Пока крепка рука

      Первые дни ужасно, почти невыносимо сложно. Шокракар тратит бережно отложенные ранее деньги на трактиры, на горячий ужин и крышу над головой, — серебро и медь тают, как редкий зимний снег, выпадающий изредка на южных окраинах Марки; расспрашивает хозяев о работе, подсылая к ним рассудительного и спокойного Таарлока. Сейчас не сезон, караванов немного, а те, что есть, охрану себе давно понабрали. Поблизости работы нет, и Шокракар, посоветовавшись с остальными, решает попытать удачи в Неварре. Там есть торговые пути, идущие по опасным местам, там меньше шансов наткнуться на «Драконов» — те должны после сданного контракта уйти на север, в Ривейн, как обычно в тепле и кутежах переждать дожди и холод.       В восточной Неварре трактиры ютятся возле маленьких островков зелени и воды, вырастая в большие постоялые дворы у крупных оазисов. Восточная Неварра — пустоши, жарища, дрожащий воздух, а на северную давит необъятное тевинтерское пузо. «Одним туда лучше не соваться, — говорит Шокракар на привале. — Хватит с нас работорговцев и их прихвостней». Мераад, принимая из рук ее флягу, в которой теплая безвкусная вода уже почти кончилась — наполняли на последней стоянке солнце назад, — согласно кивает.       — Я скорей песок этот до конца жизни жрать буду, чем вернусь. А некоторые вон, бывает, добровольно себя продают.       — Это как? — любопытствует Таарлок и хмурится. — В головах у бас, конечно, пусто, но я не думал, что настолько.       — У нас на арене был кузнец… Сторциус, Скорпиус… а, не помню… Отличный, надо сказать, мастер. Раб, как и все мы. Только вот был он из Минратоса и родился свободным. Задумал дело расширить, взял у соседа ссуду — ну, и расплатиться не смог. А чтоб у семьи дом не отобрали — демон уж с ней, с кузницей, — себя продал. Так у нас и оказался. Хороший мужик был. Ну, для тевинтерца. Может, и сейчас есть; я-то сбежал.       Когда он отдает заметно полегчавшую флягу Сата-касу, тому на язык падает только пара капель.       — Это что такое, ты, defransdim-qalab?! Ты всю воду выжрал?!       Мераад оказывается на ногах заученным мгновенным движеньем, сжимает кулаки, но пока не бьет, примеривается. Сата-кас, отбросив флягу, вскакивает с ревом раненого атааши, метит в челюсть — такой удар и коня свалит, — но промахивается, и его тащит вперед. Мераад умело ставит быструю, едва ли заметную чужому глазу подсечку — и Сата-кас летит на растрескавшееся песчаное золото, в отместку утягивая того за собою. Они катаются по песку в бессмысленной и глупой борьбе, рычат друг на друга, силятся обломать один другому рога — Мераад своим единственным целым очень горд.       Таарлок не вмешивается. Он глядит на все это непотребство с печальной усмешкой да ждет, пока Шокракар их растащит или велит это сделать ему. Шокракар молчит — долго, разглядывая клубы желтой пыли, которую они вздымают разгоряченными телами. Шокракар молчит, — а потом вонзает меч рядом с головами дерущихся: так, что дернись Сата-кас хоть немного в сторону — и клинок раскроил бы ему череп. Они замирают, остановившись, понимая, что в следующий раз командир уже не промахнется.       — Значится, так. Первое правило Вало-кас: никто не будет бить товарищу морду, что бы тот ни сказал, — если вылететь не хотят оба. Вставайте и намотайте это себе на рог. До следующего колодца мы протянем. Было бы из-за чего друг друга лупасить.       Бывалые воины с виноватым молчанием стоят пред ней, будто пристыженные мальчишки.       — Вечером, как жара спадет, будем отрабатывать связки. Мы отряд. Мы должны сражаться как одно целое, и каждый должен знать, кто будет стоять за его спиной.       — Я за твоей, — отвечает с гордостью Сата-кас и бьет себя кулаком в грудь. Шокракар кивает, но глаза ее по-прежнему холодны.       — Это больше не Сегерон. Нас будет много, это право придется заслужить, Сата-кас. Надеюсь, сегодня я больше не услышу про то, что болтается у калабы под хвостом.       — За себя ручаюсь, что нет, — улыбается Таарлок и подбирает пустую флягу раздора.

***

      На следующее утро маленький гордый отряд Вало-кас становится свидетелем громкого спора, что вот-вот перерастет в свальную драку. Большой постоялый двор, до которого они доходят чуть не сразу после заката, ныне уныл и пуст; постояльцы — достопочтенные неваррские и марчанские купцы — попрятались внутри, видны лишь испуганно-смазанные лица за пропыленным песками и временем стеклом.       Воздух вокруг спорщиков едва не искрит, а будь хоть кто-нибудь из них магом — давно бы уже полыхнуло. С десяток бас держат в плотном кольце васгота; они кричат, хватаются за оружие, но из ножен пока не тянут — оттого, что с виду храбрятся, а на деле от них несет страхом. У васгота пустые руки, белые волосы — стянутые у самой шеи ослабшим узлом; спиленные почти под корень рога и чуть высоковатый, хорошо поставленный голос городского глашатая:       — Друзья, давайте мирно все решим; я знаю: должен много денег…       — Заткнись, Каарисс. Своими стишочками можешь тут не сыпать. Не поможет.       Названный Каариссом оглядывается — не затравленно пока, но с беспокойством — и замечает в дальнем углу двора их. Шокракар смотрит на него оценивающе — недолго — и возвращается к плетению своих кос. Пусть сам выпутается, а там видно будет, годится он или как. Остальные молча с ней соглашаются, а Мераад еще и высоко вскидывает кулак в знак поддержки — наверное, так было принято у них на арене.       — Я крови вовсе не хочу, но коль уж нападете, то тогда…       У одного из бас кончается терпение. Он с лязгом вытягивает меч, но даже замахнуться не успевает. Каарисс, может, и кажется издалека безобидным увальнем, только бьет он точно и быстро, второй рукой опрокидывая на сухую землю следующего храбреца. А за ним еще одного. И еще.       — Надеюсь, долг отдал сполна, — довольно возвещает он с высоты своего роста корчащимся у его ног избитым бас. — Прошу прощенья, если грубо обошелся, угрозы просто не люблю я. Ну, мне пора. А деньги… Что же, счастья в них немного.       Шокракар прячет усмешку в кулак и подзывает его рукой.       — Каарисс, значит? А мы Вало-кас. Есть тут где поблизости работа?..

***

      — Друзья мои, все просто; при охране оплату здесь частями получают. Охране мы обозной можем бросить вызов, заявив, что защитим товар получше, и тогда… Тогда работа наша, как и серебро; а слухи быстро расползутся, отбоя от купцов не будет…       — Ты хоть когда-нибудь затыкаешься?.. — ворчит Сата-кас и, скривившись, роняет голову на кулаки. — На кой нам это чучело безрогое надо, а, командир? Я б тех бас раскидал быстрее.       — Пятеро лучше четверых. И дерется он вполне сносно, — Шокракар благодарно кивает раскрасневшейся от натуги подавальщице-эльфийке, что приносит к их столу обильный обед на всех. — Давай, рассказывай, кто ты такой и откуда. Я кого попало в отряд не беру.       Каарисс оказывается беглым ашкаари — аж из самого Кунандара. «Пар Волленский, да? Далековато ж тебя занесло, — хмыкает Сата-кас. — Ашкаари — они ж как тамы, какой с них спрос… Что ты такого сделал, а?»       — О, то презанятное воспоминанье. Я, видишь, ли поэт, и в том мое призванье, но оды Кун для обученья новообращенных писать я не хотел… Ведь мир прекрасен и прекрасных строк заслуживает больше, чем это «море неизменно». У ашкаари правда есть свобода, и тем воспользовавшись, я уехал в Конт-аар, а дальше… Дальше я следы запутал, чтоб гончих Бен-Хазрат со следа — да и с толку — сбить. Как видите, теперь я тал-васгот, о том ничуть, ни капли не жалею. Надеюсь, ваше любопытство рассказ мой скромный утолил.       — Если он и дальше будет так разговаривать, я ему в морду дам, — честно признается Сата-кас.       — А я добавлю, — мрачно соглашается Мераад. — Голова разламывается.       — Но… но я иначе не могу! — восклицает Каарисс и в отчаянии заламывает руки похлеще уличного актера.       Шокракар долго раздумывает. Лишний меч никогда не бывает лишним, а вирши… Вирши и потерпеть можно.       — Значится, так. Найдешь нам работу — и считай, что ты в доле.

