Пока крепка рука

      Сата-кас снова с ними, снова меряет сапогами дорогу наравне со всеми — только держится теперь поодаль, не смея встать за ее плечом, и часто уходит с Ашаадами на разведку. Он честно получает свою долю за великанов из рук Шокракар, но она не смотрит ему в глаза и не произносит при этом ни слова. Спустя несколько ночей — холодных, проведенных порознь в одинокой гордости и напряженном молчании, — Сата-кас наконец приходит в ее тесную комнатку в захудалом трактире. Вваливается без стука, но тихо, безмолвной огромной тенью. Вкладывает в руку Шокракар свой нож сегеронской ковки — точную копию того, который она носит в сапоге. «Я отдаю тебе свою жизнь», — говорит он, и тени всех лет и боев, проступая на лице его, делают черты много старше, суровей, серьезнее. «Отними ее, когда сама пожелаешь», — добавляет чуть тише, и в голосе — непривычная, незнакомая покорность пополам с мрачной торжественностью. Сата-кас накрывает своими ладонями ее и направляет острие себе в грудь.       — Я в твоей власти. Был, есть и буду.       Она молчит. Долго смотрит на поблескивающее хищно лезвие, на огромные, с темными выпирающими венами, кулаки.       — Лишний жест… Но красивый, спорить не стану. Жизнь твоя и так всегда была моей, — наконец отвечает она, силясь сохранить неприступный вид… и разжимает пальцы, чтобы после в голодной тоске вцепиться в его плечи, оставить отметины от своих когтей поверх старых шрамов. Нельзя подолгу оставаться без продолжения своей руки, нельзя оставаться без того, кто нужен рядом, как воздух, кем дышишь каждый миг, кто бережет твою спину из боя в бой и рвется на защиту, даже зная, что она тебе не нужна.       Старая кровать долго и протяжно стонет рассохшимся деревом, а к утру, не выдержав напора и чувства, ломается с треском и грохотом. Сата-кас, скинув с себя обломки, смеется — мальчишка, как есть мальчишка!.. — и, вытащив Шокракар лишь одной рукою, подхватывает резко под бедра. Может, хоть стены в этой дыре покрепче?..       Она гордая, она командир и ни за что не признается, — но ей не хватало этого.       — Ну? Куда мы сейчас?.. — спрашивает он, сыто потягиваясь, когда они, едва отдышавшиеся, кое-как устраиваются на полу, вытянув тощее облезлое одеяло из-под обломков. Щепки колются и путаются в волосах.       — Марка. Таарлок достал нам один стоящий контракт.       — Виком, Оствик? Ансбург?.. Только не говори, что Ансбург. Ненавижу Ансбург.       — Нет. Не угадал ни разу. Гирциния. Мы идем в Гирцинию, — отвечает она и затем властно перекидывает ногу через его бедро. Близость все так же похожа на бой, в котором нет победителей и побежденных, но порой Сата-кас поддается нарочно, когда чувствует, что ей это нужно.       За грязным пыльным окном уже плещутся серым туманом хмурые предрассветные сумерки, только отряд не двинется дальше без командирского слова.       У них еще предостаточно времени.

***

      Многие соскучились по вольным городам и зелени на фермах в долине Минантера, но зелени нет: Вало-кас встречает желтая выгоревшая трава, сухие поля, тощие, жалобно мычащие коровы и озлобленные лица деревенских. Они смотрят так, будто это рогатый отряд лично, всем составом виновен в засухе и голоде, что обрушились на их земли. Тут хоть бы припасами разжиться без лишних угроз и обнаженной стали, не до работы уж… На постоялых дворах и в трактирах из кухонь не пахнет, как обычно, зазывно наваристой кашей, тушеным с овощами мясом и пряным душистым хлебом. Хозяева тоже не слишком радушны, но из страха выкатывают пузатые бочки с элем и кислым оствикским вином, протягивают ключи от комнат дрожащими пальцами. Это лучше, чем ничего, да и в Вало-кас все привыкшие к долгим переходам на пустой желудок. Голодные — не страшно. Главное — живые.       В паре дней от Гирцинии приходится свернуть с большака в сторону ферм: с последнего трактира проходит немало дней, скромный паек кончается, нужно пополнить припасы — нанимателям ведь следует показаться в лучшем виде, а не замученными отощавшими голодранцами. Желудок Каарисса уже бурчит стихами — надоел неимоверно; но если рот ему еще заткнуть можно, то брюхо… Шокракар посылает Ашаада разузнать, нет ли поблизости поселений или отдельных ферм, и тот, на их счастье, возвращается быстро, а вести у него добрые: есть деревня неподалеку, большая; вглубь не ходил. Вало-кас, не сговариваясь, ускоряют шаг, весело переглядываются. Сата-кас задевает ее плечо своим — улыбнись, мол, командир, живем, — и она правда улыбается, сдержанно, чтобы другие не видели. Деревня — это хорошо. Можно купить еды или попроситься на постой до вечера, пока жара не спадет. Вдруг и работа какая подвернется: из-за засухи и голода хищники стали чаще выходить к жилищам да таскать скот и птицу.       На оживленных обычно окраинах подозрительно тихо. Шокракар косится на Ашаада, но тот лишь растерянно пожимает плечами: еще совсем недавно места казались обжитыми… Деревня не выглядит брошенной или оставленной внезапно, но что-то Шокракар здесь не нравится, что-то, для чего она никак не может подобрать слово, только чувствует неприятный зуд в рогах. Нужно быть настороже.       — Не расходиться, — негромко командует она, и по некошеной широкой тропе Вало-кас всей гурьбою движутся к колодезной площади, к центру. Если где и искать кого живого, так это там.       Дрожащую полуденную тишину, похожую на растаявшее потекшее масло, будто ножом взрезают крики: возбужденные, радостные, точно даже в такую пору у людей хватает силы на праздник. Шокракар убыстряет шаг — и наконец за поворотом видит крестьянское сборище: тут вся деревня, народу много, не протиснуться без толчков и зуботычин.       Видит она и его — рогатого мальчишку, глупо бьющегося с собственной смертью в несуразной петельной пляске. Бас толпятся вкруг дерева, будто голодные гиены, и нетерпеливо ждут его конца, раззявив рты.       У него почти не осталось сил: связанные спереди руки с трудом уже взлетают к шее в напрасных и глупых попытках отсрочить гибель. Если те трое, что тянут веревку, сделают еще несколько рывков…       За ножом в сапоге лезть долго. Тот, что принадлежит Сата-касу, тот, что он отдает ей в знак власти над жизнью своей, она носит у бедра, и он ложится в ладонь сам собою.       Теперь бы только примериться быстро, замахнуться хорошенько и…       Нож вонзается точно в веревку, перекинутую через толстую ветвь. Мальчишка падает кулем, лицом вниз под удивленные и злые возгласы. Мераад и Сата-кас понятливо, без слов или знака, принимаются расчищать ей и остальным дорогу.       — Это по какому праву?! — восклицает кто-то в толпе и тут же затыкается — сунутый под нос серый кулак размером с голову любому остудит пыл. Спасенный все еще лежит пластом — долго, они почти доходят до висельного дерева и сердца судилища, где возмущенно вопит старикашка-староста, да бормочут молитвы оторопевшие церковницы. У Шокракар по спине пробегает колкий противный холодок, а в голове бьется предательская мысль, что она не успела, — но тут со страшным хрипатым сипением мальчишка кое-как подымается: сперва на четвереньки, а затем и на ноги; вжимается в бугристый ствол так, будто хочет с ним слиться в одно.       Не время его разглядывать. Нужно разобраться с бас.       — В чем его вина? — обращается Шокракар к старосте. Сата-кас подле нее щурится и скалится краем рта: хочет нагнать страху. Есть такие люди, из которых ни слова не вытянешь: будут молчать и глазами хлопать, как калабы, пока не припугнешь.       — Он вор. А вору наказанье одно — петля, — расщедривается на слова один из палачей, дюжий широкоплечий мужик в измазанном золою фартуке на голое тело — кузнец местный. Другой подле него брезгливо сплевывает на землю, соглашаясь.       — Что украл? — спрашивает Мераад, нарочно напустив в голос рык. Осужденных воров, клейменых рабами, серьезных, из банд и негласных гильдий на арене он перевидал немало, и спасенный броском Шокракар мальчишка на вора совсем не тянет: мог разве что от голода и безнадеги еду скрасть.       Оно так и есть.       — Булку с окна у честных людей, — громко заявляет о его преступлении староста, да еще и храбро делает шаг вперед. — Средь бела дня взял, никого не постеснялся, паршивец!..       Шокракар, наверное, должна была ужаснуться этому чудовищному преступлению и отступить, повинившись за препоны правосудию.       Только Шокракар не привыкла отступать ни перед кем.       Она лезет в кошель — собственный, общак-то у Таарлока в дороге на хранении — и выуживает соверен. Хватит же столько жадным бас?.. Небрежным жестом, как делают иногда богачи в приступе показной, на публику, щедрости, Шокракар запускает его с большого пальца высоко вверх, и тот падает драгоценной чешуйкой неведомой рыбы деревенскому главе точно под ноги, в грязь.       — Считай, что он за нее заплатил, бас. Ты, — кивает она мальчишке, что стоит, до сих пор вцепившись связанными руками в свою петлю, с видом дурацким и глупым, и шалым каким-то. — Чего глаза пучишь, как срущая калаба?.. Топай, куда шел. Вало-кас все уплочено.       Староста с торопливою жадностью бухается на колени, шарит слепо в поисках золотого, а Шокракар подает остальным знак, чтоб разворачивались. В этой деревне не будет ни припасов, ни комнат на постой — ну, не в первый раз и не в последний; переночуют в каком-нибудь логе подальше от большака. Небо, конечно, уже не так часто заменяет им темные от очажной копоти крыши, но все же.       Может быть, при такой-то жаре, и лучше будет.       Они уже оставляют за спинами последний двор, когда позади раздается громкий отчаянный топот. Шокракар можно и не оборачиваться: ясно, как день, кто за ними несется.       Запыхавшийся мальчишка едва нагоняет отряд. У него все еще связаны спереди руки; в них туда-сюда маятником ходит возвращенная бас тощая котомка. Позорная петля по-прежнему болтается на шее — наверняка на всю жизнь след останется.       Котомка, грязная рубаха с расшнурованным воротом, потертая куртка, которая давно ему мала, штаны с дырявыми сапогами, что давно просят каши, — вот и все нехитрое его богатство. Шокракар чувствует, будто на краткий миг что-то остро и больно вдруг колет под сердцем: не горькая ли это память об ушедшем так рано и несправедливо Таашате?.. Его браслет, едва стащенный с окоченевшей руки, она так и носит с того дня переплетенным со своим… К чему тогда это?..       — Помоги ему, — просит она Сата-каса, и тот, слегка припугнув мальца оскалом, режет веревку. Парень горбится, жмется и отворачивает лицо, будто опасаясь удара, — вот же настороженный звереныш!.. С неверием он недолго рассматривает свободные руки, а после, с ненавистью срывая с себя петлю, закидывает ее куда-то в высокие заросли сухостоя.       — Я Шокракар, — представляется она, легонько ударяя себя в грудь. — Это — славные Вало-кас, нас знают по всей Вольной Марке. Ты зовешься как-нибудь, имекари? Или дикий совсем?       Мальчишка в ответ только сопит обиженно да хмурится: кому по нраву, когда ребенком зовут?.. Он давно вышел из детской поры, и не увидит этого разве слепой, но уж больно он тощий, забитый, припорошенный, точно пеплом, давнишней дорожной пылью. Не воин — бродяжка с большака. Щенок.       — Асааранда, — проговаривает он наконец свое имя с неохотой, с тяжелым взглядом исподлобья. — Асааранда Адаар.

