок. Стало неуютно думать, что даже внешне непробиваемому чекисту бывает страшно, а Николай тут из-за всякой чепухи разводит не пойми что. Творчество творчеством, но оно-то и должно было прививать эмпатию и понимание других людей, а вместо этого Николай всего лишь закрывался ото всех и занимался исключительно ремеслом, забывая про чувства. Может, не настолько уж и хорошим он был творцом, раз оставался таким же камнем, как и многие вокруг него? Стоило ли это того, если вместо радостного принятия он сейчас только нервирует Эркеля собственным неумением описать действительно волнующие его вещи? От стыда загорелись щёки и кончики ушей, и так опущенные глаза полуприкрылись. — Коль, всё нормально, — поспешил уверить его Эркель, — я за твои переживания стыдить не буду. Нельзя думать только о том, что творится снаружи. Внутри себя тоже есть о чём поразмыслить. Ставрогин обессиленно привалился к его плечу, вздыхая. — Хотел у тебя спросить, кстати, — в качестве отвлечения на него нахлынули воспоминания про все сегодняшние разговоры, и тот, что проходил с Кирилловым, не остался в стороне, — твоему отделу в Комиссии не нужна случайно ещё типография? Мой знакомый совсем без еды сидит. — Понервничал о себе, теперь нервничаешь о других? — Эркель потрепал его по голове, — Я придумаю, что сделать. В конце-концов, всегда нужны машинистки, пусть, если что, учится и приходит. — Забавно, но как скажешь. Не в его положении выбирать. Верховенский с ним порвал, печатать нечего. Эркель заметно заинтересовался сильнее, чем следовало — возможно, сказывалась профессиональная привычка. — Почему это порвал? И кто таков? — глаза его засверкали плохо скрываемым любопытством — может, действительно рабочим, а может, и от простого желания послушать сплетни и слухи. Этой стороны в нём Ставрогин не замечал, но, возможно, только из-за недостатка времени и поводов. — Сам не знаю, так передали. Знакомый один. Не вытащив информации, которой и так не было, Эркель развёл плечи в стороны и потянулся. Он явно настроился на более детальный разговор, но предложить его Николай не мог — сам не обладал полезными сведениями из-за осторожности и недоверчивости Кириллова. — Ладно, поможем. Рассказал бы хоть подробнее. — А рассказывать и нечего, — зевнул Ставрогин, — приятель есть, журнал издаёт, но печатается дай бог раз в квартал — тоже, как я, упадок сил ловит изо дня в день. А уже у него — знакомый в типографии, где Верховенский ошивался постоянно и сперва издавал бумажки свои революционные, а затем — стихи. Сейчас они оба с Петькой из-за чего-то порвали и живут на жалкие гроши, ютятся в забытом клоповнике и питаются чёрт знает чем. Вот и вся история. Эркель неожиданно усмехнулся так, будто его по какой-то причине развеселило положение Кириллова с Шатовым. Вряд ли это было злорадство, скорее неподдельный интерес к тому, почему они могли разругаться с Верховенским, если ничего, кроме печати, их и не связывало. — Занятно, — он хмыкнул, — я так понимаю, Петю не спрашивать? — Очень желательно. Сам прощупаю. Даже не знаю, почему меня про это мысль не покидает. — Оставь её пока что, только изведёшься, — Эркель взял его за руку, несильно сжимая, — Мы с тобой — точнее, ты — работу твою всё ещё не закончили. — Да я её и не закончу сейчас, я так, понемногу… — принялся отговариваться Ставрогин, уже клевавший носом снова — как обычно было с ним после поверхностного и не очень хорошего дневного сна. — Сегодня, значит, будет помногу. Мне ещё за Искрой смотреть, так что чуть побыстрее, чем в темпе вальса. Николай торопливо вскочил с дивана, словно подгоняемый дулом в спину, и тут же встал к монументу, наблюдая за тем, как Эркель, похрустывая пальцами и шеей, принимает прежнее положение, что и до их странного выяснения отношений, которые явно обещали принять другой оборот. — А ты уже и позируешь! — рассмеялся он, — Понравилось, что ли? Я тебя теперь постоянно звать стану, раз так. Эркель заулыбался, явно не будучи против — да и что говорить, сам же предлагал помогать по мере возможностей. — Зови, сколько хочешь, разберёмся с твоим монументом. — А может, сейчас цикорию тогда? — Ставрогин уже был готов метнуться за чайником, явно отлынивая от дела, но Эркель остановил его мягким движением руки. — Не теряй рабочих минут.