***

      Про комнаты можно было даже и не спрашивать.       — Свободных нет, — блеет испуганная хозяйка и добавляет смелее:       — А если б и были, кровати в них на таких великанов не рассчитаны!..       К счастью, у Шокракар припрятано еще немного серебра — из тех денег, что бас откладывают «на черный день», и ставшая вмиг любезною хозяйка разрешает им переночевать в небольшой пристройке на дворе — в ней пахнет старым деревом, слежавшейся соломой и мышами. Перед самым носом Каарисса Сата-кас коварно захлопывает дверь:       — Работу нашел? Не нашел. Ночуй, где хочешь. Один.       — Да впусти ты его, — велит, смягчившись, Шокракар, обустраивая себе какое-то подобие постели. — Все одно потом дорогу вместе сапогами мерить.       — О, вы не пожалеете! Хотите, я прочту…       — Не хотим. Спать. И чтоб ни звука.       Дневная жара сменяется ледяным дыханием ночи: оно заползает в сарай со сквозняком из-под хлипкой двери, щекочет голые ноги, путается в волосах, касается несмело лица. В прорехи на крыше видно черное небо, почти беззвездное, высокое — не такое, как на Сегероне. На островах особенное небо, кажущееся более изменчивым, чем море; такого, наверное, больше нигде и нет… Шокракар долго смотрит в него, закинув руки за голову и пристроив на них кое-как рога. Справа пышет жаром большое тело Сата-каса, уже провалившегося в сон; слева беспокойно ворочается Мераад — все еще не привык засыпать быстро; он всегда начеку, всегда готов бежать или сражаться за отнятую с трудом свободу… Таарлок обустраивает себе место у двери и несет дозор даже сейчас — если хорошо приглядеться, видно, как поблескивают в темноте его глаза. Каарисс рядом с ним и боится даже шевельнуться.       Их пятеро вместе с ней. Пятеро — и будет еще больше. А после первого дела все совсем образуется.

***

      — Договорился я почти! Вставайте!.. — Каарисс расталкивает всех еще до рассвета — небо из черного становится светло-сизым, и далекий край его розовеет. От бдительного Мераада он едва не получает кулаком — но уворачивается в самый последний миг. — Вставайте! Пришел большой богатый караван, нам нужно показаться главному…       Шокракар, наскоро повытаскивав из кос солому, вскидывает на плечо вало-кас и выходит на двор — уже забитый подводами и распряженными тягловыми тварями, здоровыми бронированными животинами с рогом на носу: только такие, наверное, и могут пройти по этим пустошам. Вокруг суетятся бас — дородные караванщики, торопливые слуги, закованные в дорогую броню охранники. Вслед за Шокракар подтягиваются остальные — собранные, грозные, выступающие единой силой, как и подобает сплоченному отряду. Сата-кас встает за ее правым плечом. Как на Сегероне. Как и всегда.       — Мы Вало-кас, — обращается она к богато одетому человеку, имеющему среди прочих самый важный-преважный вид. — Мы защитим ваш караван лучше, чем те, кого вы наняли. И за остаток пути, куда бы вы ни шли, возьмем меньше.       — Ищи работу в другом месте, кунари, — брезгливо отзывается купец и изо всех сил старается смотреть на нее сверху вниз. Получается при его росте не слишком. — Наша охрана справится и с такими, как вы в два счета.       — Эй, господин хороший! — один из караванных наемников слышит их разговор и подходит ближе. Броня у него получше, чем у остальных, и глаза отличают бывалого воина — командир. — Она взывает к старой традиции, которая тут еще до Андрасте была. Не тобой придуманная, и не тобой ей быть отмененной. Если они нас побьют, их наймете. Мы-то без работы всяко не останемся. Но они не побьют.       Сата-кас смеется: какие-то самонадеянные бас, да против сегеронского атааши?.. Смелые. И глупые. Щурится весело Мераад: вряд ли у этих наемников есть жестокая закалка аренных бойцов.       — Честный бой. Пока кто-то с любой стороны не запросит пощады. Без увечий, — строго обговаривает правила наемник. По знаку к нему мигом подходят остальные. На каждого из ее отряда приходится четверо. Не самый плохой расклад, но и не слишком хороший.       Шокракар не молила пощады у палачей Бен-Хазрат — так с чего теперь?..       — На бесчестный мы бы и не согласились, — отзывается она с уважительным кивком, и ее вало-кас хищной птицей легко вспархивает с плеча.

***

      Караван медленный. Тяжелый, вонючий, крикливый и очень, очень медленный. Из Камберленда в Афсаану путь неблизкий, и Шокракар искренне удивляется, почему купцы проделывают его по суше: морем было бы быстрее и безопаснее…       «Не безопаснее», — делится командир наемников. Они остаются, ведь впятером колонну подвод не слишком-то защитишь, даже если пятеро — меченые не одним боем тал-васготы. Таарлок, пустив в ход все свое обаяние, добивается для Вало-кас почти той же суммы выплат, что купцы пообещали за остаток дороги людям, и бумаги со всеми подписями хранит в своей поясной сумке: на случай, если наниматели подзабудут под конец пути все договоренности.       «Мы же в Ривейн идем. А по морю мимо Лломерина как проскочишь? Потопят да все отберут». Шокракар вспоминает вытатуированных драконов на щеках Яго и соглашается молча, что нет, не безопаснее ничуть.       Шокракар и командир наемников — крепкий жилистый тип Мартин, он из-под Камберленда и не первый уже в своем роду зарабатывает на жизнь мечом — договариваются о позициях: не без споров, но посты удается распределить лучшим образом из возможных. Шокракар оставляет подле себя Сата-каса, зная о его тяжелом и вспыльчивом нраве, они идут впереди по обе стороны от подвод, цепко оглядывая пустоши; иногда мимо них проносятся верховые, разведывая дорогу. Середину стерегут Таарлок и Каарисс, а в хвост уходит Мераад — этому лучше одному, слишком уж привык полагаться только на себя; а Каариссу вот нужно учиться искусству боя у других, и спокойно-строгий Таарлок поможет тут лучше, чем кто-либо другой. В конце концов, вывести его из себя стихами и небылицами Каариссу еще не удалось, а это что-нибудь да значит.       В дозор, если по пути не встречается постоялых дворов, отправляются по очереди: одну ночь стоянку стерегут Вало-кас, другую — отряд «Камберлендских мечей». У них даже стяг свой есть, и Шокракар думает, что неплохо было бы обзавестись собственным. Остальные, прикинув, соглашаются, и в одну из ночей Каарисс набрасывает углем на выпрошенной для виршей бумаге вало-кас Шокракар — и растущие из его навершия рога, загибающиеся в точности так, как у нее.       — Рогатый меч? Ты придумал рогатый меч?! — Сата-кас покатывается со смеху и даже проливает на себя слабенький разбавленный эль.       — Придумай что получше, коль у тебя талант к искусству, который сложно разглядеть под толщей мускулов, — огрызается в своей замысловатой манере Каарисс, состроив лицо искренне обидевшегося ребенка. Таарлок долго рассматривает его рисунок и, перекатывая бусину меж пальцев, соглашается все же с бывшим ашкаари:       — Недурно может выйти. Если отыскать хорошую швею и хорошие ткани. В Афсаане наверняка найдется.       — До Афсааны еще дойти надо, — Шокракар, отложив в сторону оселок, цепко оглядывает каждого. — Кто первый в дозор?