***

      Шокракар разрешает ему идти с отрядом до вечера, пока на ночлег не встанут, а зачем — так и не может себе объяснить. Может быть, потому что мальчишке некуда больше податься. Может быть, потому что в памяти то и дело нарочно всплывает лицо Таашата, которое она и забыла уже почти: улыбчивое, смелое, юно-доверчивое… У Адаара совсем не такое: серьезное не по годам; глаза выдают многие шрамы, изуродовавшие если не тело, то асалу наверняка.       У Адаара взгляд того, кого жизнь не раз и не два окунала в дерьмо и грязь по самые рога.       Шокракар жаль оставшегося в ветке ножа, вот только спасенная жизнь стоит дороже любых ножей.       Адаар старается не отставать, хотя путевой шаг Вало-кас для того, кто только что был вырван из ледяных когтистых лап смерти, быстроват: скоро он оказывается в замыкающих. Дышит тяжело, еще сипит на каждом шагу. Кто-то из женщин предлагает ему свою флягу.       Быть может, им невольно и приходится подстраиваться под него, но ни у кого сейчас не повернется язык назвать его обузой.       Перед закатом Ашаады находят недурное место для лагеря: чуть в стороне от тракта и редкого леска, рядом с ручьем, весело журчащим в траве, — он точно берет начало из родника, не то при такой жаре давно бы уже пересох. Адаар не нахлебничает: смелея под одобрительными взглядами, вызывается сходить за хворостом, тащит столько палых веток, сколько может унести в слегка подрагивающих — до сих пор — руках. Все добротные, нет ни одной гнилушки: парень, видать, жизнью наученный, какие на костер годятся, а какие только чадить станут да сразу стоянку выдадут.       Шокракар, ухаживая за своим вало-кас в стороне от прочих, пристально разглядывает его: хочет понять, как ведет себя, как говорит, как двигается, словом, каков он. У Адаара под слоем пыли и грязи — белая-белая растрепанная грива, а глаза, если присмотреться хорошенько, — глубокий закатный пурпур на грозовых тучах. Рога, не слишком ухоженные, но все равно красивые, загибаются у него назад — и тут же кольцом вверх. Он островной, сильной породы, приметной — ривейнские пониже и в плечах поуже. Повадки и чистая речь едва не кричат, что мальчишка — васгот, никогда не чувствовавший хватки Кун на своем и так многострадальном горле. И Адаар — это, наверное, на людской манер по отцу-пушкарю; а вот Асааранда — потому что в грозу родился, или еще что?.. Сам назвался так или назвал кто?.. Нужно будет расспросить. Чудное имя.       Браслет Таашата по-старому жжет руку, будто к обратной его стороне по длине по всей приделаны острые иглы. Шокракар встряхивает головой, чтобы прогнать наважденье и выдыхает шумно через нос. Адаар — не он. Да он даже не Вало-кас!..       — Ну-ка, поди сюда, — зовет она после ужина. Мальчишке перепадает немного из общей пайки, хоть он еды и не просит — гордый. Гордый, а вон на тебе, на плесневелую булку для свиней с голодухи позарился. Адаар послушно, расторопно встает со своего места рядом с Като и подходит, кивая с почтением, сгорбив плечи. Сата-кас многозначительно хмыкает, но держит язык за зубами.       — Зачем к бас сунулся? — строго спрашивает Шокракар. Смотрит в упор в глаза — бесстрашные, умные, беспокойные немного. В них пляшет костровое пламя, и отражается ее хмурое лицо.       — Денег не было. Работу не дали. Есть хотел, — простой, понятный ответ, по делу. И сам Адаар кажется простым и надежным, бесхитростно-честным, меченым длинными дорогами да людским презреньем. Она велит ему стоять смирно и подымается сама, толком еще не понимая, зачем так делает; но ей кажется — правильно.       Без Вало-кас его вздернут в следующей же деревне. Без Вало-кас он сгинет, безоружный, на большаке, и у трупа воровато срежут рога, после выручив за них хорошие деньги. Без Вало-кас у него не будет ни единого шанса вырасти из мальчишки в мужчину, и этот шанс для него — она.       Шокракар обходит его вокруг то в одну, то в другую сторону, хлопает по спине, велит поднимать, сгибать и вытягивать руки. Усаживаясь на корточки, мнет тощие, но сильные икры и стучит по острым коленям. Неплох. Возьмет не силой, но быстротой, если научить — хороший боец выйдет. Наверняка хороший. Напоследок, выпрямившись, она целит кулак точно ему в лицо, — и мальчишке удается увернуться. В последний миг, но удается: удар приходится на выбившиеся пряди возле ушей.       — Сгодишься, — наконец решает она и позволяет себе подобие улыбки. — Что скажешь, Адаар? Пойдешь в Вало-кас должок отрабатывать?       — Пойду, — не медля ни единого мига, соглашается он.

