Пока крепка рука

      Вало-кас — не просто слово, не просто тяжелый меч, привычно лежащий в ладонях, мозолистых и не по-женски жестких. Вало-кас — это несколько разных, непохожих одна на другую, жизней и судеб, доверившихся Шокракар, ее решениям и словам; те, кто знает, что в ответ она доверяется с не меньшей откровенностью и отдачей. Иные бас сказали бы, что, собравшиеся вместе, они смахивают на семью — громкую, драчливую, спорящую меж собой порою до хрипоты, свороченных набок носов или разбитых челюстей, но очень крепкую семью, в которой каждый готов прикрыть товарищу спину. Даже, если ценой станет смерть.       Первые годы у нее есть лишь один Сата-кас, ее тень, продолжение ее руки. Удушливо-жаркий Ривейн, в котором сильно зловонное дыхание Кун, сменяется персиковыми садами Антивы, где в дальних уголках на зелени листьев можно разглядеть изящный кровавый росчерк; Антива сменяется соленым воздухом портов Вольной Марки, а Марка — жарою и скальными некрополями строгой величественной Неварры. Куда бы ни шла Шокракар, Сата-кас идет с нею. Плечом к плечу. Глаза в глаза. Мир, который теперь окружает их, непохож на клятый Сегерон, но и здесь Шокракар чувствует присутствие смерти, пристальный взгляд из-за спины, внимательно-выжидающий. Сегерон никого не отпускает просто так. Смерть никого не отпускает просто так.       От разбойного дела отказываются сразу: стоило ли пересекать море, чтобы глупо подставить голову под другой топор?.. Они не годятся в ремесленники и землепашцы, их не берут на стражничью службу лорды и леди — еще чего, одевать тал-васготов в цвета своих благородных домов!.. — и остается только один путь. В наемники.       — Мест нету! — часто слышит Шокракар на разные голоса: пропитые и жестокие, лениво-равнодушные и скучающие — будто таких, как они, командиры встречают едва не на каждом шагу. Ей кажется, что Сегерон клеймит их своей особой меткой, слишком броской для чужих глаз, а им невидимой; меткой, из-за которой они слышат отказы снова и снова.       — Не думай, — шепчет Сата-кас в еще одну ночь под открытым небом, безбрежно холодным и звездным, не таким, как она помнит на Сегероне. Привлекает ближе, заманивает в кольцо огромных горячих рук, тут же принимающихся блуждать по напряженному телу с недвусмысленной настойчивостью. — Эти бас не понимают, от чего они отказываются. От кого…       На постоялых дворах, встречающихся изредка вдоль старой тевинтерской дороги, можно достать горячую еду и получить на время кров, если хозяева будут добры и за хорошо выполненную тяжелую работу позволят поесть или переночевать где-нибудь на пыльном чердаке, чтоб не пугать гостей — только таких сердобольных мало, и приходится опять жить охотой. После одной такой они сталкиваются с наемниками Яго Полруки, здоровенного детины родом ниоткуда, и голодные годы наконец кончаются.       Наемники его больше похожи на разбойников, да и дела берут под стать: когда ввязываешься в войну торговых принцев Антивы и Ривейна, длящуюся, пожалуй, от самого начала мира, ни за что не останешься незапачканным. У Яго выговор лломеринского пирата и клыкастая ухмылка от уха до уха; выведенные черной краской оскаленные драконьи черепа на небритых щеках и много-много ярко-рыжих косиц под грязно-золотым платком.       — А я и не знал, что у рогатых бабы бывают. А тут — вон какая краса, — с такими словами он под гогот своих людей оказывается у их маленького костерка. Он не похож на обычных бас — Сата-касу по подбородок, с огромным разворотом плеч, с канатами твердых мышц, которые совсем не скрывает потертая кожаная куртка. Шокракар улыбается, растягивая краешек губ — руки давно просят хорошей драки, а бас нарывается. Сата-кас без слов соглашается: перемигивается с нею, скалится, раздувает ноздри, как зверь перед прыжком, — и они принимаются мягко обходить наглеца с обеих сторон, обманчиво безоружные — тому только и успевай поворачиваться.       — Парни, не лезьте, — предупреждает он своих людей. Те уже слитным движеньем, как одно целое, обнажают мечи и кинжалы, натягивают тетивы длинных луков. — Не лезьте, я сам. Спугнете находку. Два тал-васгота и в такой глуши, а! И это ведь, — кивает на меч и кувалду, — точно не для красоты носите. По-нашему понимаете? Понимаете, говорю? Как у вас там?.. Asit tal-eb?..       Сата-кас, слыша знакомую фразу, поломавшую им всю жизнь, свирепеет, с рыком замахивается — но кулак его встречает лишь воздух.       — Ага, твоя, значит, кувалда. Силы хоть отбавляй, а быстроты… Тц, не хватает пока, приятель. Разозлить легко, неплохо… Но вот что — ты послушай — боевой раж пройдет, а враги останутся, сил не будет, и тогда… Бери, вон, пример… со своей женщины. Умница, рогатая, следи за врагом, не кидайся бездумно, на клинок напороться всегда успеется. Меч трезвых мыслей требует. Давно-то из своего Кун вырвались, а?       — Назови себя, бас, — хмуро говорит Шокракар. — Назови, и я решу, стоит ли тебе отвечать.       Бас смеется, показывая желтые крепкие зубы, и картинно разводит руки в стороны, полностью открываясь:       — Любишь ясность? Это хорошо. Звать меня Яго Полруки, а эти ребята, что у меня за спиной и очень хотят вас убить, потому как вы совсем им не нравитесь — мои люди, «Штормовые драконы». Антива, Ривейн, Марка — да нас везде знают. Не слыхали?..       — Нет.       — Клянусь молоком из упругих сисек Андр-расте, мне ни разу в жизни еще не было так обидно!.. Ладно, посмеялись, присмотрелись — к делу, — улыбка в одно мгновение исчезает с мясистых губ, и глаза из веселых становятся по-волчьи жестокими, поблескивающими той злою искрой, что отмечает давних наемников. — Я людей и нелюдей насквозь вижу — жизнь научила; и вот что скажу: вы мне годитесь. Я вам работу, деньги, жратву и крышу над головой, а вы мне верность. Не так уж и много прошу, правда? Работы много, зато не придется больше клянчить еду у трактирщиков за нарубленные дрова да получать камни в спину от маленьких крестьянских ублюдков. Честный обмен же? Что скажете?       — Я согласен! — ревет Сата-кас, ударяя себя в грудь. Нисколько не думает.       — Такие дела с наскока не решают, — осаживает его Шокракар. Предложенье наемника больше похоже на ловушку или замануху для дураков: впряжешься пахать — потом не вырвешься. — Не так быстро, полурукий. Продаться мы всегда успеем. Где тебя найти, чтобы дать ответ?       Яго щурится, смотрит на нее оценивающе и кивает своим мыслям:       — А ты поумнее многих моих будешь. Знаешь, что? Ты мне, рогатая, все больше и больше нравишься, так что недоверие твое великодушно прощаю. Ищите нас в «Оленьей голове» — ну, в той таверне, в которой вы вчера ночевали. Хозяйка трепалась больно громко, так и прознали… Да, вот еще что, пока не ушел, — добавляет наемник и с обманчиво-ленивой задумчивостью скребет небритый подбородок:       — У меня в отряде уже есть один беглый рогач, вот как вы. Таарлоком звать. Сдается, славно вы сработаетесь. Я хороший шанс даю; на ноги крепко встанете. А будете и дальше скитаться — эх, сгинете ни за что. Думай, рогатая, думай, нарожники куплю!..       — Я Шокракар, — недовольно замечает она, совсем не оценив шутки. Дурные они у него.       — Ну, а я, может, и Полруки, но не полурукий, — отзывается он с ухмылкой и коротким свистом велит своим наконец оставить их в покое.