***

      Караван медленно ползет к своей цели. Одинокий на пыльной дороге, он заметен со всех сторон, открыт для стрел и копий, и звериных клыков — но только на первый взгляд: если кто сунется — он тотчас же ощерится стальными зубами мечей. Несколько раз на горизонте показываются странные твари с щедрой россыпью длинных игл на спинах, они цепко следят за тягловыми тварями, чей трубный рев колышет дрожащий от жары воздух, — но близко не подходят, не по зубам добыча. Звери умнее людей — эти свои силы в погоне за наживой совсем иногда не рассчитывают.       Когда пара верховых в очередной раз уносится галопом вперед, оставляя караван глотать горькую пыль из-под копыт, Шокракар спокойна. Когда далеко-далеко на горизонте показывается силуэт лишь одной лошади, да еще и без седока, она, ни мгновенья не медля, кричит во всю силу легких:       — Засада!       Погонщики тут же принимаются ставить подводы в большой круг, разворачивая животин рогами наружу. Гурны и бронто — могучие и злые твари, они за себя постоят, не подпустят разбойников, если кто прорвет наемничий строй. Купцы и слуги, из тех, что драться не обучены, лезут под телеги; наемники-камберлендцы спешно хватаются за луки, споро крепят колчаны к бедрам. Шокракар с досадой думает, что будь у них хоть полдесятка метких ашаадов с короткими копьями, атака бас, пожелавших разжиться их деньгами и грузом, захлебнулась бы почти сразу; быть может, их мечи бы даже остались чистыми.       Приготовления успевают закончить почти вовремя. Последние тягловые занимают свое место в общем круге, когда в дрожащем мареве уже со всех сторон показываются темные силуэты, конные и пешие, сжимают кольцо вокруг каравана. Шокракар разрешает себе на краткий миг бросить беглый взгляд на Сата-каса. Огромная кувалда готова крушить головы и ребра; на лице его — такое остро-одухотворенное предвкушение боя, какое она помнит лишь по Сегерону в боях с кунари.       — Ну, подходите, — рычит он тихо, и Шокракар улыбается, крепче сжимая меч.

***

      Налет захлебывается в крови, агонии и предсмертных стонах. Разбойников много, куда больше всей караванной охраны, но груз удается сберечь в целости. Купцы и их слуги отделываются испугом, кое-кто — перепачканным исподним. Камберлендцы теряют семерых — кого рубят с наскока конники, кого превращают в игольницу лучники. В Вало-кас больше всех достается Каариссу — он не воин, как остальные, шкура у него не дубленая, не шрамированная — потому и раны серьезнее. Одно хорошо: он, оказывается, все же умеет ругаться привычными словами, а не виршами, и ведет себя, как пристало обыкновенному васготу, когда кровь ему затворяют кусачим исцеляющим зельем.       Злые погонщики заняты ловлей гурна, которого из упряжи высвобождает Сата-кас в тот миг, когда кажется, что всех их вот-вот перебьют. Огромная тварь в бешенстве топчет напавших, кидается бесстрашно на их ряды закованною в броню грудью, расшвыривая людей, будто легкие тростниковые жерди. У гурна окровавленный острый рог, яростный пламень в глазах и застрявшие в толстой шкуре обломки стрел. Гурн трубно ревет, не дается знакомым рукам; один человеческий парнишка, опрокинутый чудищем, едва не гибнет под его тяжеленными ногами, что подымают клубы серо-охровой пыли.       — Сам выпустил — сам и лови, — ворчит Шокаракар, зубами затягивая узел бинта на своем плече. Стрела входит не слишком глубоко, но хлопот первые дни рана все же доставит. Вало-кас бы только суметь удержать, если кто еще сунется… Боли Шокракар почти не чувствует: если сравнивать с Сегероном, это не боль, так…       — Что сразу я-то?.. Может, скажешь мне еще самому в телегу впрячься?.. — Сата-кас не слишком доволен ее приказом, но все же не смеет ослушаться. Грузно поднимается со своего места, оставляя ее одну, и быстрым, бесстрашным пружинистым шагом идет к твари. Гурн, кажется, носится от бас вовсе без устали, но пока его не поймают, караван ни за что не двинется дальше… А день простоя легко может сказаться на жалованье — как, впрочем, и этот отчаянный шаг. Стоимость перерезанной упряжи наверняка вычтут из обещанной суммы.       — Гоните его на меня! — во всю глотку орет Сата-кас людям, и те понятливо, как могут, направляют упрямую животину в его сторону. Завидев равного противника, гурн сперва останавливается, переводит дыханье, мотая страшенной головой и раздувая ноздри, ревет — кровожадно и громко, обозначая тем будущую свою победу… а после кидается на Сата-каса, выставив вперед страшный, меченый алым рог. Даже со своего места Шокракар чувствует, как дрожит от его бега земля.       Сата-кас выставляет одну ногу вперед, упираясь что есть сил в безжизненно-сухую почву, и ждет. Шокракар замечает краем глаза, что рядом с нею, утирая кровь с виска, садится командир камберлендцев, привлеченный зрелищем, но больше не отвлекается ни на что. Тварь все ближе.       Наверное, это еще один редкий раз, когда ей становится страшно за продолжение своей руки.       Сата-кас вцепляется в рог, останавливая разъяренное чудище. Гурн силится мотнуть башкой, сбросить назойливого пленителя — но Сата-кас держит, держит крепко, хотя ладони скользят из-за крови и пота. Наверное, даже уйдя по колено в землю, он будет держать. Шокракар видит, как вздуваются огромные мышцы, как от натуги стиснуты зубы, и лицо его сейчас кажется страшнее, чем оно есть… Гурн, гордая тварь, трепыхается еще немного… и наконец сдается. Шумно фыркает, топчется на месте, гулко всхрапывая и потрясывая головой, но глаза у него уже смирные, глаза не того, кто хочет убивать. Сата-кас благодушно похлопывает его раскрытой ладонью по морде и ждет, когда осторожно приблизятся погонщики. Теперь пусть они свои деньги отрабатывают и впрягают его обратно — благо, запасные ремни и веревки у больших караванов всегда есть.       Сата-кас возвращается к ней победителем, с гордо вскинутой головой, привычной усмешкой-оскалом и донельзя довольной паскудной мордой. Наверняка что-то задумал.       — Я сделал все, как ты просила. Могу я теперь рассчитывать… на особую командирскую благодарность, а?       — На постоялом дворе или в Афсаане. В дозоре — нет, — строго отвечает Шокракар и поднимается ему навстречу.       — Жестокая ты женщина, командир! — восклицает он, прикидываясь раненым глубоко в сердце, но прищуренные глаза его смеются. Сам понимает отлично, что дозор на то и дозор. — Ладно. Так и быть, понял. Ты-то что тут забыл? — спрашивает, нахмурившись, у камберлендца. Он до сих пор относится с подозрением ко всем посторонним мужчинам, с которыми ей приходится иметь дело, даже к хлипким бас.       — Потолковать с твоим командиром нужно. Одним, — резко отзывается Мартин и жестом просит, чтоб Сата-кас за ними не шел. Пока Шокракар не велит ему то же, он не отстает ни на шаг.       — Я хочу прижать главного купчишку, — мрачно говорит тот, когда они отходят достаточно далеко от вытягивающегося в прежнюю цепь каравана, чтобы точно никто не подслушал. — У меня семь парней померло ни за что. Тех ублюдков было слишком много, и оружие у них — не сказать, что говённое, значит, про груз точно знали, как и про то, что охрана будет большой. Если б не вы… все бы тут полегли. Выходит… у нас завелась крыса. Мерзкая, вонючая крыса, которая убила моих ребят, — цедит он сквозь зубы и сжимает до хруста кулаки. — Ты со мной, или как?       — С тобой. Я таких… неожиданностей до конца пути больше не хочу.