***

      Через две луны Шокракар кажется, будто Адаар был с ними всегда. Вот такой, у которого за душою — только священная книжка бас с солнцем фальшивого золота на обложке да длинные четки серого камня с большими черными крапинами (или же наоборот?..). Он молится людскому богу перед рассветом и глубокой ночью, сложив ладони с кротостью, ей незнакомой и непонятной; молится про себя, никому не мешая, а если б делал это в полный голос — тот, думается Шокракар, звучал бы громко и торжественно, как у проповедников на площадях.       Адаар — сын бежавших из Кун орудийного мастера и кунандарской тамассран, что телом своим спасала воинов от страшной болезни, пожирающей душу. Не нужный ни ей, ни ему, затравленный злобной деревенской стаей человеческих волчат, он чудом каким-то находит искреннее сочувствие в церкви, и Преподобная мать заменяет ему ту, что его родила. Всякий раз, когда Като с огромным трудом добивается от него откровений (скупых, рубленных, с тем же тяжелым взглядом звереныша исподлобья), Адаар вспоминает ее с теплотой и грустью; однажды, стыдясь собственной слабости при старших, быстро смахивает ребром ладони проступившие слезы.       Матушка Даная погибает от стрелы мародера, защищая нехитрые богатства деревенской церквушки в голодный год. Адаар тем же вечером уходит из дома, а на север или на юг — уже все равно. Ему едва исполняется двенадцать тогда, и Шокракар находит это ужасно символичным: на островах в эту пору он получил бы взрослую роль, а так… так становится просто бездомным бродяжкой. Пять зим он кое-как насилу выживает один на большаке, не гнушаясь любой работы, пять зим ест то, что может добыть сам, или объедки, которые милостиво бросают ему, будто псу; пять зим у него ничего нет, кроме книги да четок, и мучительно-медленно пожирающего его голода, но теперь… теперь он не один.       Проходит время, и Шокракар совсем забывает про нож.       На время гирцинийского контракта она оставляет приглядывать за ним Като. Бывшая тама отчего-то с первого же дня берет его под свою опеку, а о причине Шокракар не спрашивает. Может быть, Адаар чем-то неуловимо похож на ее островных мальчишек; может быть, ее сущность наставницы по-прежнему требует своего… А может, все это оттого, что дикий, колючий, как молодой иглоспин, звереныш отчаянно нуждается в заботе и ласке, и хоть какое-либо их подобие может дать ему только Като.       По возвращении она рассказывает Шокракар про короткую их прогулку до порта. На пристанях Адаар замирает как вкопанный: хоть вперед тяни, хоть назад — с места не сдвинешь. Лицо его, обыкновенно печально-взрослое, вдруг меняется, становится каким-то по-детски восторженным, светлым. «Он никогда не видел моря, — делится сокровенным Като. — Его тянет к нему. В нем говорит память всех, кто был до него».       Тогда же раскрывается и тайна его имени. Асааранда — это не из-за появления на свет в грозу, не из-за тяжелого нрава со вспышками-молниями своеволия. Его мать, тама, раздвигавшая ноги перед всем воинством Кунандара по воле Кун, — а к ней, бывало, приводили и магов под надзором — до трясущихся жил боялась родить саирабаза. Животный ужас да советы человеческих кумушек принудили ее наречь еще не рожденного ребенка так, будто страшное уже случилось.       Имя вбирает зло, имя вбирает дар, имя вбирает страх и все самое-самое темное и гадкое, что только можно себе вообразить.       Адаар ненавидит его. Ненавидит — и выметает эту липкую черную дрянь из своей души старенькой, рассохшейся от времени церковной метлой. В отряде его зовут коротким и броским «Аса»: имя полное, напитанное искрами бури, слишком длинно, не годится для переходов и битв. Шокракар порезанная кличка не нравится: не несет смысла. Может быть, за эту неприязнь ответственен Сегерон и старый порядок, который юнец никогда не знал и не узнает.       За привязанность к бывшей таме Сата-кас шутливо зовет Адаара телком. «Вымахать-то ты, может, и вымахал, да все остался телком-имекари», — хмыкает он, когда мальчишка с упрямой настойчивостью пополам с обожанием учится у Като владеть двумя клинками. Другое оружие он никогда не сумеет взять в руки: искалеченные пальцы, раздавленные и после неправильно сросшиеся, не повторят верный хват на вало-кас или боевом молоте, да даже людской длинный меч уже не под него. Удержать-то удержит, сильный он, но сражаться…       Адаар искренне злится на свои руки, на себя — за то, что не похож на остальных. Он злится, а глаза у него темнеют враз, становясь страшными.       — Не хочу быть бесполезным, — цедит он, сжимая клинки до судороги в ладонях. — Я Вало-кас. Я обязан сражаться! Обязан вернуть долг!       «Ничего ты не должен», — хочется сказать Шокракар, но она молчит, безмолвно одобряя Адаарово рвение, да цепко следит за его хищной стойкой, из которой можно неожиданно рвануться в любую сторону так, что не предугадаешь. Като такой не знает — тогда, наверное, сам придумал. Значит, умеет мыслить, а не просто драться бездумно. Значит, не ошиблась она в нем.       Значит, нож правильно остался в той ветке.       Мечи Като честно отходят ему, а бывшая тама берется за копье. Тяжелое, длинное, но она управляется с ним играючи, так, будто всегда только им и билась. Адаар встает рядом — быстрая, текучая тень. Странная связка, — но действенная, этого не отнять.       Позже, убедившись в Адааровом мастерстве и упрямой твердости увечных рук, Като сводит его с эльфами, у которых всегда покупает яды и зелья, и мальчишка-хитрец на все свои — пока скромные — долевые набирает колбы жидкой невидимости. Долго, одну за одной, учится их незаметно разбивать себе под ноги; долго, слишком долго, если спросить Шокракар, — но в один день у него наконец выходит. Прямо из-под носа у Сата-каса пропадает огромная кружка с пенным, а когда тот тянется за нею — в щетинистый подбородок упирается остро наточенный клинок.       — Башкой, телок, тронулся?! — рычит он, стремительно и с грохотом вскакивая. Зелье перестает действовать; Адаар, оказавшийся уже по другую сторону длинного обеденного стола, вытянувшийся от макушки до пят, будто лезвие проглотил, криво, с вызовом, скалится: попробуй, мол, отбери.       — Это я ему велела. Для проверки, — строго говорит Шокракар и не делает даже попытки подняться, просто предупреждающе опускает на липкую столешницу раскрытую ладонь. — Тебе уже хватит.       Сата-кас раздувает ноздри, дышит всей грудью — она, громадная, вздымается высоко и часто, пугая трактирных бас. С недоверием косится на Шокракар, прикусывает некрасиво нижнюю губу, собираясь что-то сказать, но потом, поразмыслив, молча усаживается обратно, недовольно скрещивая руки.       — В настоящем бою эти фокусы тебя не спасут, можешь не стараться, парень, — наконец роняет нехотя и тяжело.       — Посмотрим, — улыбается краями губ Като и твердо сжимает Адаарову ладонь, гордая своим учеником. Она знает: совсем скоро он из калечного имекари превратится в тайный меч Вало-кас.