***

      Люди Яго неспроста зовут себя «Штормовыми драконами». Корни прозвания этого теряются где-то в старой байке про то, как командир их лишился половины правой руки: дескать, отгрыз ее морской дракон в одном яростном шторме, когда Яго, еще юнца, смыло с палубы за борт в самое сердце черных ревущих волн. Все старательно в это верят, хотя и знают неприглядную правду: не зубы глубинного чудища, но тесак палача в Риалто отняли ее. Мелкий увечный воришка с годами становится именитым наемником, хорошо известным в особых кругах, — вполне себе успешный путь, хотя честного и в нынешнем его занятии не слишком много: нет-нет, да крутятся возле отряда всякие сомнительные личности, наведываются даже гномы из Хартии. Грузы, которые они нанимаются сопровождать, нередко оказываются контрабандой — об этом говорят почти открыто.       И еще. Среди «Драконов» нет женщин. Ни одной. Есть всякого рода осведомительницы, приходящие к помощнику командира — тощему антиванцу Козимо, что похож на сушеную рыбину с выпученными глазами. Щедро делятся слухами о возможной работе хозяйки трактиров и шлюхи из дорогих и бедняцких борделей, а уж любовниц у Яго, влиятельных и не очень, по всем городам немерено, на еще один отряд или два соберется. Есть в нем что-то… этакое, притягивающее к нему женщин, странное обаяние, но Шокракар он совсем не интересен. Бас как бас.       Шокракар присматривается к другому: к тому, как Яго ведет дела, как говорит с заказчиками, как его «Драконы» решают споры меж собой. Хмельное после успешных контрактов льется рекой: пиво, эль, вино, слабенький ривейнский мараас-лок — у наемников луженые глотки, а самая крепкая (не то, чтобы это был повод для гордости, но все же) — у Сата-каса. Если случается пересечься с другими отрядами, чьи командиры в ладах с Яго, устраивается праздник на весь день — обязательно с питейными состязаниями. Козимо неизменно выставляет со стороны «Драконов» его.       — Вы с ним поосторожнее, — хмуро предупреждает Шокракар, с неудовольствием отмечая, как быстро исчезает в товарище содержимое поистине великанских кружек.       — А что так? Ты что же, Бунтарка, боишься за нашего Кувалду?.. Да его никто никогда не свалит!.. Зверь!..       «Вы получите зверя, жадного не до эля, а до крови, если он упьется», — думает Шокракар, но вслух не говорит. Ловит пристальный взгляд Таарлока — и отворачивается, опрокидывая в себя до последней капли кислятину из своей кружки.       Таарлок не похож на них. Яго, верно, просто не знает всех тонкостей, потому и назвал его беглым, но тал-васгот из Таарлока такой же, как из нее тамассран. Глаза у него другие, не похожие на глаза того, кто видел преследующую его по пятам смерть. У Таарлока гладко выбритые щеки и заплетенная в коротенькую косичку белая борода, подвязанная шнурком с цветной бусиной, и еще — отрешенные манеры какого-нибудь кунандарского ашкаари; слишком уж сдержан и нетороплив в беседе и битве. Он говорит на языке Юга очень чисто: либо родился здесь, либо его привезли совсем маленьким, но это другое, несравнимое с их побегом. Таарлок не больно-то любит откровенничать: его историю Шокракар вытягивает едва не клещами в очередную попойку, когда все заняты только содержимым своих кружек, и пьяный гогот нещадно глушит любую связную речь.       В самом деле, как еще, если не тал-васготом, назвать имекари, что выжил единственный в шторме?.. Не до конца отравленного Кун, но и не выросшего без него?.. Ответа у Шокракар, наверное, нет, но теперь она приглядывается к Таарлоку получше. Он надежнее и сдержаннее Сата-каса; не так яростен в сражениях, но у него неплохо подвешен язык. Если контрактами не занимался бы Козимо, у Таарлока вышло бы не хуже.       Он нужен ей. Так же, как в свое время нужен был Сата-кас.