***

      Главный караванщик юлит и блеет, как перепуганная калаба, и маленькие глазки у него бегают в страхе, и жирный подбородок колыхается, как прибитая к берегу медуза. Жалкое зрелище. Семь хороших парней, оказывается, погибают только из-за его жадности.       — Конкуренция, господа, конкуренция… — оправдывается он перед командирами. — У нашего получателя есть… партнер, который заплатит нам втрое больше, если груз… не доедет, если его заберут. Я согласился, конечно, это ведь такие деньги!.. Моей семье до конца жизни хватит!.. Но… все должно было выглядеть по-настоящему, вы же понимаете!..       — По-настоящему?! — ревет Мартин и дергает из ножен меч, приставляя к дряблой, побледневшей враз шее. — По-настоящему мы тут все должны были сдохнуть, чтоб ты карманы золотом набил?!       — Тихо! — рявкает на него Шокракар, и смыкает пальцы на воротнике купца. Тот верещит и едва не лишается чувств. Вот же демонов изнеженный бас!.. — Значится, так, господин хороший. Мы хотим знать, что больше такого по дороге не случится. Это раз. Два!.. Заплатишь за каждого убитого из своего кармана, и нам плевать, если после этого у тебя самого ничего не останется. Понял?!       — Я услышал! Услышал!..       — Вот и хорошо, бас.       До вечера камберлендцы и Вало-кас растаскивают тела и жгут их в ямах, с трудом выкопанных в иссушенной неживой земле. Мартин хриплым уставшим голосом читает над своими краткую молитву, и пальцы его, сомкнутые на рукояти меча, белые-белые.

***

      Афсаана не меняется. Город пахнет морем и людьми, и специями, и грязью и говорит крикливо и без устали на разные языки. К чести присмиревших караванщиков, они выплачивают охране ровно столько, сколько определено в контракте и даже кое-что сверху. Кое-что — это хорошо. Пойдет на оплату постоя — Шокракар не знает, сколько времени уйдет на поиски нового контракта, и потому выбирает невзрачный дешевый двор у восточных ворот. Далековато от богатого порта, но близко к тракту. Может, и тут что подберется.       И еще в таком месте они вряд ли пересекутся с «Драконами» — в Ривейне те себя мало ограничивают в тратах, так что остановятся не в этой — и не похожей на эту — дыре. Или вообще вон, в Лломерин уплывут.       Таарлок занят поиском контрактов, Мераад ждет новый топор от кузнеца и со скуки за пару медяков или бесплатную выпивку меряется по вечерам со всеми желающими на руках; Сата-кас пропадает в дешевых борделях, просаживая долю, а Каарисс просто слоняется по городу — то ли от безделья, то ли ищет… «искру» для новых виршей. Бас отчего-то его ужасные стихи любят и приветствуют стучащими кружками, когда он влезает на стол, чтобы прочесть что-нибудь уже окосевшей к ночи публике.       По правде, Шокракар думает, что они просто делают ставки, на какой день под поэтом проломится древняя, видавшая еще первую высадку антаама трактирная мебель.       — Командир! О командир, есть дело важное! — с таким возгласом он однажды прерывает ее вечернее уединение с бумагами — Таарлок набросал слухи о караванах, которые вскоре должны прийти, и об отбывающих кораблях, на которые требуется крепкая охрана. Шокракар берет себе отдельную комнатку и выходит из нее редко — почти всегда поздно вечером или перед рассветом, чтобы поупражняться с вало-кас без свидетелей. Если Сата-кас здесь и достаточно трезв, он составляет ей компанию, предлагая после не менее жаркое и изматывающее продолженье. Тренировочный бой всегда горячит обоим кровь: она штормовой волною бьет в голову, и тогда становится совсем не важно, сколько бас перебудит грохот кровати о стену… Остальным в командирскую комнату не то, что бы путь закрыт — просто обычно не решаются тревожить. И вот пожалуйста.       — Ну? Чего тебе? — бумаги приходится отложить в сторону. Каарисс — что пустынная колючка: раз прицепившись, сам не отвалится, пока не отдерешь.       — Я встретил девушку в порту, такую же, как мы. Уверен я: в отряде самое ей место…       — Так что ж не привел? — спрашивает она миролюбиво. Их ашкаари больше привык витать в возвышенных мыслях или зарываться в свои рифмы так, что ничего вокруг не замечает, — и приятно знать, что ему все-таки не чуждо… земное. Новое лицо — всегда хорошо. А если она еще и бою обучена…       — Подумал я, что будет лучше тебе самой взглянуть. А так, коль я б ее привел, то обнадежил бы и, может быть, зазря.       Каарисс в чем-то прав. Шокракар, недолго пораздумав, убирает заметки в грубо сколоченную тумбу, запирает ее на ключ и подхватывает свой вало-кас.       — Ну что, давай, показывай дорогу. Как хоть зовут-то ее?       — Като, мой командир. Ее зовут Като.

***

      Ночной порт — опасное место. Тут и там в душной ривейнской ночи мелькают подозрительные серые тени, прячущие разбойничьи рожи под глубокими капюшонами; из-под факелов на редких прохожих глядят зло уродливые лица больных и калек, выкинутых умирать на улицу, на обочину жизни. В проулках, где тьма такая же густая и черная, как щедрая щепоть гаатлока, раздаются стоны и вскрики «морских дев» — самых дешевых и неразборчивых шлюх, продающих себя даже не за пару монет, а за еду или мерзкое пойло. Здесь стоит вонь рыбы и немытых тел, щедро пролитого на мокрое дерево спирта; застарелого гноя из язв и мочи. Изнанка города, изнанка порта, изнанка бойкой дневной торговли… изнанка жизни.       Здесь пахнет смертью старой и свежей, пахнет пронзительно-остро, как на Сегероне, и Шокракар кажется, что смерть ледяным пустым взглядом прожигает ей плечо, подобравшись до невозможного близко.       — Сюда нам, — громко шепчет Каарисс и сворачивает в длинный проулок, в конце которого в железной клетке светильника пляшет слабенький лепесток пламени. Когда они проходят половину пути, во мраке за светильником все отчетливее проступают очертания двух человеческих фигур, мужских… и одной женской, рогатой, униженно стоящей на коленях. Шокракар зло выдыхает сквозь зубы и бранится вполголоса. Так, наверное, и не ответить сходу, что будит в ней большую ярость: то, в каком положении оказывается эта васготка, или то, кого им в отряд находит Каарисс.       Бас жадно лапают ее рога, тянут на себя, а потом, дернувшись пару раз, отстраняются. Слышно, как шуршат завязки штанов, а потом — со звуком глухим и негромким — в портовую грязь летят две монеты. Больше не заслужила.       Когда бас равняются с ними, один с интересом окидывает Шокракар гадко-сальным взглядом и подмигивает. Принимает за такую же, что сейчас заступит на смену, и даже вало-кас на плече не может убедить его в обратном.       Шокракар хочет выколоть ему этот клятый демонов глаз.       Васготка — теперь в слабом свете можно различить тонкие, правильные черты — утирает рот, стыдливо отвернувшись в стену; утирает с той мученической обреченностью, от которой что-то рвется глубоко-глубоко в сердце. Каарисс со всей бережностью помогает ей подняться, поддерживая под локоть.       Кто она? Почему не нашла себе места получше, вырвавшись из Кун?..       — Като, вот командир наш, Шокракар…       У Като свалявшаяся от портовой грязи нечесаная грива — того оттенка, какого бывает пена, лижущая полусгнившие ступени пристаней; чернота под отросшими острыми ногтями, позабытые белесые капли, блестящие фальшивым мелким жемчугом возле вспухших темных губ… и вместе с тем — глубокие красивые глаза цвета то ли темного пурпура, то ли распустившихся лиловых бутонов лиан; стройная сильная фигура, спрятанная под замасленным обтрепавшимся платьем.       Шокракар приглядывается к нему, к этому растерявшему былое великолепие платью — и мгновенно разворачивается на пятках. Крой, знаки…       — Нет.       — Но, командир!..       — Ты в своем уме?! — шипит она, оттащив Каарисса за руку — честное слово, нужно было бы за ухо или за рог, да таскать, пока мозги на место не встанут!.. — Тама?! В Вало-кас?! Ты нам смерти хочешь, vashe-qalab?!       — Но ты взгляни!.. Она уже не та, что в Кун была! Взгляни — она за пару медяков на пищу скудную готова ублажать людских мужчин…       — Каарисс. Забудь ее, забудь дорогу сюда. Я все сказала. Она заслужила свое нынешнее место. И я ее не возьму — даже если ты подговоришь всех остальных меня умолять. Не выйдет.       — Но я прошу: хоть выслушай ее! Ведь Кун Като не любит так же, как и ты!..       — Нет, — Шокракар непреклонна и широким быстрым шагом направляется к черному зеву выхода. Она не имеет права рисковать жизнями остальных даже ради самой несчастной и осознавшей весь ужас Кун тамассран.