***

      — Вернуть ашкаари! Vinek kathas! Tal-vashot katara! — ревут впереди и с боков, — и короткие копья обрушиваются на Вало-кас с отвесных краев неглубокого ущелья.       — Перестроиться! Быстро из западни! — ревет Шокракар. Кровь колотится в висках — горячая, дикая. Сегерон находит ее, находит их, бьет в спину тяжелым дыханьем солдат Бен-Хазрат. Все, кто может, вскидывают оружие над головой — защититься хоть так, пока не вырвутся на открытое пространство. В теснине их всех перебьют, будто тупых калаб. — Сатаа, Хиссра, Като, живо в середину! Прикройте их!       У обоих выходов их поджидают кунари: здоровые, при полной броне, злые, как демоны. Для хорошего замаха тут слишком узко, и Сата-кас, без страха выскакивая вперед Шокракар прямо на мечи, прорывает серо-алый строй, попросту врезаясь в него с оглушительным гортанным воплем, драконьим рыком застывающим в скалах. В следующий миг кувалда легко вылетает из заплечных петель, обрушивается на рогатые головы; ее песни смерти, стремительному низкому свисту чуть погодя вторит топор Мераада. Шокракар, закрываясь широким лезвием вало-кас от все еще летящих сверху копий, ищет глазами вражеского стэна. Убьют его — и остальные растеряются. На миг, два — но отряду этого достанет, чтобы опрокинуть преследователей с островов. Като, крутанув свое копье, пронзает сначала одного, потом второго, выворачивается из-под удара третьего, но оскальзывается на выпущенной из чьего-то брюха требухе и натекшей крови, падает на одно колено. Шокракар встречает чужой клинок на свой, вырастая перед ней. Vashe-qalab, почему она одна?.. Где…       — Где Адаар?! — ревет она, рывком выдергивая меч из грузного, обратившегося вдруг мешком с мясом и костями, мертвого тела. Окидывает скалы беглым взглядом. Здесь все. Все, кроме мальчишки.       И она наконец замечает командира.       Тот слишком привык загребать жар чужими руками: он не вмешивается в битву, лишь наблюдает за нею, стоя один на крутой скале, к которой не подберешься ни сзади, ни с боков. На голове у него шлем, лица не разглядеть, но Шокракар знает, что оно жестокое и злое. Стэн властно поводит рукой — и без единого слова кунари перестраиваются, наступают на Вало-кас широкой дугой, выставив вперед длинные копья с крючьями.       За спинами у них пропасть. Впереди — окровавленная сталь и удушливо-жадное, ядовитое дыхание Сегерона.       Шокракар готова умереть, но не сдаться.       Умирать не хочется.       В правое плечо — горячо, тяжко, хрипло — дышит Сата-кас. Ранен. Им, наверное, всем досталось: кому-то сильнее, кому-то меньше, но все на ногах, держатся за собственное жизнелюбивое упрямство или, быть может, какой-нибудь призрачный шанс; ветер, взвившийся со дна пропасти, холодит липкую железистую горечь у виска — вражеское копье все-таки задело, но в горячке боя она даже не почувствовала. Целительные крохи тепла, последних сил Хиссры оседают бесцветными, бесполезными искрами где-то в груди, но проку сейчас с них мало.       Их история не закончится здесь! Только не так!..       Шокракар распирает драконья ярость, та же, что и на Сегероне много лет назад; ярость, которую она узнает заново, ведь прежде долгое время прячет ее, голодную до чужой крови, захороненной глубоко в памяти среди пронзительной зелени враждебных джунглей. Ей кажется: еще немного — и она сама станет выдыхать рыжий огонь!..       — Держать строй! Пока крепка рука! — рвет она уже охрипшую глотку рычащим криком, отбивая первое копье, оказавшееся слишком близко. Вало-кас отвечают стройным: «Пока крепка!» — и без страха готовятся принять судьбу, какой бы она ни была.       Кунари теснят их к краю все сильнее с бездушностью гномьего механизма. Еще немного — и первые камни поскачут из-под ног в черный зловонный провал; для того нужно только слово стэна, последний приказ…       Он не может его отдать.       Шокракар не видит быструю текучую тень, сумевшую подобраться к нему со спины, лишь то, как на сером горле все ярче проступает тонкая красная полоса. Она набухает, становится жирной и яркой, сползает вниз неровными потеками. Стэн неловко вскидывает вверх пустую руку… и вместо жестокого приказа вырывается жалкий хрип. Он рушится на колени, но не может никак удержаться на острых отвесных камнях, обрывающихся точно перед его лицом, — и позорно, тяжело падает прямо к подножию. Тело оставляет за собою ало-бурый некрасивый прерывистый след.       На скале, цепляясь увечными пальцами за горячий коварный камень, стоит Адаар.       Лезвие одного из его мечей — такое же ало-бурое, испачканное кровью пополам с витааром. Лицо у мальчишки бледное, неживое — это был его первый. Ветер треплет выбившиеся из косы грязно-белые пряди, раскачивает, будто маятник, вплетенную в волосы бусину, пронзительно-рыжую с красным, похожую на закатное солнце.       Бусина качается раз — Шокракар первой сталкивается с кунарийским псом, отводит его копье, не дает опомниться, с рыком рубит наискось твердое тело, будто полено для очага.       Бусина качается два — по обе стороны от нее опомнившиеся Вало-кас летят вперед, и вскоре не остается никого, кто сумел бы еще хоть раз поднять на них меч.       Бусина качается три — у Мераада хлещет кровь из брюха, а Хиссра кидается к нему, падает подле на сбитые мозолистые колени, затворяет рану тайным гортанно-певучим словом, и руки у нее светятся ярче полуденного солнца.       Бусина качается четыре — Каарисс бросается прочь, не разбирая дороги, завывая, что это он во всем виноват, и что будут еще, и будут до тех пор, пока его не вернут на острова под нависающее над головой остро наточенное, карающее лезвие Кун.       Бусина качается пять — Шокракар догоняет его, бьет наотмашь раскрытой окровавленной ладонью по дурной почти-безрогой роже, орет, чтобы не смел вести себя, как безмозглая калаба, и что в Вало-кас своих не бросают. Никого.       — Кто бы за тобой не пришел — у нас ответ один, — добавляет она, переводя сбитое дыхание, и, с осторожным почтеньем и бережностью, на какие только сейчас способна, выпускает из рук меч; садится на сухую каменистую землю, светло-бурую, желтую, алую, растрескавшуюся от жары, перепачканную кровью. Роняет на колени усталые гудящие руки, гнется вперед, мокрым лбом падает на кулаки. Бой дается ей тяжело, а тут и этот еще. Наскоро затянутые магией раны противно ноют и чешутся.       Шокракар хочет знать, где она просчиталась. Хочет знать, почему ее жизнь и жизни остальных теперь зависят не от остроты их мечей, но от мальчишки, умеющего обращаться бесплотной тенью. Встать бы да за рога его оттаскать, чтоб не смел своевольничать и приказы слушал… Только сил нет. Но надо.       — Помочь, командир? — доносится сверху голос Сата-каса. Не рычаще-насмешливый, как обычно, а встревоженный, низкий, с теми… особыми нотами, какие она слышит в нем лишь после близости. «Как ты сумел?» — спрашивает далеко за ее спиной Като, когда под сухой скрежещущий звук скатывающихся камней со скалы кое-как спускается Адаар, едва не слетая кубарем рогами вперед. Собственная усталость неохотно отступает перед жгучим желанием научить мальчишку не быть одиночкой, не полагаться только на себя, а сражаться в отряде, чувствовать плечо товарища рядом. Шокракар не вкладывает ладонь в руку Сата-каса, но и не отталкивает ее надменно. Встает — медленно, с негромкой бранью сквозь зубы, — и направляется к остальным, туда, где в самом сердце толпы чествуют Адаара. Громкое слово, но другого сейчас не подобрать.       — А ну, дорогу, — хмуро велит Шокракар, и Вало-кас, притихшие, расступаются. У Адаара тотчас пропадает робкая улыбка, и глаза, счастливо-шалые, он опускает, серьезнеет в тот же миг, когда ловит ее взгляд на себе. Если понимает — хорошо. Значит — еще не потерян.       Шокракар хватает его за рог.       — Ты. Оставил. Свое. Место! — на каждое слово она резко дергает его голову вниз, точно и впрямь учит глупого мягкорогого телка. — Като. Едва. Не. Погибла. Из-за. Тебя!       — А так бы погибли все! — он не вырывается, только что есть силы упирается носком в землю и больше не позволяет себя так унизительно таскать. «А у телка-то, оказывается, клыки есть, — хмыкает Сата-кас над ухом. — Ну, такие — махонькие».       — Тебя никто не просил геройствовать и лезть, куда не надо! — Шокракар не разжимает хватку, лишь чуть ослабляет пальцы.       — Больше бы никто не полез, — оправдывается он, уже подрастеряв былую уверенность. — А если бы и полез — убили бы!..       Адаар со всех сторон прав. И Шокракар права тоже.       А мальчишке с его трюкачествами совсем не место в общей смертельной рубке.

***

      Като отмеряет Адаару по руке широкую полосу выделанной бараньей кожи, сперва обмотав ее несколько раз вокруг запястья. Тихонько мурлычет себе под нос: не то что-то из старых, таминых песен, не то из подслушанного по миру. Сатаа покачивает головою в такт, проворачивая над огнем тонкий прут с нанизанным на него сыром в специях. У костра собираются все: передают друг другу склянки лечебного зелья, жуют, бранясь и морщась, сушеный эльфийский корень, чтобы притупить боль. Раны ноют не у одной Шокракар — значит, еще и погода скоро переменится.       Хиссра все еще слаба, но упрямо переходит от одного к другому, накладывает горячие руки на кое-как затянувшиеся рубцы, а потом устало садится возле Каарисса и, будто маленькая девочка, сворачивается клубком, устраивая голову на его коленях. Каарисс, приподнимая ее слабые ладони одну за другой, целует их, шепчет жаркие мольбы о прощении: так шепчет, что Шокракар, сидящей далеко от них, отлично слышно.       Кунари — это страшно. Даже когда ее отряд велик, слажен и может ощериться стальными зубами в лицо смерти.       Кунари — это страшно. Потому что на смену одному карательному отряду всегда приходит другой, и третий, и десятый, а Вало-кас — одни в целом мире. Чужие для всех. Лишние тут. Годные только убивать за монеты, что бас бросают им с выражением боязливой брезгливости на холеных лицах.       «Мы скалы, о которые разбивается их неизменное море», — говорит однажды Като, и Шокракар отчаянно хочется в это верить.       — Спой погромче, — просит она бывшую таму, укладывая подле себя, точно ребенка, готовый к новым битвам меч. — Повеселей что-нибудь. И так сегодня пришлось несладко.       Като кивает понятливо — и, пораздумав немного, начинает отстукивать ритм, вскинув ладони над головою и притоптывая в такт. Льется голос, весело вопрошающий каждого из них, как же авварской девушке вернуть изгнанного из оплота возлюбленного. Песня задорная даже без непристойностей, и у Вало-кас светлеют хмурные лица. Хиссра отрывает затылок от коленей Каарисса, даже Адаар перестает перебирать свои четки и подымает глаза.       В какой-то миг Като легкой птицей покидает круг товарищей, изящно бросает на иссушенную землю большой свой шелковый платок и принимается танцевать на нем, сперва распустив волосы. Золото на рогах и запястьях звенит, сверкая в отблесках рыжего костра, а на платке, если приглядеться хорошенько, не возникает при том ни единой морщины-складки. Като ловкая. Она кружится, кружится, раскинув руки, а широкая юбка с накинутой на нее короткой сетью мелких стальных колечек, раскрывается, распускается словно большой серый бутон, обнажая крепкие ноги.       — Я все бы горы отдала… — клянется она ночному небу вместе с влюбленной авваркой из песни, а у самой вид озорной и хитрый, что у пустынной лисицы.       Когда песня стихает, Като возвращается на свое место. Щеки и уши у нее немного темнеют, но дыханье ровное, не сбито. Като сияет жизнью, упрямой и гордой, такой, которой у нее никогда не было бы на Сегероне, будь она даже самой Арикун, и — Шокракар не может этого не признать — Като красива. Она несет на лице своем печать какой-то светлой и чистой красоты, которую не сумели очернить или испортить ни темные проулки Афсааны, ни портовая грязь… и сейчас она красива особенно.       — Ашаад, Сатаа, у вас первый дозор. Всем остальным — спать.       Шокракар командует отбой, но сама не ложится. Слишком многое нужно осмыслить, продумать: она ведь ежечасно в ответе за жизнь каждого доверившегося ее руке бойца. Шокракар взглядом велит Сата-касу не ждать ее: все равно сейчас не смогут, но на первом же постоялом дворе, вспомнив сегодняшнюю битву, они вцепятся друг в друга с голодною до жизни жадностью — вынесенная ими с Сегерона, она нисколько не ослабела и в землях бас.       Адаар не выполняет приказа. Опять.       — Тебе что, особое слово какое-то надо? — мрачно спрашивает она и вновь берет в руку оселок. Забота о мече всегда помогает сосредоточиться, придает легкость и плавный бег мыслям. Адаар поднимает голову от своих четок, но не отвечает, не издает ни звука; только губы у него едва заметно шевелятся. Молится.       — Кому ты опять молишься? — оселок скользит вверх-вниз, не слишком громко, но с привычным для всех лязгом, который никак не помешает сну.       — Создателю. И Пророчице Его Андрасте, — отзывается Адаар, когда заканчивает, приложив ко лбу деревянное солнце, затерянное меж бусин серого в черных крапинах камня. — Прошу за тебя, за Сата-каса… За всех.       — И что, помогает? — Шокракар хмыкает, отмечая про себя, как меняется на миг лицо мальчишки. — Кун — это сеть, такая же, как для рыбы, но прочнее, а вера бас — то же самое, только… другими словами. Мы не для того выпутались из одной сети, чтоб сразу же угодить в другую.       — Если бы не помогало, — пожимает он плечами с напускным равнодушием — Шокракар уверена, что внутри у него все кипит от ее слов, — сегодня мы все были бы мертвы. И я… не назвал бы это сетью, командир.       — Знамо дело… — с тихим щелчком откупоривается склянка с оружейным маслом. — Вот ты скажи мне: твой Создатель, значит, сотворил вот все-все в мире? И Кун, выходит, тоже, вложив его в голову Кослуну? И с ним — лагеря Бен-Хазрат и орудия пыток, и камек, и прочую дрянь? И втемяшил в башку одним, что можно убивать за веру, а другим — что следует за нее умирать? Это, значит, тот самый бог, который любит все свои творенья, а? Есть ли тогда резон вымаливать у такого чудовища жизнь себе и остальным?..       Адаар молчит, стиснув зубы, сжимая-разжимая кулаки. Наверное, не стоило вот так сразу рубить с плеча, вера для него — какой-никакой якорь, без которого он давно бы сгинул… Он долго молчит, подбирая слова для ответа, а затем произносит хмуро:       — Создатель давно оставил нас. Всех оставил. Молитвы — это для того, чтобы сдержать его гнев, и мир не разлетелся на тысячи осколков у нас под ногами.       Шокракар нечего на это сказать.       — Ложись сейчас же, твой караул под утро. И попробуй мне только в него заснуть.       Адаар скупо кивает, прячет четки в нагрудный карман рубахи и собирается уже уходить на свой лежак, как она окликает его:       — Если считаешь, что вера делает тебя сильным — верь.