***

      Сата-касу по нраву наемничья жизнь — Шокракар убеждается в том день ото дня. В карманах его широких штанов перекатываются звонкие монеты, недостатка в любой выпивке нет, а еще на постоялых дворах можно с хозяйским правом взять и усадить себе на колени подавальщицу-эльфийку или какого-нибудь перепуганного служку-эльфеныша. Сата-кас, улыбаясь от уха до уха на командирский манер, сообщает всем: что та, что этот пищат смешно, если усердно щупать под худой одежонкой. «Драконы» взрываются одобрительным гоготом.       Нашел у кого искать одобрения.       Однажды мужчины забирают его с собой в город. Отряд стоит в паре часов пути от Старкхэвена, до окраин с их дешевыми соблазнами добраться легко. Вернувшиеся далеко за полночь, они вваливаются в таверну гомонящей гурьбою, в центре которой — полуголый Сата-кас, и тело его покрывают ярко-алые следы чьих-то жадных губ. Шокракар фыркает в пустую кружку и морщится, когда он наваливается сзади, неуклюже, настойчиво обнимает: от него гадко пахнет людскими женщинами, их духами, потом, соками.       — Пусти, — ровно говорит она и понижает голос. — Пусти, не то при всех за рога оттаскаю.       — Что не нравится? — он и не думает оставлять ее в покое, и тогда Шокракар, скинув его загребущие руки, подымается со своего места и оборачивает к нему лицо.       — Что не нравится? — переспрашивает она угрожающе и сжимает кулаки. Наемники затихают, довольно переглядываясь: когда еще на драку рогатых посмотришь. — Не нравится мне то, Сата-мать-твоя-калаба-кас, что ты ужрался, как стадо безмозглых датраси. И что распускаешь руки. При чужих. Когда так делать не надо.       — Твоей женщине просто не нравится, что тебя лапали другие женщины, вот и все, — подсказывает кто-то с ухмылкою из задних рядов. — Давай, Кувалда, покажи ей, где на самом деле ее место!..       — Легко же ты забыл Сегерон, — цедит она, едва сдерживая злость. — Скачешь на задних лапках перед бас, которые в тебе… не видят тебя. Которые не считают тебя ровней себе, а так, только рогатым дураком, что любит всех налево-направо дубасить. Хотите драки? — громко спрашивает Шокракар у «Драконов». — Будет вам драка. Все, кто сомневается, что я здесь по праву — берите оружие и валите на двор. Мой вало-кас отучит вас сомневаться.       Несколько тягучих мгновений в зале стоит тишина, даже случайные гости боятся двинуться лишний раз, а потом из самого дальнего от очага полутемного угла слышатся громкие, почти насмешливые хлопки.       — Ее не сломал Сегерон, — это вступается одиночка-Таарлок, — а вы тут решили, что легко найдете на нее управу?.. Если так… — он выходит из-за облюбованного стола и встает рядом с Шокракар, — мой меч с ней. Против двоих уже кишка тонка, да?..       «Драконы», присмирев, расходятся спать: зрелища не будет. Шокракар собирается к себе, но Сата-кас хватает ее за плечо, запускает все когти, силится остановить, сказать что-то, — а в ответ получает только болезненно-горячую оплеуху.       — Пока не протрезвеешь, я не стану с тобой говорить. И вспомни наконец, кто ты есть.

***

      Очередной их наниматель похож на злобную чумную крысу: у него маленькие бегающие глазки, дергающийся острый нос и паучье-мерзкие пальцы с длинными грязными ногтями, унизанные уродливыми, но дорогими на вид кольцами. Он пристально-сально смотрит поверх голов остальных наемников на троих тал-васготов, говорит что-то вполголоса Яго и Козимо, но те качают головами. «Самим нужны», — удается разобрать Шокракар. Она делает вид, что ничего не слышала, но наматывает себе на рог: с командиром теперь нужно быть втрое осторожней прежнего.       Контракт выпадает совсем непростой: «Штормовым драконам» придется поработать на пару с охотниками на беглых рабов, а наниматель вот этот — какой-то дальний родственник хозяина одной из арен в Минратосе. На юг у него, пока везли на подпольную драку в Антиву, немыслимым образом сбежали бойцы: пара эльфийских дикарей, клейменый гном-берсерк… и тал-васгот.       