***

      Когда она возвращается, на дворе уже не протолкнуться: приходит два каравана, не таких больших, как они сопровождали, но все же приличных; хорошая охрана на обратном пути для них была бы точно не лишней. Много света, много шума, много людей и мулов. Где-то между ними должен бродить Таарлок, расспрашивать, разнюхивать. Хорошо бы контракт выгрыз…       В комнате темно и немного холодно — из щелей в окне дует-свистит соленый портовый ветер. Постель чуть влажная, долго будет вбирать тепло, но Шокракар вовсе не хочется спать, как и зажигать свечи. Внизу громко гуляют прибывшие наемники, слышен перестук кружек да фальшивое пиликанье скрипки под надсадный хрип треснувшей флейты.       Где-то в темном переулке давится грязной плотью Като, а бас выбивают из нее стоны. Где-то там женщина, которой кланялся любой встречный кунари, которая носила без счета золота на рогах и запястьях, падает на колени в непросыхающую вонючую грязь и продает свое бесценное священное тело за пару медных щербатых монет.       Когда-нибудь ее убьют — просто так, ради забавы, ведь здесь она чужая и отнимает честный хлеб у своих же афсаанских женщин, а Вало-кас в этот день будут далеко и никогда не узнают о ее судьбе.       Шокракар пытается оживить в памяти холеные лица тамассран в доме учения и тех, что были потом, в лагерях; пытается вспомнить ту, что отравила ее нутро и улыбалась, довольная исполненным. Шокракар помнит, как эта жрица, загнанная в угол, будто дикая зверица, беспомощно закрывалась слабыми руками, ведь ее разящим оружьем всегда были слова из Писания Кослуна или клинки и хлысты подручных. Шокракар помнит, как выбила ей белые зубы, как хрустело под ногами костяное алое крошево, как схватила меж пальцев длинный ее лживый язык…       Като не похожа ни на одну из них.       Беглый ашкаари приводит Шокракар к беглой тамассран — не насмешка ли это судьбы над всеми ними?.. Если и так — насмешка эта очень жестокая и злая.       Ей совсем не хочется спать, и холод постели кажется гибельным… Шокракар берет подушку, куцую, плоскую, похожую чем-то на старый блин — и садится за пустой свой стол, богатый по всей длине на коварные занозы.       Сата-кас появляется почти под утро, пахнущий вином и женщинами, жаркий, грубый, рушащий настойчиво хрупкое ее забытье. Он наваливается на плечи, сжимая их сильными пальцами; клыками прихватывает кожу на шее, гладит ямочки в основании рогов. Шокракар — пусть и в полусне слабая — отводит его руки с силою, ведь он не сдается; и запах его желания становится еще острей и отчетливей, бьет в нос, заполняет всю комнатку, перебивая вечную тень соли и впитавшейся в стены выпивки.       — Прекрати, — просит она громким шепотом, но он будто бы и не слышит. Пальцы скользят ниже, когти нарочно царапают грудь. Сколько угодно он может ходить по борделям, сколько угодно может покупать женщин, заставляя их угождать ему и его жестоким прихотям, но он всегда возвращается к ней, раз за разом. Шокракар думает, что происходящее меж ними похоже на одну из огромных подводных скал, что встречаются иногда близ Сегерона, и на выступающих пиках которых, обвив их сильными чешуйчатыми телами, так любят отдыхать абан-атааши. Они сражаются вместе спина к спине и плечом к плечу, они делят постель, сплетаясь, будто те же морские змеи, и делят в ночных дозорах костер, весело трещащий искрами во тьме. Они делят пыль дорог и звон стали, делят кровь врагов и мешают свою. Он продолжение ее руки — и нечто большее, чему даже в языке бас нет названия.       Но силой взять себя она никогда не позволит.       Мысли на миг невольно возвращаются к темному переулку, чадящему светильнику и пляшущим по стенам теням. Вряд ли грязных бас желает Като, вряд ли ей в удовольствие…       — Я сказала нет! — Сата-кас, верно, понимает только грозный сердитый тон. Руки убираются — нехотя, недовольно; за спиною ее скрипит под его весом кровать.       — Что такое? Тебя кто расстроил? Разозлил? Мне дать ему по рогам или по роже?.. Или накормить доброй сталью, а? Я могу помочь, ты же знаешь. Довольно одного твоего слова…       — Я хочу, чтобы ты сходил со мной в порт.       — И что там, в порту?       — Я… Это сложно объяснить. Но мне нужно, чтобы рядом был ты. Скажи хозяину, чтобы нагрел воды и приготовил лохань.