***

      Новый контракт приводит их в Орлей, на юг, к древней зелени Изумрудных Могил — она похожа на сегеронскую совсем немного. Контракт как контракт, ничего особенного или странного: за большую разбойничью банду щедро платит заказчик из знати. Контракт получают, правда, по ре-ко-мен-да-ци-ям, но и такое прежде бывало. Это даже льстит: довольный наниматель советует другим обращаться к Вало-кас, а не к кому-либо еще; вольных мечей ведь по миру хватает.       Шато «Фонтан де Плезирс» радушно распахивает перед ними высоченные, будто под великана сделанные, кованные ворота, вычурные, как и всё в Орлее, позолоченные, с вензелями, гербами и завитушками. Сразу за ними начинается сад: идеальный до противного, какой-то неживой в строгости своих ровнейших дорожек белого песка, форм подстриженных кустов и траурно-черного мрамора одноцветных клумб. У встречающего их бас слишком простая маска: белый фарфор с изумрудным ромбом возле правого уха, — и Шокракар, приняв его за управителя, с присущей прямотою просит известить об их прибытии хозяина. Бас незло посмеивается и вдруг отвешивает глубокий поклон, будто она госпожа какая.       Их выходит приветствовать сам владелец шато, маркиз, вернейший сподвижник императрицы, баснословный богач и собиратель всяческих редкостей.       — Я слышал много лестного о досточтимой Шокракар и ее смелых воинах, — говорит он с улыбкой, слащавой и совершенно неискренней, если спросить любого из Вало-кас. — Недолго поразмышляв, я пришел к выводу, что столь… деликатную проблему… можно доверить лишь вам. Позвольте, мадам командир, сопроводить вас в дом, дабы обговорить детали и оплату.       Таарлок направляется за ними: контракты — его забота и обязанность, но маркиз останавливает его взмахом ладони, затянутой в безукоризненно-белый сверкающий шелк.       — Только мадам командир. Всем прочим следует остаться в саду. Не волнуйтесь, господа: вскорости я верну вам вашу прекрасную предводительницу.       — Мадама, — хмыкает Сата-кас и усаживается прямо на садовую дорожку, когда прямая, будто палка от метлы, спина маркиза пропадает из виду. — Ну, кто бы подумал, а? Наша командир — и мадама!.. Нет, орлейцы все-таки точно на всю голову двинутые…       Они не расходятся, остаются ждать у ворот, как и было велено, только Адаар, любопытничая, — что взять с мальчишки — уходит к фонтану перед домом. Посмотреть и правда есть на что: меж искрящихся на солнце упругих струй золотые львы гонятся за серебряными эльфийскими галлами. Сперва он быстро оглядывается по сторонам и лишь потом несмело притуливается на краю одной из скамеек, раскладывая на коленях священную книгу.       Прочесть удается немного: маркиз и Шокракар скоро выходят из парадных дверей; под брошенным на него взглядом он тотчас же захлопывает потрепанный томик. На лице на краткий миг задерживается отблеск фальшивого золота, и Шокракар может поклясться на своем вало-кас: наниматель заметил.       — Ваш юноша… андрастианин? — произносит он со смесью удивления и восхищенья в голосе.       — Это помешает нашей работе? — мрачно отзывается Шокракар, сердитым кивком веля Адаару поскорее занять место среди остальных. Ей и так не по нраву пристальное внимание орлейского хлыща, а если он еще кого себе присмотрит…       — О, ничуть, нисколько! Это… необычайная редкость, мне не доводилось прежде встречать… андрастиан среди вашего народа. Прошу простить мою исключительную слабость к диковинам. Надеюсь увидеть вас вновь в скором времени и добром здравии, мадам.       «А я надеюсь больше никогда тебя не видеть, когда мы тут закончим», — думает Шокракар. Ворота распахиваются обратно в дикую зелень.

***

      Маркиз щедро платит за каждую голову. Денег много, очень много: они, верно, столько и не видали ни разу. Это не может не настораживать. Контракт простой, а в руки льется сумма больше обговоренной; о какой услуге он попросит еще?..       — Моя супруга, — наконец раскрывает истинные свои намерения маркиз, — невероятно очарована вашим юношей, воспитанным в андрастианской вере, и желает… полнее узнать его взгляд на Создателя нашего и Пророчицу. Плачу за его общество, как за разбойников. Трех дней, думаю, будет вполне достаточно. Ах, как нечасто удается встретить воистину стоящую редкость!..       У Шокракар невольно дергаются пальцы, когда она принимает последнюю монету. Ей не хочется его отдавать.       Ей не хочется его отдавать, но, если поступить наперекор — маркиз может знатно попортить им репутацию или сотворить еще чего похуже, денег и влияния у него на что угодно достанет. Пока Вало-кас на его земле — никто из них не в безопасности, и нужно кланяться, нужно гнуть спину, нужно соглашаться с каждой прихотью, чтобы выбраться отсюда живыми.       Нужно жертвовать.       Адааров Создатель знает, как она ненавидит жертвовать?..       Мечи и особую перевязь с кармашками под фиалы с жидкой невидимостью и ядами забирает Като, задерживая ладони на его пальцах чуть дольше, чем нужно для простой попытки приободрить. Адаар молчит и неловко переступает с ноги на ногу, опустив глаза на безупречный мелкий песок, даже не вынимает четок — настолько волнуется. Безоружным быть неуютно и неправильно, и Шокракар очень хорошо понимает это чувство собственной беспомощности, когда без верной стали ощущаешь себя куда хуже, чем без одежды…       Только сделать она сейчас ничего не может.       Расторопные слуги вновь распахивают клятые ворота перед ними, а маркиз, выспрашивая что-то любезнейшим, как сладчайшая медовая патока, голосом, уводит Адаара в дом.

