Цветок революции

Ставрогин шёл, сжимаясь от пронизывающего ветра. Шарф он по неловкости забыл у Эркеля, а тонкого галстука не хватало от холода, поэтому теперь приходилось изо всех сил поднимать лацканы пальто, чтобы не застудить горло — по части болезней это было его самое слабое место. Отблески проснувшегося солнца на деревьях отвлекали от дороги и наводили на какие-то неясные, потусторонние размышления — рассвет, на котором вся нечисть обычно пропадала во всех тех рассказах, прочтённых Николаем в детстве, раньше наводил необъяснимую тревогу и беспокойство, сейчас же он отчасти воспринимался как заря чего-то нового, доселе неизведанного — возможно, влияние всего происходящего в стране, а может, и собственное отражение новых событий в жизни Ставрогина. Переходные моменты, будь то закат, восход, осень или весна, воспринимались всем его естеством очень остро и неприятно — как будто в это время что-то, скребущее внутри, пыталось выбраться наружу и непременно всё испортить. Ставрогин был рад, что сейчас всё ещё зима, и ничто не мешает ему спокойно жить, но одно только предчувствие скорой весны заставляло его содрогаться от волнения – что-то обязательно должно было случиться. Может, и не с ним одним, но за своё состояние он боялся больше всего. «Обострения», как шутливо называл их Верховенский, ухаживавший за обессиленным Николаем каждый раз в такие периоды. Укрывшись воротником и разглядывая небо, Ставрогин сам не заметил, как столкнулся со случайным прохожим. Поспешив извиниться и почти пройдя мимо, он узнал в нём старого приятеля. Тот улыбнулся. — Ба, Кириллов! — Николай пожал ему руку, после чего обнял, — Так давно тебя не видел. Где пропадал-то? С Алексеем они познакомились на вечере Петра — тот читал, Кириллов там же набрасывал ответ на произведения для дальнейшей отправки редакторам, тем и жил. В отличие от Верховенского, впроголодь, перебиваясь с хлеба на воду, но упорно не желая бросать свои публицистические начинания. Журнал его периодически переставали финансировать и закрывали из-за отсутствия материалов, но Кириллов каждый раз восстанавливал издание на собственные средства и продолжал, публикуя свои философские размышления наряду с анализом текущей литературной ситуации. Подобному упорству Ставрогин часто завидовал — ему самому такого рвения недоставало, и держался он только на подбрасываемых Петром заказах. Сейчас Кириллов выглядел ещё беднее, чем раньше — впавшие щёки, тонкая парусиновая куртка, наброшенная на протёртую гимнастёрку, уже сваливающиеся с пояса штаны. Кто угодно давно бы замёрз до смерти в таком наряде, но Алексея физические неудобства не волновали от слова совсем. Болел он больше душевно, постоянно закрываясь ото всех и спустя месяц снова выходя на контакт. Тем не менее, поддерживать с ним приятельские отношения Ставрогину было легко именно по этой причине — никаких обязательств, никаких обид. У Кириллова вообще ни перед кем обязательств не было — даже данные журналу сроки он пропускал просто потому что не хотел ни от кого зависеть, оттого и не мог поддерживать его на плаву. Тому, что он в такое время был на улице, Николай совсем не удивился — Кириллов упоминал, как очень ранние или слишком поздние прогулки хорошо влияют на его работоспособность. — Всю зиму перо не поднимается ничего путного написать. Сижу без денег, не хожу никуда, — улыбнулся Алексей, — хотя Б. издал сборник в том году, я так и не прочёл. Собственные мысли только корябаю. — У тебя каждый сезон творческий кризис, — похлопал его по плечу Николай, — на Верховенского хоть накатай что-нибудь. — Мы разбежались не так давно. Он любую рецензию в штыки воспримет. Похвала или нет, ему без разницы. — А что случилось? — Николай с трудом представлял, как этот творческий тандем мог разойтись, да так, чтобы не оставить даже литературного взаимодействия — Долгая история, — Кириллов отмахнулся, — не стоит об этом. Лучше скажи, что ты тут забыл. — У друга оставался, — пожал плечами Ставрогин, — не сумел вечером под этой метелью уйти. — Помню метель: гулял под неё. Ночью тоже. Ставрогин ещё раз оценивающим взглядом прошёлся по его одежде. — Ты не боишься, что в какой-то