Тал-васгот с арены — это не менее отчаянный, чем и они, вырвавшиеся с Сегерона, тип. Охотникам, даже самым опытным, такого живьем ни за что не взять, всех раскидает; тут-то и пригодятся «Драконы» со своими рогачами. Шокракар узнает все это от Таарлока, которому удается мельком подглядеть кое-что в бумагах Козимо да подслушать кое-какие разговоры; а Яго-то объявил, что будут ловить беглых разбойников!..       Шокракар почти уверена: если тевинтерцы за них предложат очень хорошую цену, командир ломаться не станет, продаст их к демонам, а там уж арена или рудники, или сластолюбивый магистр — все едино. Среди «Драконов» больше не безопасно.       Она ловит себя на мысли, что небезопасно, на самом деле, было всегда.       Под Тантервалем их отряд встречается с охотниками одного невзрачного человека по имени Виний, который сам себя громко зовет «Бичом Беглых» и хвастается, что от него не ушел еще ни один раб. Этому, кажется, до тал-васготов и дела нет, но Шокракар ловит на себе долгий изучающий взгляд водянисто-бесцветных глаз, от которого даже ей, меченой Сегероном, становится не по себе.       — Нужно держаться вместе, — предупреждает она Таарлока и Сата-каса, и последний наконец не находится, что возразить.       Охотники Виния похожи на собак, на ищеек и гончих в одном лице, — с таким упорством они идут по едва заметному следу из слухов и толков. Сначала находят гнома — клейменому даже в Вольной Марке не затеряться; его отправляют обратно в колодках и с надежной охраной — бои берсерка приносили хоть и маленькую, но прибыль. Потом загоняют, будто дичь, эльфов, юношу и девушку с узорами на лицах (фальшивыми, конечно, они рабы и дети рабов, а не вольного народа Долов) — этих, полуживых и негодных уже для новых боев, просто вздергивают на дереве и равнодушно смотрят, как они пляшут в петлях, пока не прекращают дергаться. «Собственность, потерявшая всяческую ценность», — брезгливо замечает Виний, и помощник его, морщась, крепит бумагу о законной расправе над беглым рабом на каждое тело. Их так и оставляют висеть вдоль Имперского тракта другим для острастки.       Остается один тал-васгот.       «Хозяин называл его Мераад. «Прилив», значит, — рассказывает Виний. — Прилив, который начинается и заканчивается, а на песке после него одни трупы лежат. Выглядит он так: большой, серый, лысый, морда тупая и пакостная, и один рог наполовину обломан. Этого живьем берем. Его надо вернуть в Минратос, не то…»       Не то никто не получит денег. Все просто.       Шокракар, оставаясь в дозор у костра, чистит и затачивает меч, готовится к новому дню и новым боям, не прекращая размышлять о беглеце и дальнейшей своей судьбе, в которую вплетены еще две другие. С «Драконами» нужно прощаться. Выйдет по-плохому, с кровью, иначе не отпустят, но раз Яго спелся с тевинтерцами — рано или поздно жди на своих руках кандалов. Наемники — умелые и сильные бойцы, но их слабости хорошо ей известны; если б не охотники на беглых, уйти было бы легко, теперь же… Задумчиво подкидывая в руке старый оселок, она все больше уверяется: для успеха этого дерзкого предприятия им нужен четвертый.       Костер трещит и плюется искрами, недовольный гулким мужским храпом, доносящимся со всех сторон; а в душе у Шокракар толкается робко нерожденным младенцем мысль о собственном отряде — для изломанных, потерянных, чужих для всего мира… и для себя самих.

***

      — Пойдем, Бунтарка, — одним туманным утром к общему костру «Драконов» подходит Козимо. У командира и приближенных свой очажный круг, как и у охотников — эти вообще все дни особняком держатся. — Яго хочет тебя видеть.       Сата-кас поднимается вслед за ней, но командирский помощник осаживает его сурово:       — Только она. Тебя, Кувалда, не звали. Сиди давай.       В большой и высокой палатке Яго тепло и сухо, пахнет оружейным маслом, потом и сталью, но все эти запахи перебивает дымная тяжесть, от которой у Шокракар сразу же начинает разламываться голова, — она все еще помнит густой дурман благовоний в пыточных тамассран. Командир лениво, с долгим затягом курит длинную трубку; Виний старается не отставать. Всю палатку уже прокурили.       — Вот она, моя красавица, — улыбается Яго и показывает на почетное место рядом с собою, предлагая сесть. — И отличное, надо сказать, решение нашей с тобой проблемы, — это уже главарю охотников. — Я тебе хочу, Бунтарка, место лейтенанта дать. Над этими двумя пустоголовыми рубаками с рогами. Но вот какое дело: у нас контракт, который нужно выполнить, и контракт непростой. Хошь откровенность? Сладить с этим Мераадом будет трудно. Он зверь, зверь, загнанный в угол, а значит, он пустит в ход не только меч, но и когти свои, и рога, и зубы — едва только нас завидит. Живьем мы его не возьмем. А вот у вас троих… шанс есть — если убедить сможете, что вы на его стороне. Что вы такие же, как он. Выведи его на нас — и дело сделано. Мы получаем золото, хозяин — своего бойца, а ты — место моего лейтенанта.       Виний на этих словах морщится, будто съел что-то кислое, и высокомерно выпускает едкий дым в лицо Шокракар.       — Не слишком ли ты доверяешь своим рогатым, а, Яго?.. Я бы на твоем месте…       — Ты бы, ты бы… Ты тевинтерец, Виний!.. Будто много ты понимаешь в них!.. Твои парни верны только золоту, которое ты им платишь, а мои… Мои рогатые, как ты говоришь, мне жизнью обязаны и верны до смерти. Про ферелденских боевых собак слыхал? Конечно слыхал, это ж вы их вывели. Так вот, мои — они как эти мабари. Я в них не сомневаюсь, и тебе не позволю, — только теперь, несколько лет спустя, Шокракар узнает, что у командира вместо половины правой руки — из хитро сделанного гномского механизма резко вылетает длинное узкое лезвие.       — Угрожаешь?.. — охотник щурится и смыкает ладонь на рукояти кинжала, обманчиво-мирно лежащего у бедра.       — Предупреждаю, — хмыкает Яго и обращает хитрое свое обветренное лицо к Шокракар:       — Ну, ты все слышала. Давай, поговори с остальными и вперед.       Шокракар с тяжелым сердцем уходит к общему костру. Ей претит сама мысль о том, что Мераад из-за нее снова станет рабом и будет драться на потеху проклятым магистрам. Он мог бы стать четвертым в том маленьком гордом отряде, о котором она часто грезит по ночам, но люди Яго и Виния… Их слишком много, чтобы можно было отбиться.       — Поговорить надо, — мрачно произносит она, касаясь плеч Сата-каса и Таарлока. — Дело есть.       «Драконам» все равно: у костра все еще травят веселые байки, хвастаются победами над женщинами — мало кто на отдыхе ухаживает за своим оружием или пропитывает особым составом легкие кожаные доспехи. Эти наемники больше верят в поцелованного удачей командира, чем в обыденную подготовку к боям и долгим переходам, хотя и не сказать, что все безалаберные. Зато вот Шокракар за глаза зовут «Помешанной» — из-за трепетной заботы о мече.       — Что он хотел от тебя? — ворчит Сата-кас, шумно втягивая воздух около ее шеи; кривится, чувствуя дым. Он не любит, когда она пахнет не им.       Шокракар осторожно оглядывается по сторонам и, несмотря на то, что отходят они далеко, к самому краю лагеря, где привязаны охотничьи ищейки, понижает голос:       — Он много хотел, да мало получит. Я собираюсь провернуть кое-что, но без вас не справлюсь.       — Безумная женщина, — ухмыляется с хорошо знакомым восторгом Сата-кас и притягивает ее к себе. — Всегда такой была. Говори. Я в деле, что бы ты ни задумала.       — Бросишь вас, как же, — Таарлок, хоть и с притворным недовольством, согласно жмет Шокракар руку. — Я тоже в деле.

***

      Виний глядит с подозрением, Виний спорит с Яго, Виний подначивает своих охотников вынуть из ножен мечи. «Драконы» в ответ в едином порыве огрызаются сталью.       — Я тебе все сказал, — злится полурукий. — Они идут за этим твоим беглецом, они приведут его к нам. Хочешь — спорим на пять золотых. Или на десять?       — Я поспорю на то, что они прихватят Мераада и сбегут, — мрачно отвечает Виний. — Рогатые, что ушли из Кун, — злые и лживые твари, они никому не верны и всегда себе на уме.       — Все, хватит! — свирепеет Яго. — Отправляй с ними своих скользких ублюдков с собаками, посмотрим, кто был прав!       