***

      Через три дня — демонов знатнюк не соврал — Адаар возвращается на условленное место встречи, большой постоялый двор на самой границе этих проклятых земель.       И это не их Адаар.       — Что, заездила тебя маркиза?.. — скалится Сата-кас, встречая его этим вопросом заместо приветствия. На стол с последним словом летит туго набитый кошель. — Как муженьку-то? Понравилось глядеть? Или он тоже?..       Адаар, кроткий церковный мальчишка, вдруг свирепеет, что твой гурн перед драконицей, без замаха впечатывает кулак в растянутые в ухмылке губы; Сата-кас с ревом вскакивает в тот же миг — и они сцепляются не на жизнь, а на смерть, по-серьезному, зло.       Что-то подобное непременно должно было случиться — рано или поздно. Вот отчего в голову так упрямо лез все это время мертвец Таашат!..       — Паршаара! — орет Шокракар. — А ну, прекратить!..       Они не слышат, будто ее тут и нет вовсе. Их едва-едва удается растащить в разные стороны друг от друга. У Сата-каса в кровь разбит нос, у Адаара куртка вымазана объедками, и затылок сильно, до алого, исцарапан черепками, которые некогда были цельной посудой, и на ногах он едва держится.       Шокракар не может простить попранное с таким пренебрежением — у нее же на глазах! — главное правило насчет драк. Не может простить даже продолжению своей руки.       — Значится, так, — обводит она суровым взглядом каждого, — на два новых дела режу вам доли до четверти. Обоим.       — Да за что?! — Сата-кас вырывает руки из жесткой хватки Мераада и Каарисса и бьет кулаками об стол так, что последняя уцелевшая посуда жалобно дребезжит и подпрыгивает.       — Еще слово — и для тебя будет на три!       Сата-кас, скривившись и сплюнув кровь на пол, садится обратно на место, жадно пьет до дна свое дрянное пойло и впихивает враз опустевшую кружку в тощие руки подавальщика-эльфа, буркнув: «Еще». Таарлок за шиворот вытаскивает присмиревшего, ничуть не сопротивляющегося Адаара на двор и вскоре возвращается — уже один. «Решил голову проветрить», — пожимает плечами, когда Шокракар спрашивает про мальчишку. «Вызнай у него, что случилось в доме того демонова орлейца», — просит она Като, и та, кивнув, отворяет дверь в черную густоту ночи. А когда заходит обратно в тепло, пропитанное запахами пищи и дешевой выпивки…       Като напрочь отказывается что-либо говорить.       — Это не моя тайна, — опускает она глаза, будто виноватая. — Прошу, не задавай ему вопросов, не береди рану, которую мне едва удалось затворить.       Шокракар не говорит ничего, только смотрит пристально и ждет. Като, не выдержав, сдается:       — Никакой маркизы не было. С ним очень дурно обошлись. Он… хотел уйти сейчас, но я отговорила.       Уже в дверях ее комнаты бывшая тама все же неохотно, боясь наговорить лишнего, откровенничает:       — Помнишь, какою ты подобрала меня, помнишь, кем я была?.. Представь все тот же ужас для него и ни о чем не спрашивай.       Демонову маркизу тоже нужно было отрезать голову.

***

      Демонову маркизу тоже нужно было отрезать голову — хотя бы за то, что после его дорогущего контракта Вало-кас долго не могут найти работу. Никакую. Ни в Орлее, через который они возвращаются в Марку, ни в вольных городах. Таарлок, цепляясь за любые слухи о возможных делах, не торгуется, снижает цену до самой ничтожной — чтобы на оружейника хватило да на постой и припасы на несколько дней, — но никто не хочет их нанимать. Ни в охрану, ни для охоты за дурными людьми или опасным зверьем.       Как будто их прокляли.       Как будто маркиз хочет, чтобы они вернулись.       Как будто другого выхода нет.       У Шокракар при одной лишь мысли о том скрипят зубы, а кулаки сжимаются сами собой. Кого бы он затребовал следующим, чью асалу бы с похотливым любопытством разломал на куски вместе со своими гостями? Любитель р-редкостей, чтоб его.       Р-редкостный ублюдок.       Вало-кас выживают только на те деньги, что приносит тогда Адаар.       Из отряда уходят двое недавно прибившихся, а перед тем, как показать Шокракар снулые серые спины, долго смотрят с укором в самую душу, как будто это она виновата, будто это она вырывает у них изо рта кусок черствого хлеба и лезет им в карманы, чтобы запустить пальцы в последние медяки.       «Не смей про них думать» — хрипло просит Сата-кас, прикусывая в грубой ласке кожу между грудей, отвлекая от тяжелых мыслей, как умеет. Спускается жадными поцелуями ниже — хотя прежде никогда так не делал, — и она широко распахивает глаза на вдохе и прихватывает до крови пальцы клыками, сдерживая стон. За измызганной засаленной занавесью в общей комнате едва забывается зыбким сном весь отряд.       Что бы ни говорил он, она все равно о них думает.       А Като больше не поет вечерами у костра.       Сатаа вместо любимого всеми сыра может угостить только слежавшимися отсыревшими специями, кое-как отсыпав их комками в ладонь.       Сата-кас редко пьет больше одной кружки.       — Держаться, — хмуро велит Шокракар (отряду, но и себе — тоже), когда вместо теплой таверны снова приходится ночевать под открытым небом. Пламя костра тоненькое и почти не греет, пламя слабое, и она не хочет быть такою же слабой. Просто не имеет на это права: за ее спиною стоит семья, которую нельзя подвести.       Командир — это не про приказы, не про таскание за рога провинившихся и не про дележку добычи. Командир — это про ответ за чужие жизни.       — Я оставила тебе немного, — Като осторожно передает свою миску откуда-то воротившемуся Адаару. Он настолько тихо ходит теперь, что и не заметишь, пока сам не решит показаться. Проворная рогатая тень усаживается на привычное место и торопливо скребет по стенкам, пока густая похлебка еще хоть немного теплая.       — Тут есть работа, — негромко докладывает он, вылизав дочиста посуду. Словно в насмешку, желудок у него урчит, требуя еще, а Таарлок от неожиданности роняет в траву свою ложку и недоверчиво щурится:       — Да что ты? Я со старостой говорил, стражников расспрашивал. Нет здесь ничего. Глухо. А ты вот так взял — да нашел?.. На дороге, поди, валялась?..       Он это не со зла и не нарочно. Таарлок всегда землю носом роет, чтоб выбить хоть что-нибудь, у него глаз наметанный, цепкий, ничего не упустит. Не верит, что легко так мог проглядеть.       — Пусть скажет, — Шокракар знаком просит его помолчать, и Адаар под ее взглядом смелеет.       — Доски проповедника. На них Преподобная мать и сестры вешают объявления о нуждах местной церкви или просьбы прихожан. Иногда и что серьезное бывает.       — Вроде того, что курицу надо кому зарубить? — хмыкает Сата-кас, но глядит с интересом. Церковниц про работу никогда не спрашивали, драконицы эти скорее храмовников со стражей на них спустят, чем говорить станут. Тут, пожалуй, только Адаару и под силу что-то им выбить…       — Покажи пожалуйста, Аса, — просит Като, и маленький лист бумаги, сворованный под покровом темноты с той самой спасительной доски, начинает ходить по рукам, хоть и немногие умеют читать на языке бас.       — Это для вольных охотников, если кто сюда забредет. В лесу неподалеку вроде как… нехорошее место. Несколько человек пропало, да еще и дети… А кто пошел искать — не вернулись.       Шокракар, задумавшись, загибает у листа уголок.       — Зверье… Наверняка зверье, деревня бедная, с бас тут взять нечего… Ладно, — она поднимается и оглядывает каждого из них. В глазах у многих — надежда. — С рассветом вызнаем, что к чему. Деньги с церковных клуш — твоя, Адаар, забота.       В эту ночь после честно завершенного своего дозора Шокракар неожиданно для себя засыпает спокойно, точно впервые за долгое время уверена в завтрашнем дне.