***

      Сата-кас ухмыляется, слыша, как стараются последние «морские девы» — с первыми лучами они уберутся в свои норы и не покажутся до нового заката. Спрашивает смешливо: «Тебе такую прикупить? Враз повеселее станешь». Она толкает его локтем под ребра с хмурым видом, и он спешит заткнуться, зная, что дурное настроение ее чревато кулаком или сильной хваткою пальцев на роге.       Шокракар помнит дорогу и в хитросплетении переулков и закутков легко отыскивает нужный.       Только Като там уже нет.       У светильника скучает некрасивая плоскогрудая эльфийка, прикрывающая лишь бедра коротким обрывком ткани. Завидев их, призывно отставляет одну ногу, сдвигает свои лохмотья в сторону, прогибаясь в пояснице — и тут же принимает недовольный вид, ведь перед ней не клиенты.       — Рогатая женщина по имени Като. Где она?       — Заплати, и скажу, — эльфийка высокомерно пожимает губы и протягивает вперед ладонь — грязную, узкую, требовательную.       — Не смей так говорить с моим командиром и не смей клянчить за такую мелочь деньги, — Сата-кас выступает вперед, делая страшное лицо. Эльфийка перепугано пищит — точно мышь с прищемленным хвостом, — и пытается сбежать, но Сата-кас быстрее, и он ловит ее, пребольно сжимая тоненькое запястье-веточку. — Не смей, не то выдеру забесплатно, и к тебе с такой дыркой месяц никто не подойдет.       — Тихо ты. Куда разошелся не по делу?.. Я заплачу, — Шокракар знаком велит отпустить ее и всовывает несколько монет в ладонь — жесткую, мословатую, некрасивую, меченую совсем не простой жизнью.       — Есть одно место, «Веселая устрица», — неохотно делится эльфийка после того, как пробует на зуб каждую деньгу. — Оно в доках, самый большой трактир, ни за что не пропустите. Это место — мое и Като — принадлежит хозяину. Если ее тут, на улицах, не прирезали — она будет там.       — Что еще за Като?.. — любопытничает Сата-кас, когда из темного затхлого лабиринта они проходят к огням порта. Осталось найти доки и этот приметный трактир, у которого один из этажей наверняка отдан под бордель. — И на кой она тебе?       — Ее Каарисс нам в отряд нашел.       — Портовую девку?.. Совсем со своими виршами двинулся…       — Не перебивай, — бросает она незло и внимательнее вглядывается в темные вывески. — Да, ей не повезло устроиться только так, сбежав из Кун. Но я не захотела выслушать ее, не спросила, почему она назвала себя так — и только потому… что она была тамассран.       Сата-кас негромко свистит себе под нос.       — Может, не стоит?.. Смахивает на ловушку Бен-Хазрат. Каарисс дурень, а потому и на наживку на раз-два клюнул. Что мы, не знаем какой он?..       — Тама не назовется в открытую тамой — какой в том смысл?.. Нет, Бен-Хазрат действуют иначе… Тоньше…       — И ты сорвалась в рассвет, чтобы…       — Чтобы не дать ей пропасть. Пришли, — Шокракар толкает просоленную скрипучую дверь, чтобы оказаться в тепле, гомоне и запахе крепкого тростникового мараас-лока, который бас отчего-то зовут ромом. Обоим приходится нагнуться, ведь дверь под васготов точно не делали. Публика в «Веселой устрице» оказывается простой, бесхитростной: матросня, наемники, небрезгливые торговцы… и ни одного рогатого силуэта.       — Что налить почтенным гостям? — трактирщик — не хозяин, так, подпевала — выглядит любезным до крайности; с таким нужно держать рога навостренными.       — Мараас-лок, самый крепкий, что есть, — бросает Сата-кас вместе с десятком выуженных медяков.       — А вашей… даме?..       — Даме нужна женщина по имени Като, — Шокракар щурится, и трактирщик слегка бледнеет.       — Боюсь, сегодня ее… общество уже нельзя купить. Или, быть может, женщина нужна для другого?.. Она… ничего не украла, пока трудилась?..       — А что, у нее есть слава воровки? Тогда почему у нее две руки?..       Трактирщик не находится, что ей ответить, и указывает на лестницу, ведущую наверх; шепотом говорит, где правильная дверь.       — Я тебе нужен? — Сата-каса, по правде, волнует больше выпивка, чем какая-то беглая тама, и она оставляет его в зале. Все же, этот разговор ее — и только ее.       Из-под двери виден свет: тусклый и слабый, похожий на тот, что бывает у умирающего костра перед тем, как его зальют. Шокракар толкает ржавую разболтавшуюся скобу, заменяющую ручку — и попадает в грязную комнатушку, где ютится больше десяти женщин разных рас и возрастов. Одни уже спят на грубо сколоченных кроватях в два этажа, другие торопливо моются в закутке, третьи… третьи поют что-то негромко; протяжное, грустное. Като среди третьих.       Некоторые женщины подымают визг, завидев ее, чужачку. Като, напротив, встает с постели со спокойствием, величественная и гордая, как и пристало тамассран.       — Что привело тебя сюда? Я расслышала «нет» и в первый раз, ведь твой голос был громок. Разве могучая Шокракар из тех, кто легко меняет свои суждения?       — Я была к тебе несправедлива, не пожелав выслушать, — мрачно отзывается она. — Я хочу узнать, почему почтенная тамассран решила бежать. И… быть может, предложить место в моем отряде.       — Не здесь, — мягко говорит Като и, взгляд ее теплеет. — Пойдем, я расскажу тебе.

***

      Като преследуют по ночам лица вверенных ей имекари — старших мальчишек, которые, получив свои взрослые роли воинов, отправляются на бойню в самое сердце Сегерона. Она хорошо учит их Кун — они умирают со словами о хаосе и порядке на губах, и тела отличившихся привозят в город, чтобы предать морю — оно, единственно священное на островах, с готовностью принимает их в соленую темную утробу, похожую на ту, из которой они когда-то вышли на свет. Вышли, чтобы умереть почти детьми.       Они прибегают к дому учения, где она трудится над новой волною маленьких смертников, хвастаются оружием и броней, спрашивают, станет ли их любимая тама ими гордиться. Тама гордится каждым. А потом видит закрытые навсегда глаза и страшные раны, и в некоторых — в тех телах, которые везут слишком долго — белых уродливых червей.       Имекари приходят к ней ночами все настойчивее, и их все больше, и днем она рассеяна и сонлива, и те, кто еще жив, смотрят на нее с немым вопросом в не затянувшихся еще стеклянной поволокой глазах.       Испуганная, измученная бессонницей, она делится своими видениями со старшими, когда уже невозможно все это выносить. Те говорят с нею ласково — будто она сама имекари –и обещают рассказать Бен-Хазрат. Бен-Хазрат помогут. Сделают так, что видений больше не будет.       Она не глупа. Она знает, что ее ждет.       Камек.       Она не хочет терять себя — даже если имекари продолжат являться, мертвые, в ее сны.       Воины, охраняющие порт Сегерона, почтительно кланяются ей и уступают дорогу, когда она проходит мимо них на пристани с кораблями бас. Никто не посмеет остановить тамассран, никто не посмеет не склонить голову. На ее платье — знаки той, что помогает имекари идти по пути Кун, но она может учить этому пути и бас, ведь они, погрязшие в своих сварах и поклонении ложным богам, чья суть есть лишь обман и иллюзия, сами напоминают детей.       Бас-торговец жадный. Не потому, что риск (но и потому тоже), а потому, что жадность — его второе имя, говорящее о нем куда больше, чем первое, пустое, не выражающая ничего последовательность слогов грубого языка тех-кто-за-морем. Он готов взять ее на борт до Ривейна. Она лишь должна отдать все свои драгоценности: браслеты и кольца для рогов, и серьги, и цепи. Он готов взять ее, но этого мало, ведь золото и драгоценные камни не окупят риска. Она должна выбрать: станет ли в долгом плавании утешением для него — или для всей команды.       Он улыбается и проводит между ног через платье, широко, всей ладонью, со словами, что он-то человек чести и ее не обидит, не то что эти, что дрыхнут в трюме. Это гадко и грязно, но эти мысли, чувства нужно загнать подальше, наступить на горло собственной гордости — иначе не будет ни гордости, ни мыслей, ни чувств, ничего. Только ненавязчивый шум в покорно склоненной голове.       Не будет ее.       Следующей ночью, в ту краткую пору, когда сменяются портовые караулы, она поднимается на борт, и над головою с шелестом громадных листьев распускаются паруса.       Много ночей она терпит потное тело, наваливающееся сверху по-животному, терпит грубость и резкие толчки. Она готова исступленно молиться ветру и волнам, только бы корабль добрался до берега быстрее. Ее воротит от запаха этого бас, солено-лощеного, приторно-ласкового в хорошем расположении духа; а тот будто бы и не замечает, подкладывает иногда на тарелку лучшие куски рыбы да учит своему языку — чтобы она понимала, как он ее хочет.       Когда она ступает на берег бас — порт зовется Афсаана, и он совсем не похож на Сегерон — первым словом, словом старого языка, пришедшего ей в голову, становится «като». Конец. Смерть. Она катает его на языке — оно кажется странным, чужим, и в то же время — понятным и близким, таким, будто оно всегда было отражением ее сути больше, чем роль тамассран.       Она не хотела больше смертей — и больше ни один имекари не закроет глаза с мыслями о далекой таме.       Все кончилось. Като.       Като.