Псы захлебываются громким возбужденным лаем, когда берут кровавый след. Мераад ранен. Быть может, даже уже мертв, и Шокракар думает, что люди Виния сейчас и правда не лишние — если, конечно, исход совсем плох. Если и нет, надзирателей у них всего трое, справиться будет легко — разве что обученные собаки… Собак жаль. Они-то не виноваты ни в чем.       След обрывается на окраине леса, у глубокой норы, вырытой у основания отвесного оврага — к ней один демон знает как спустишься. Оттуда несет гнилью и смертью, и Шокракар в сердцах бьет кулаком по бедру. Не успели.       — Звери они, — говорит один охотник брезгливо, натягивая поводок разбрехавшегося пса. — Этот вон тоже — наверняка из последних сил заполз туда и издох. Но проверить надо. Слышь, рогатые?.. Лезьте, говорю!       — Рявкнешь еще хоть раз на мою женщину… — рычит Сата-кас, но Шокракар с бесстрастным лицом перебивает:       — Я сейчас не твоя женщина, я твой командир. Если вы двое боитесь тут рога поломать — я пойду. Плох тот командир, что отвечает на трусость своих людей собственной трусостью.       Если Мераад жив, мужчины только все испортят.       Она долго ищет окольный путь, чтобы спуститься к полувысохшей лесной речушке, едва шелестящей по каменистому узкому руслу. Края оврага глинистые, скользкие, не так поставишь ногу — съедешь рогами вперед, разобьешь голову, поломаешь руки-ноги. Шокракар не прекращает браниться про себя, осторожно прощупывая дорогу. Без вало-кас было бы легче, но без вало-кас живой Мераад встретит ее клинком в живот.       Вход в нору закрывают узловатые черные корни, похожие на засушенных и подвешенных кем-то для страха змей. Шокракар как можно тише старается раздвинуть их и войти, но те предательски скрипят на разные голоса, царапают спину. Она выставляет меч, разрезая надвое затхлую темноту, тяжело пахнущую недавней смертью, готовится принять удар… и не встречает ничего. Только мрак. У звериного лаза невысокий потолок; сверху тут и там выступают влажные, живые крепкие корни, и Шокракар в иных местах едва не пополам сгибается — иначе легко задеть рогами, наделать лишнего шуму, а то и вовсе застрять. Вонь с каждым шагом все сильнее бьет в нос.       — Ну? — нетерпеливо кричат снаружи с края обрыва. Псы все еще лают оглушительно-громко, слова едва можно разобрать, когда движешься под толщей слежавшейся земли и глины.       — Темно и воняет, как у калабы в заднице! — огрызается Шокракар, и в следующий миг летит вниз, когда кто-то резко дергает ее ногу. Длинные острые когти впиваются в горло, вало-кас приходится бросить, чтобы вцепиться в ответ в злую сильную руку.       — Да стой ты!.. — хрипит она, но Мераад не слышит. Они катаются по земляному полу, рыча друг на друга; он метит пальцами ей в глаза, но в последнее мгновенье у Шокракар чудом выходит увернуться. Под ребра впиваются старые кости, что повсюду раскиданы в норе и хрустят под их весом; она хватает одну, первую попавшуюся под руку, — и бьет острым обломанным концом наотмашь.       — Сказано… тебе… стой… я не враг, — горло отдает саднящей болью, слова даются через силу. Мераад, все же расслышав, тяжело откатывается в сторону, дышит шумно и прерывисто. Наверное, он давно не выбирался на свет из своего укрытия, вот и ослаб.       — Не ври… вашедан… я же… слышал… собаки… Облава… нашли…       — Я хочу помочь, — Шокракар, усевшись, сразу же нашаривает рукоять меча. С вало-кас становится спокойнее; вот теперь и поговорить можно. Глаза наконец совсем привыкают к темноте, и у дальнего края логова отчетливо видна огромная неподвижная туша — смертью несет от нее. — С тебя — самая малость.       — Врешь… — Мераад не верит, скалится — во мраке тусклым жемчугом поблескивают остро заточенные зубы — наверняка хозяйская прихоть, чтоб врагам больше страха внушал.       — Врала бы — сразу б заорала, что ты здесь, — Шокракар злится и ворчит проклятья вполголоса. — Слушай сюда, Мераад. Я Шокракар. Я с Сегерона, я бежала из Кун. У меня есть отряд, в нем такие же, как ты и я. Сделаешь, как я скажу — будешь свободен. Никаких больше господ и арен. Понял?..       Мераад молчит и смотрит выжидающе, баюкая запястье, которое она, кажется, все-таки ему свернула. Не верит, хочет поймать на лжи. Времени у Шокракар нет, и она шипит:       — Лезь под эту тушу и ни звука. Твои преследователи должны убедиться, что ты сдох — только так оставят в покое. Облава уйдет, а мы вернемся через несколько дней. Уяснил? Живо лезь!       