***

      Бас с окраин деревни, только завидев их, спешат скрыться в домах; матери с торопливым страхом уводят детей, а если не могут, то отворачивают властным жестом любопытные маленькие головки. На все расспросы про нехорошее место люди молчат или прикидываются калабами.       Или не прикидываются. Бас часто похожи на калаб.       Шокракар злится.       — Или они будут говорить по-хорошему…       — Или я подниму кого-нибудь из них в воздух и потрясу. Вдруг слова посыплются, а?.. — улыбается-скалится Сата-кас. Никто не смеется и не сомневается в его словах. Он может. — Что? Так зато точно скажут.       Вало-кас уже возвращаются ни с чем на место ночной стоянки, как через большой луг им наперерез кидается человеческая девчонка. На ней старенькое истрепанное платьице со рваным, криво отрезанным-оторванным подолом, и фартук не по размеру, на взрослую. Голову от ярого солнца прикрывает лихо скособоченная косынка, а ноги — босые, грязные, черные от земли и речного ила. Девчонка храбрая: может, сама по себе такова, может, оттого, что в руке у нее — жесткий длинный прут, а в провожатых — важно переваливающиеся с одной красной лапы на другую грозно шипящие гуси.       — Эй, стойте! Стойте, говорю! — нагнав их, она вцепляется маленьким кулачком в юбку Като. Точно чувствует, кто непременно выслушает ее и не оттолкнет, не испугает. И правда: бывшая тама опускается перед девчонкой на корточки, так, что маленькое веснушчатое личико оказывается прямо напротив ее. — Вы про место гиблое расспрашивали, да? Есть тута такое. Жених сестрин в лесу пропал, а искать его не пошли — страшно! Она, глупая, ревет каждый день, будто дурная, за скотиной не смотрит, пряжу рвет, все я делай, а мамка на нее даж не ругается!.. Пока не ходят туда — тихо! И вы не ходите! Мало ль там кто — вы-то чудище раздразните-разбередите, а нам с ним — жить!       — Где это место, знаешь? — спрашивает ласково Като и берет тоненькую загрубевшую ладошку в свою. — Мы хотим помочь. Поискать пропавших. И… сделать так, чтобы все теперь возвращались из леса. Помоги нам, пожалуйста.       Маленькая гусятница хмурится, точно взрослая, дует красные, выпачканные ягодами губы, а потом спрашивает едва слышно, растеряв былую отчаянную храбрость:       — А ты старшим не скажешь?       — Ни за что не скажу, — обещает Като, и девчонка, воровато оглянувшись по сторонам, словно ее гуси могут их подслушать, быстро-быстро шепчет все, что знает, в серое ухо.       — Ничего я не говорила, — бурчит напоследок и, гордо развернувшись на черных острых пятках, торопливо гонит своих птиц обратно на луг.       Это, верно, самый странный контракт, который когда-либо у них был.

***

      Сквозь блеклую лесную зелень едва-едва видно затянутое облаками небо. Застывшее в дырах-просветах, низкое, светло-серое, напоровшееся на верхушки деревьев своим бледно-сизым брюхом, оно давит на них похлеще затхлого полумрака, прячущегося хищным зверем меж темных облезлых стволов. Идут молча, стараясь не наделать шуму, так тихо, как только могут.       Лес, наверное, здесь дурной и отравленный весь.       Небо местами похоже на перестоявшее скислое молоко, а туман — на паутину, нарочно растянутую для ловли беспечных путников.       Он и вправду оказывается паутиной, старой и рваной, но все также цепко липнущей к сапогам и одежде. С каждым шагом ее становится все больше: она свисает призрачными лианами со стволов, опутывает сетью низенькие зачахшие кусты, стелется клоками чьей-то вырванной бледной шерсти по жухлой невысокой траве.       Шокракар знаком велит Ашаадам отправиться на разведку. Если впереди — паучье логово, глупо соваться всем сразу, сперва хорошо бы выяснить, как велико гнездо, сколько в нем тварей. Адаар смотрит на нее с мольбою — и, когда она кивает, дозволяя пойти с ними, мигом откупоривает лилово-сизую колбу, сливается с тенями, только ветки колышутся ему вслед, точно от сквозняка. Шокракар показывает остальным круг — и отряд встает спина к спине, цепко оглядывая коварную чащу. Они не раззявы деревенские, добычей мерзким тварям о восьми ногах не станут.       Лес лениво шелестит листьями, хрустит палыми сучьями под лапами зверья, тревожно перекликается теньканьем вспугнутых птиц.       — Нам бы огонь сюда, — на ухо ей тихо говорит Сата-кас, но она только качает головою: так ненароком все спалить можно, местные тому не обрадуются ничуть. Шокракар вслушивается в каждый шорох, ждет, когда чаща вокруг них защелкает ядовитыми жвалами, тонкими хитиновыми ногами застучит по стволам, зашипит нитями выпущенной паутины.       Тихо. Слишком тихо.       А потом откуда-то сверху на нее падает большой паук.       Вашедан, вашедан, вашедан!..       Верный вало-кас мгновенно вспарывает темное крапчатое брюхо, и оттуда дождем хлещет зеленая с бурым слизь, что заменяет твари кровь, тело рушится ей под ноги тряпичной куклой со сломанными ногами. Пауки ползут на них отовсюду, пробуют прорвать круг; спускаются со стрекотом с деревьев. Один, брызжа ядом, в коварном прыжке напарывается точно на копье Като, и той едва удается пригвоздить его, дергающегося и сучащего лапами, к скользкой земле. Меж черных гадких глаз у другого вонзается топор Мераада, а следом он с рыком разделывает чудище напополам.       Из лесной глубины вдруг прилетает короткое копье, сбивает наземь паука, вцепившегося в древко Сата-касовой кувалды, затем еще один меткий бросок спасает Хиссру. Ашаады возвращаются, облепленные паутиной, залитые кровью и болотного цвета жижей, но живые и рвущиеся в бой. Тварь, напавшую на Каарисса, сметает стремительный вихрь, паук пронзительно верещит от боли, а в следующий миг короткий меч Адаара входит точно между пластин, разделяющих голову и горбатую спину.       — Мы убили королеву! — докладывает с гордостью, стараясь перекричать шум битвы. Глаза у него радостные и лучатся довольством — мальчишка, как есть мальчишка!.. — Ох, и здоровая же была!..       — Не зевай, телок! — ревет Сата-кас и в лепешку разбивает уродливую башку восьмилапому чудищу, которое Адаар неосторожно пустил себе за спину. Тот кивает понятливо и с благодарностью — и снова уходит в тени, мечется из стороны в сторону, ненадолго выныривая на бледный болезненный свет, когда действие зелий кончается.       Последние твари, охваченные насланным ужасом, силятся уползти обратно в развороченное гнездо, но и их настигают мечи и копья. Лес вновь накрывает тишина– уже не та липкая и зловещая, под какую Вало-кас входят в него, но совсем другая. Будто… лес выдыхает, свободный.       Все живы. Ранены, устали, но живы. Хиссра залечивает следы от укусов и когтей и раздает эльфийский корень, Адаар вытаскивает из своих запасов уцелевшие зелья собственной работы — слабенькие, но зуд от яда унимают отлично.       — Как мы их, а? — улыбается Сата-кас, бережно отирая тряпицей обмотку для рукояти из кожи молодого дракона. Паучьи кишки — совсем не то, что следует с гордостью носить на древке.       — Пропавшие? — мрачно спрашивает Шокракар, хоть уже и знает ответ: твари наверняка всех сожрали, а кого не сожрали, в тех отложили свои мерзкие яйца. На Сегероне здоровые пауки не водились, мелочь только, хоть и со смертельным ядом, но в Пар Воллене, как рассказывали тамы, древние руины ими кишели.       — Это лучше показать, командир, — отводит взгляд Адаар. Наскоро затягивает потуже ослабший шнурок высоко на затылке и, не выпуская мечей из рук, уходит вперед, в разорванное белесое марево, колышущееся посреди лесного мрака. Припадает едва заметно на одну ногу, но держится, не показывая боли. Вот же упрямый и гордый!.. Шокракар замечает, что штанина у него чуть пониже бедра порвана, и по краям все сильнее расползается темное пятно. Она молча указывает на рану Хиссре — кивнув, та залечивает ее, да так незаметно, что он даже не оборачивается.       Посреди пустого гнезда лежит громадная туша паучьей королевы. Остекленевшие глаза, глянцевито поблескивающие, до сих пор полны злобы и неверия в собственную смерть; разъехавшиеся в разные стороны лапы, кажется, вот-вот вернут себе былую силу, поднимут тяжелое, обманчиво-неповоротливое тело. Ашаады деловито вытаскивают из туши уцелевшие копья, Адаар, обмотав кое-как ладони, выдавливает в опустевшие колбы вонючий яд. Шокракар, с осторожностью разглядывая логово, сделавшееся сразу же тесным из-за набившегося в него отряда, держит перед собою на вытянутых руках вало-кас на случай внезапной атаки. Поднимает голову.       Слабый ветер треплет паутину и качает коконы.       Десятка полтора, большие и малые, но в них отчетливо проглядывают очертанья людей. Шокракар ругается сквозь зубы. Никто не станет платить за мертвецов. Никому они не нужны. Зря только сунулись и рисковали шеями.       — Надо их снять, — тихо говорит Като. — Надо вернуть их родным.       — Высоко… — прикидывает Второй Ашаад, примериваясь, и раздосадовано цокает языком — значит, отсюда точно не выйдет. Пробует новый угол, отходит, вляпывается сапогом в паутину и бранится, неловко прыгая на одной ноге.       — Попасть, быть может, попадешь, — но там, внутри, уже не тело, так… — даже Каарисс сомневается, что мысль хороша. И правда, даже если кокон сбить — разлетится ошметками, едва ударится о землю.       — Местные сюда не пойдут, — подает голос Таарлок. — Вспомните, как нас встретили.       Шокракар кивает — уже думала о том, чтобы вернуться в деревню и рассказать старосте, что их страшного места больше нет.       — Снимать их придется, если хотим, чтобы нам заплатили. Придется. Так что думайте.