***

      За Като даже не приходится платить ее хозяину — кулак Сата-каса, сунутый ушлому ривейни под нос, красноречивый любых слов и действенней любых монет. Они выходят из «Веселой устрицы» втроем, когда мачты прибывших кораблей золотит робкое, еще не палящее солнце, и Като вдыхает утро свободною грудью. Больше не придется ждать заката со страхом и отвращением.       — Значится, так. Надо бы тебя сперва отмыть, — говорит Шокракар. — Эх, жаль, вода уже остыла… Ну ничего, это дело поправимое. Потом — в кузню, подберем что по руке. И одежку новую справим.       Като благодарит, а у самой в глазах стоят слезы.       Поднятый ими пораньше трактирщик бранится сквозь зубы и пинками да затрещинами будит сыновей — негоже ему воду свежую носить да греть над прогоревшим почти очагом котлы. Пока лохань готовят, Шокракар отводит Като в дальний закут за стол, который Вало-кас оплатили себе на все время постоя. За несколько монет те же расторопные молодчики приносят с кухни вчерашнюю мясную похлебку и щедрые ломти хлеба.       Като ест жадно, быстро, точно пищу вот-вот у нее выдернут прямо изо рта — улица иному не учит; любую подачку нужно как можно скорее съесть, не то отберут силой. Шокракар качает головой и перехватывает тонкую, но сильную руку с пухлым куском подсохшего хлеба.       — Так дело не пойдет. Если давно не ела — обратно полезет. Даже умереть можешь. Понемногу.       На лестнице вскоре появляется разбуженный ранним гамом зевающий Каарисс, и глаза у него такие, будто он вживую видит Кослуна, а не Като и Шокракар за одним столом.       — К-командир?..       — Мне следует сказать тебе спасибо. Ты увидел то, что не смогла я. Я сказала. Теперь иди.       В большой бадье, полной до середины теплой воды, Като сидит, подтянув тощие сбитые колени к груди. Она похожа сейчас на чумазую девчонку, а не на взрослую женщину: тощая, несуразная; а ведь когда-то там, на островах… Жаль волосы — свалялись так, что придется резать едва не под корень…       — Почему? — вздрагивает Като, когда жесткая мочалка в руках Шокракар сильно давит на свежий, едва закрывшийся шрам от плетки на плече. — Почему ты решила вернуться?..       Ей не хочется откровенничать, но та единственная, что признала себя убийцей многих детей, а Кун — дорогою смерти, наверное, заслуживает знать правду.       — Потому что ты не похожа ни на одну из тех тамассран, которых я знала.

***

      Като удивительная. Она может остановить свару одним взглядом, и пристыженные бойцы, словно имекари, сами разбредаются по разным углам: Шокракар пришлось бы обозвать их тупыми калабами или встать между ними, или треснуть обоих, чтоб быстрее дошло. Като после каждой пролитой крови мастерит браслеты из обрезков кожи, которые выкупает во всех кузнях, где их готовы продать. Браслеты сперва выходят простенькими, грубыми; порой они развязываются в самый неподходящий миг или вовсе рвутся, если затянуть конец потуже; но она не отчаивается и делает новые — с каждым разом все лучше и лучше. «Помогает вернуть ясность мыслям», — объясняет Като, когда дарит Шокракар первый удачный браслет: сложный, сплетенный из нескольких, украшенный мелкими латунными кольцами — на солнце они переливаются фальшивым золотом.       Днем в руках Като два коротких меча, а вечером — шило и кожа; перья и нитки, и бусины из не слишком ценных камней. Като знает много старых песен, и теперь вечером у костра слышно не только то, как Мераад точит свой огромный топор.       Като, признает Шокракар, — становится той, что сплачивает их всех воедино, как особый раствор, который специально готовят каменщики для того, чтобы стены простояли еще много лет.

***

      Вало-кас разрастается — пусть и не быстро. Приходят новые лица, мужчины и женщины, каждый — со своей судьбою и своим, не похожим один на другой, рисунком шрамов на асале и теле. Кто-то предпочитает служить общему делу не мечом, а другими своими талантами: Сатаа буквально из ничего может сделать на всех сытный ужин, а ее кострового сыра, натертого специями и умеренно пропитанного дымом, никогда не хватает вдоволь; из-за него даже иногда затевают драки. Хиссра, спасенная от кунарийского карательного отряда ученица ривейнской провидицы, не умеет швыряться молниями или огнем, но всякий раз в бою Шокракар чувствует небывалый прилив сил, с которым не страшен никакой враг. У Хиссры нет уродливых кровавящих дырок вокруг губ, она никогда не знала цепей и железного ошейника, и твердой руки арваарада — и не узнает.       Хиссре оказывает всяческое внимание Каарисс, хотя он-то, пар волленский ашкаари, как никто должен бояться девушку-саирабаза. Мужчины перешучиваются, что кунари убивают женщин, отмеченных магией, лишь потому, что у них есть зубы и в другом… месте, но все это, видно, вранье, потому что Каариссу вроде ничего пока не откусили. У стеснительной Хиссры темнеют кончики ушей, а творец виршей безрассудно и храбро кидается отстаивать поруганную честь своей дамы. Шокракар следит за этим до первого удара и только после встает со своего места, грозная, выпрямляясь в полный рост. Тут же все прекращается: при командире нельзя.       Вало-кас все более напоминают семью, но, как и в любой семье, им нужен порядок и крепкая рука. Первое правило о недопустимости драк дополняется новыми: нельзя зариться на оружие или добычу других и еще — это, пожалуй, самое важное — нельзя спать с теми женщинами и мужчинами, которых приглядели себе остальные. Мало борделей готовы открыть двери васготам и еще меньше их тружениц и тружеников готовы рискнуть здоровьем. Устраивать свару из-за продажных бас — последнее дело, совсем не достойное славных Вало-кас.       «Коль нерадив ты, Шокракар тебя накажет сотней кар», — объясняет новичкам Каарисс. — «Не понял если в первый раз — на то у нас есть Сата-кас».       Известность растет, и теперь сопровождение караванов в Марке и Неварре — лишь малая часть той работы, за которую они берутся, обходя стороной дрязги знати и заказы на открытые убийства. Они участвуют в охоте на расплодившихся хищных тварей под Ансбургом и стерегут дочь одного из камберлендских вельмож на пути к жениху — наследнику антиванского торгового принца; по слухам — необычайно изящному красавцу с хорошими связями среди Воронов. Девушка не хочет покидать родину, не хочет замуж в страну жестоких убийц — и сбегает из-под надзора дважды. Дважды они ловят ее, загоняя, точно перепуганную галлу, а потом в ее шатер приходит Като, и невеста становится тише степной травы. Шокракар ужасно любопытно, что же такого говорит своенравной и строптивой девчонке Като, но боевая подруга лишь улыбается таинственно краями губ — совсем как в прошлой жизни в бытность свою тамассран — и отвечает, что то дело — лишь между ей и девицей.       Их мечи нередко помогают страже городов и деревень против озверевших от недозволенности разбойничьих банд. По одному из таких контрактов оба Ашаада — Шокракар, принимая их в отряд, долго бранится на то, что новое имя они себе не берут, оставаясь во многом кунари, — выслеживают хорошо спрятанное укрытие в холмах.       Укрытие оказывается не одно.       Бас, вооруженных до зубов и злых, как сотня вивернов каждый, куда больше, чем Вало-кас.       Они ранят Мераада, но тот в порыве ярости даже не чувствует — только целой рукой перехватывает поудобней топор да врезается с наскока в толпу, круша головы. На помощь ему приходит Сата-кас, и глаза у него, как мельком замечает Шокракар, безумные, затянутые нехорошей пугающей пеленою. Мимо нее проносится серо-алый вихрь. Не продолженье ее руки, но бешеный атааши.       За много лет подле него Шокракар становится страшно, как в первый раз.       Ребра и головы, руки, ноги — ему все равно, куда бить, а в боевом кураже хлипкие мечи бас не могут его взять. У него проступает кровь — на манер островного витаара — но это ничуть не останавливает, совсем наоборот. Он рычит, раскидывая врагов; кому-то, резко припав на колено, пропарывает нутро закованным в сталь рогом. Сата-кас — вихрь, Сата-кас — смерть, и Шокракар, поднимая и опуская свой вало-кас где-то далеко позади него, чувствует вокруг кольцо удушливого воздуха с Сегерона, пахнущего ядом и мокрой землей.       Он не останавливается, даже когда разбойники мертвы. Лишь несколько кратких мгновений шумно переводит дух — и разворачивается к остальным, и…       Это не их Сата-кас.       — Держите его! — кричит Шокракар, но Мераад и Таарлок медленнее, а на пути у атааши, ближе всех, — юноша, едва ли одну луну назад принятый ею в семью. — Таашат, в сторону!..       Таашат еще медленней — для Сата-каса он сейчас такая же легкая добыча, как сонная осенняя муха — для голодного паука. С жалобным высоким звоном его меч отлетает далеко-далеко, а затем кувалда чудовищным ударом раскурочивает его грудь. Товарищи наваливаются со спины, хватают Сата-каса за локти, крепко прижимая их к тулову, Шокракар падает на колени рядом с захлебывающимся кровью мальчишкой.       — Хиссра!.. — целительная магия сейчас бессильна, ей не срастить чудовищно раздробленные кости, не вернуть кровь в вены.       — К-командир… — Таашат долгий миг смотрит на нее глазами молодого несмышленого щенка, в которых любовь и восхищение переплетаются с какой-то самоотверженной преданностью… и потом они застывают — в муке и боли. Недвижимые.       Где-то в стороне, совсем близко, только обернись — ревет Сата-кас, мешая в речи торговый и кунлат, а для нее его голос слышится издалека, невнятный. На руках Шокракар много крови, но кровь Таашата жжется и кажется, что разъедает ладони до кости.       Она поднимается с колен, как во сне. Подходит к атааши и бьет по лицу, один раз, но хлестко, вкладывая всю свою силу и боль. Нелегко решиться на такое после стольких лет, после всего… Но другого пути нет.       — Уходи.       Слово — наотмашь, до горечи выбитого из легких воздуха. Атааши, все еще зло раздувая ноздри, нехотя уступает тело продолжению ее руки — разум понемногу возвращается в его темные глаза.       Сата-кас не смеет ослушаться приказа.       А Шокракар клянется себе никогда больше не брать в отряд мальчишек.