момент твой организм тебе откажет? — Не боюсь. Надо будет, останусь здоровый при любом раскладе, а не надо, так и от сквозняка заболею. — Узнаю старого доброго фаталиста. — Луна очень красивая ближе к утру, — задумчиво сказал Кириллов, — нельзя не гулять. Спал он тоже редко — по крайней мере, днём работал, а ночью выходил на улицу — как помнил это Николай. — Я вот нашёл однажды обмороженного — бездомный, кутался в какой-то обрывок простыни, смотреть страшно было. — Сожалею, — несмотря на слова, лицо Алексея оставалось таким же отстранённым, — самого не продуло, и хорошо. Молодец, что не выходил. Табаком от тебя несёт, конечно. Кириллов не курил и вообще нервно относился ко всего рода зависимостям, будь то пьянство или игра в рулетку, справедливо считая, что они затуманивают разум и отвлекают от главной задачи. Одной из его надежд на будущее государства оставалось искоренение низменных увлечений и страстей человека, мешающих достичь совершенства. — Знал бы, что с тобой встречусь, не курил бы, — Ставрогин помахал перед лицом руками так, будто это избавило бы его от запаха, — просто ночь была долгая. — Не мне тебе говорить, но спать надо. Николай ухмыльнулся, остановив взгляд на мешках под глазами Алексея. От него такой совет, конечно, был забавным и очевидным, но говорил тот серьёзно, даже с неуловимым беспокойством. Кириллов редко о ком заботился и вообще волновался, пока не действовали внешние обстоятельства, но об одном из его немногочисленных друзей Ставрогин сейчас и вспомнил. — Как Шатов? — Спит, — коротко ответил Алексей, — встаёт, когда я прихожу, садимся чай пить. Никто не знал, какие взаимоотношения связывали его с Шатовым, даже сам Кириллов, но эти двое часто появлялись вместе на вечерах с учётом того, что Иван вовсе не был заинтересован литературной деятельностью. В прошлом бежавший священник, он всё ещё не мог найти своё место в жизни и подрабатывал в типографии, в которой печатался Верховенский, не из-за любви к искусству, а из-за простого желания заработать себе на еду. В какой-то момент Шатов переехал к Кириллову, так они и жили — снимать даже маленькую комнатку не позволяли средства. — Всё ещё на Петьку работает? — На грани разрыва. В типографию другие заглядывают, тем и питается. Да и я раз в столетие издаюсь. Николай был в полном недоумении. Кириллов и Шатов вечно ходили, как шерочка с машерочкой, так и прекратить контакт с Петром решили вместе? Чем больше он разговаривал с Алексеем, тем больше у него появлялось к нему вопросов, но задавать их было бессмысленно — обычно тот не вносил никакой определённости своими ответами, и даже наоборот — больше путал, заставляя напасть на ложный след. Слишком он был скрытный человек, не любивший, когда хоть кто-то пытался разобраться в его мыслях и мотивах. Никаких вариантов, кроме того, что Верховенский вывел их из себя очередной высокомерной выходкой, у Ставрогина не было. — Я знаю человека, которому может понадобиться типография, — начал он, — но это не писатель. — Да хоть кто, — ответил Кириллов, — лишь бы работа была. Эркель с его комиссариатскими донесениями стал бы серьёзным испытанием для Шатова, всё так же не отрёкшегося от своей болезненной привязанности к прежней родине, но Николай понадеялся, что в содержание тот вникать не станет, просто печатая заказанное. В конце-концов, не в его положении было выбирать, а деньги нужны всегда. Пусть даже такие. — В таком случае я передам. Где ты живёшь, я помню, зайду к Шатову потом. Он, конечно, такому заказу не обрадуется, но пусть не привередничает. — Отучился, — хмыкнул Алексей, — на одном чае долго не протянешь. — Ты ведь и сам так живёшь. — А ему нельзя. В квартиру не пущу, если работать не согласится. Он изнывает уже от бедности. До встречи. Ставрогин коротко хихикнул, обнимаясь и на прощание, а затем снова поспешил домой. Солнце взошло, и редкие люди выходили на улицу, собравшись работать. Для себя же Николай решил, что сперва отоспится, и только потом, когда придёт Эркель, примется за дело вместе с ним — пусть будет хоть какая-то муза и хоть какой-то натурщик. Волшебство рассвета понемногу уходило, и взору представало обычное серое утро.