***

      Лес выпускает отряд из темных своих объятий только к закату. Тревожно-алое солнце медленно катится куда-то за черные голые верхушки, заливая последним светом едва заметные, забытые тропы. Еще чуть раньше оно золотило бы крыши, а сейчас деревню накрывает тревожный сизый мрак — почти такой же, из которого Вало-кас только выбрались.       Тела удается кое-как снять: для этого Като, самая легкая, встает Сата-касу на плечи и режет паутину, а Мераад, придерживая низ этих страшных белых мешков, со всей бережностью принимает их на руки. Они ложатся в ряд на луговую траву, будто уже готовые к погребению, и отчего-то Шокракар, перевидавшей множество смертей и трупов, при взгляде на них не по себе. Глупо винить местных в трусости, бас наверняка искали своих — и попадали в ту же западню на пир к тварям.       Иногда не трогать чудовище — это и впрямь лучший выход.       А Адаар, посланный в церковь, слишком долго не возвращается. Это нехорошо. Совсем даже нехорошо.       Не надо было отправлять его одного. Да еще безоружного — так ведь сам настоял!..       Тут и там по деревне начинают вспыхивать факелы. Луг у леса большой, до домов далеко, и здесь совсем не слышно, о чем перекрикиваются там, на некошеных улицах, но Шокракар, зная бас, догадывается: они не получат ни денег, ни благодарности. Не стоило, наверно, влезать в это дело… Но, если б можно было вернуться в тот вечер, когда Адаар принес ту клятую бумагу с доски проповедника, она все равно решилась бы идти. Как и они все.       Факельное шествие приближается, сминая цепкие, мокрые от вечерней росы высокие травы. Во главе его — староста да дряхлая церковница в рыжей робе с солнцем. Люди позади них гудят растревоженным ульем, лица у всех перекошенные и недобрые. У многих вилы, мотыги, у кого-то самодельные луки.       «Безбожники!»       «Кто вас просил!»       Злые возгласы режут сгустившийся воздух не хуже ножей.       Сата-кас вполголоса поминает калаб и удобнее перехватывает кувалду, выступая на полшага вперед. Остальные ждут знака.       Запах непролитой крови повисает над лугом, прячась в кольцах тумана, что подымается от стылой земли.       Шокракар ищет взглядом Адаара, но толпа сама выплевывает его, рушащегося на колени из-за вновь открывшейся раны. К нему храбро бросается Като, помогает встать, быстро уводит к остальным. У мальчишки кровавит скула и одна рука болтается плетью. Может, и ребра отбиты — с бас станется.       Добрые честные андрастиане избили такого же андрастианина. Только вот за что? За рога или за вести?       — Можете больше не бояться вашего леса. Гиблое место было паучьим гнездом, всех тварей мы убили. Ваши мёртвые —здесь, — Шокракар распрямляет спину, окидывает все сборище внимательным взглядом, отыскивая тех, кто может стать отряду угрозой. Везде есть такие, что любят бить исподтишка, а потом пропадать в общей свалке.       Люди перешептываются, переглядываются, но ждут терпеливо, что скажет староста.       — Откуда узнали?! — кричит вдруг кто-то из задних рядов. Что ж, один возможный зачинщик есть.       Церковница вскидывает морщинистые руки, призывая всех к порядку. Теперь слышно только дыханье да треск огня.       — Эти безбожные дикари, — поворачивается она к деревенским, — сорвали мою просьбу о помощи с доски проповедника, вот откуда!       — Богохульство! — ревет толпа.       — Прокляни вас Создатель!       — Да уже проклял! Неверием!       — Убирайтесь!       Гул стоит такой, что Шокракар кажется, будто снова маленькой девочкой она оказывается перед ревущим ночным морем. Ей не было страшно тогда — нет страха и теперь.       — Уберемся — только заплатите. Деньгами или едой. Работа выполнена. За работу нужно платить.       Первый камень свистит возле ее лица и падает с глухим звуком в траву. Сата-кас мгновенно свирепеет, шумно раздувает ноздри, до скрипа смыкает пальцы на древке. Еще немного — и пойдет крушить головы. Если вновь обратится в сегеронского атааши — от толпы за несколько мгновений не останется никого.       Но пока этого не случилось… перед ней вдруг, все еще немного шатаясь, встает Адаар; и голос у него — громкий и ясный, тот самый голос проповедника с площади:       — Создатель, хотя меня окружает тьма, я пребуду в свете.       Толпа затихает — волна, наткнувшаяся на стену.       — Я вынесу бурю, — отнимая ладонь от бока и стараясь не морщится от боли, продолжает он. — Я выстою! То, что создал Ты, не в силах никто сокрушить!       Молчит староста. Молчит церковница, в страхе очерчивая перед собою знак-солнце.       — Мы не безбожники, — тише добавляет Адаар. — Я снял то объявление и могу снять другие, потому что верую в Создателя и Пророчицу Его. Я знаю Песнь Света — Преподобная Даная научила меня священным текстам, чтобы чернота не сожрала мое сердце. Если не верите, спросите любой стих, с любого места!.. Пожалуйста… Мы взялись за эту работу просто потому, что хотим есть.       Староста и церковная мать долго шушукаются меж собой, поглядывая на всех них.       — Удивительны пути Создателя, — удается расслышать Шокракар, а староста уже громче заявляет:       — Денег у нас немного, но наскребем малясь, да ужином горячим накормим. Токмо вот на постой вас некуда, много ж вас и здоровые.       — Нам и этого хватит. Честная плата за честную работу.       Дюжие мужики боязливо разбирают тела, каждое тащат по двое. Утром, как знает Шокракар, их сожгут — проводят к Создателю, объясняет Адаар.       — Эй, — окликает его один, — ты уж прости, что вмазал. Кто вас разберет, веруете вы в Создателя или нет, коли все рогатые?.. А среди рогатых так, вроде, не принято.       — Создатель простит, — бормочет Адаар и отворачивается. Хиссра, нагоняя его, обещает посмотреть руку.       Ночь, проводив всех, падает наконец свободно на опустевший луг.

***

      Адаар с годами вырастает из мальчишки в мужчину, но с книжкой и четками не расстается, все также бьется двумя мечами, пропадает в тенях, готовит яды. Приносит важные сведения, оставаясь незамеченным, иногда сопровождает Таарлока к важным нанимателям, славящимся особой набожностью. Он находит для них — когда другой нет — работу с тех же церковных досок, только теперь, прознав про Вало-кас, служительницы рады им, платят щедро припасами и серебром.       В год, когда кунари жгут Киркволл, приходится несладко, люди плюются в спину, глядят, как на заклятых врагов, трясутся со страху, но контрактов хватает. Сбившиеся в разбойничьи стаи тал-васготы донимают купцов и знать; отряды бас с озверевшими, дорвавшимися до крови бывшими солдатами антаама сладить не могут, порой даже и не берутся, и Вало-кас уходят отвесными горными тропами, пробираются по неласковому каменистому берегу Недремлющего моря до логовищ и тайников.       Шокракар перед боем с ними всегда предлагает сдаться. Всегда предлагает новую жизнь.       Жить по законам бас одичавшие тал-васготы совсем не хотят и отвечают ей на языке стали, делая свой выбор.       Через несколько лет беспокойный мир рвется на части опять. Людские саирабазы и их надзиратели выносят свою возню за стены кругов. Мир горит и застывает льдом, захлебывается в крови невинных и виноватых, работы много опять. Вало-кас охотно нанимают, чтоб отбиваться от мародеров с обеих сторон, только платят уж совсем мало. Да и как тут поторгуешься, если у заказчиков порой все богатство на них самих надето?..       — Эх, вот бы нам большой контракт… — тянет мечтательно Сата-кас, подгребая к себе третью кружку эля. Адаар сегодня проставляется на все свои скопленные: дата. Шутка ли — девять лет с отрядом!.. — А то все мелочь какая-то. Ну что за дело — молоком платят!..       — Найдем, — уверяет его Шокракар, отрезая от бараньей ноги щедрый кусок ароматного мяса. Дивный запах плывет над столом, дразнит-щекочет ноздри. Хорошая таверна с хорошей едой и щедрыми хозяевами сейчас — большая редкость. — За Адаара! — вскидывает она кружку высоко-высоко.       — За Адаара! — вторят все, а у виновника торжества все так же по-мальчишечьи от чувства темнеют уши. Он по-прежнему наматывает на запястье четки, перебирает бусины, когда волнуется, разве что глаза не прячет, утыкаясь взглядом в стол.       Они травят байки до вечера — от хохота едва не гаснет пламя на свечках в кованой люстре. Като семь раз поет любимую всеми балладу про авварку, а на восьмой на середине забывает слова. Встает танцевать — но не может, потому как ее нещадно штормит. Адаар берется за метательные ножи, заприметив здоровенную башку какой-то твари на дальней стене. Его в несколько рук с трудом удается усадить на место, ведь они с Като одинаково пьяные, и нож войдет куда угодно, только не в нужную цель. А это — убытки. И, быть может, мертвый хозяин.       Мертвый тавернщик — не самый лучший подарок, ведь правда?..       Распахнувшаяся неожиданно дверь приносит свежий воздух, ночную прохладу и целый отряд хорошо вооруженных до зубов людей с церковными знаками на доспехах, на храмовников, однако, не похожих.       — Вы — отряд Вало-кас? Кто из вас называет себя Шокракар?