***

      Великан, ворующий и жрущий баранов, — какой контракт может быть легче?.. Таарлока настораживает сумма — немаленькая, очень приличная даже для большого отряда, — но Шокракар отмахивается от его подозрений. «У страха бас глаза велики, — назидательно говорит она и ставит размашистую подпись, завершая ее стилизованным вало-кас. — Простой и понятный контракт, что тебе не нравится? Превращаешься в старого ворчуна».       Таарлок, конечно, забирает заверенные бумаги, но задерживается в дверях комнаты, неодобрительно поглядывая на бутылки под ее столом.       — Прекращала бы ты пить, командир. До добра не доведет. Давай-ка Като позову. Она мигом разберется, что к чему. Хоть на прежнюю себя станешь похожа.       Как можно стать прежней, если его нет уже несколько мучительно-долгих лун?..       — Много ты понимаешь, — морщится она и машет рукой, чтоб оставил ее в покое. Выпивка не приносит облегчения, а вот если пустить какой-нибудь здоровенной твари кровь… это, наверное, поможет.       Великан живет у отрогов гор; крестьяне много раз видят, как он утаскивает несчастный скот в пещеру у самой высокой скалы. Луга там сочные, нигде в окрестностях больше такой травы нет, и стада приходится гнать в это ужасное место. Чудовищу начинают оставлять одного барана, привязанного отдельно от всех, в надежде, что он не тронет остальных, но одного ему мало. Иногда он хватает животных огромными загребущими руками, иногда накалывает тела на оструганный ствол небольшого деревца или швыряется валунами в разбегающихся овец.       Трава, говорят, лучше растет там, где льется кровь.       В пещере воняет смертью и стухшим мясом, и чем-то еще, смесью самых гадких запахов, будто эта здоровенная тварь метит свое жилище и охотничьи угодья, чтоб другие не совались.       Они находят великана спящим на груде костей, переевшего, со вздувшимся отожравшимся пузом. Он не чует их, пропитавшихся его вонью, и покончить с ним удается легко.       — А ты говорил, — Шокракар довольно кивает на мертвую тушу и отирает вало-кас от темной крови. Таарлоку нечего возразить, только…       Из дальних коридоров слышится топот. Сильный, злой, он все приближается; мелкие камушки в зале уже подпрыгивают…       — Бежим!       Храбрый отряд Вало-кас бросается врассыпную. Трудно драться с великаном в его же норе, нужно выманить на свет, на простор, навалиться всем вместе, измотать!..       Впереди уже маячит тусклое пятно выхода, когда Шокракар, прикрывающую спешный отход, бросает на выступающие острые камни. Голову у основания рогов страшно ломит, в глазах рябит, и кажется, что под ладонью у нее целых три вало-кас. Только бы… только бы… встать!..       — Командир! — товарищи отвлекают тварь на себя, но тут в их кольцо врывается вихрь. Слишком знакомый, слишком…       Его не должно здесь быть!..       Сата-кас вертится едва не под пятками чудища, пытаясь свалить злобную махину точными ударами по ногам. Разгадав его намерения, на подмогу бросается Като: ее клинки, смазанные сильным ядом, метят в сухожилия, режут плотную шкуру. Великан воет, оскальзывается в своей крови, бестолково мотает ручищами, расшвыривая камни — и потом все же заваливается на колени, чиркая здоровенными бивнями по неровному каменному полу. Ладони ему тут же пробивают, как и пальцы, чтоб не смог никого схватить — и от рева у всех закладывает уши. Опасно сыплется потолок. Того и гляди — все рухнет!.. Шокракар наконец встает, покачиваясь… ковыляет к остальным, держась одной рукою за ребра, а второю — за меч, используя его как опору.       Приблизившись, она вгоняет вало-кас ему под подбородок.       — Вот тебе и простой контракт, — выдыхает укоризненно Таарлок. У Шокракар нет сил ни злиться на него, ни пихнуть, чтоб замолчал. Ну, прав был, так зачем же при всех да вслух?..       — А вдруг запаслив великан, и золото найдем? — у Каарисса загораются глаза, даже жаль расстраивать.       — Скорей, запасы слежавшегося великаньего дерьма, — фыркает Мераад. — Тебе надо — ты и ищи. Если наткнешься на еще одного гада — ори.       Каарисс, конечно, орет. Только не потому, что встречает очередное огромное чудище. В дальней зале пещеры обнаруживается полусгнившая повозка, лошадиный скелет и пара человеческих… и маленькие сундучки с золотом и камнями. Всего три, но в них полгода безбедной сытой жизни на всех.       Вало-кас радуются, а вот Шокракар не до веселья.       — Датраси, — рычит она, пока Хиссра исцеляет помятые ребра; от магии кожа зудит и чешется, — они нашими да руками…       — Басра, — соглашаясь, пожимает плечами Сата-кас, но тут же затыкается. Они до сих пор не заговорили друг с другом.       — Командир, что с ними делать? Так оставить нельзя.       — Ни в коем разе.       — Надо сказать!.. Сами же потом обвинят!..       — Ага, что, без нужды жить не хочешь? Командир, Ашааду долю урежь, посмотрим, как запоет!..       — Тихо! — она тяжело поднимается с валуна и отводит руку Сата-каса, который хочет помочь. Не беспомощная. — Басра наняли нас убить великана. Одного! Но их тут оказалось два, а нас никто не предупредил! Пусть платят за второго!       Вало-кас отвечают довольным согласным гулом.       — Сундуки. Я думаю вот что. Басра знали, что тут пропали купцы, но у них кишка тонка сюда влезть. Конечно, они спросят нас про сокровища — и, если мы их не отдадим, нам знатно попортят репутацию. Всех денег не заработать. А если молва идет дурная — кто нас наймет? Сундуки отдаем, долю за второе чудище требуем. Вопросы?       — У меня вопрос, — Сата-кас выходит из-за ее плеча и встает к остальным. — Обратно примешь?