Она помогает ему приподнять гадкое чешуйчатое тело, покрытое какой-то липкой слизью –кажется, Мераад угодил в логово гургута — и держит совсем недолго одна, пока он наскоро ложится лицом вниз.       — Ну?! — голоса звучат уже совсем близко. Нашли способ спуститься — верно, по ее следам.       — Он сдох! И окоченел давно! — кричит Шокракар, и ей вторит глухое мерное эхо. — Забрался в логово какой-то твари, они поубивали друг друга! Сами смотрите!       Вход в нору, светлое пятно далеко-далеко от нее, закрывает чье-то быстрое жилистое тело — это один из охотников, набравшись смелости, хочет убедиться в истинности ее слов.       — Сюда!       С нового места, у противоположной стены, ей видно, что из-под здоровенного чешуйчатого тулова теперь по локоть торчит только одна безвольная рука.       — Не советую поднимать тушу. У него половины кишок нет и дыра вместо живота– то еще зрелище, — предостерегает подошедшего охотника Шокракар, но тот и не думает ничего трогать. Кривится, закрывая нос и рот ладонью, но она успевает приметить на лице его крайнюю степень брезгливости.       У бас долго, дольше, чем у нее, привыкают глаза, а факела, конечно, днем с собой не захватили. Наконец, когда у него выходит различить Мераадову руку, он зло пинает ее железным носком сапога.       — И правда. Твердый, как камень, — ворчит недовольно и сплевывает на старые кости. — Господин в ярости будет… У-у, тварина рогатая… Все, я пошел, больше не могу в этой вони. И ты тут не торчи, еще подхватишь какую дрянь.       Шокракар терпеливо ждет, пока он окажется у выхода, и быстрым движеньем вкладывает в ладонь Мерааду фиал с зельем эльфийского корня — даже слабое исцеляющее лучше, чем ничего.       — Мы вернемся, слышишь? — обещает она тихо затхлому мраку. — Вернемся. Ты только дождись.

***

      И Виний, и Яго встречают вести с кислыми рожами: из рук так глупо уплыли большие деньги!.. «Стоило ли вообще тогда за такую грязную работу браться?» — перешептываются меж собою «Драконы» осторожно, поглядывая по сторонам воровато и нервно. Дела рабовладельцев не слишком привычны простым наемникам, что сопровождают караваны да охраняют каких-нибудь важных господ, а Козимо шныряет меж ними охотящейся акулой, подслушивает — больше обрывки чужих мыслей, чем сказанных слов, ведь никто не хочет лишиться теплого своего местечка — и доносит все безжалостно командиру. Чудо, что Яго ценит своих людей: ни у кого из недовольных брюхо не оказывается проткнутым выдвижным клинком, только доли на будущие дела урезают.       В четырех днях пути от злополучной норы Шокракар наконец собирается с духом и решает пойти к командиру с заготовленной речью. Сата-кас, прежде поддерживающий ее во всем, неожиданно против.       — Ты сама подумай, — он ловит ее руку и оттаскивает за пределы лагеря, под темные вечерние кроны и строго глядящее на них сверху вниз закатное небо, — на кой нам уходить, опять бродяжничать? Без денег, без горячей еды, под взглядами пялящихся бас?.. Ну, спасла ты этого беглого дурака, ну, хорошо, я и слова не сказал, но зачем под удар-то все ставить?.. Тебе разве плохо тут?! — он вжимает ее плечи в шершавый, отдавший уже дневное тепло, ствол, раздвигает коленом ноги, ловит в западню своим огромным телом, что пышет диким жаром желания пополам со злостью. Взрослый мужчина, прошедший не одну войну, вырвавшийся с большой кровью с клятого Сегерона, — иногда он ведет себя, как обиженный имекари, который, если что-то ему не по нраву, хочет причинить ответную боль — равноценную той чудовищной, что плещется в его искалеченной, поломанной и наскоро, кое-как, неаккуратно сшитой из лоскутов душе.       — Да. Плохо. Ты можешь пить с ними до беспамятства, можешь валять за ними их женщин, но ты все равно остаешься для этих бас чужим. Они не будут смеяться над тобой в лицо, зная, насколько тяжелая у тебя рука, но за глаза, когда ты не слышишь… И думая, что я не слышу этого тоже…       — Скажи, кто! — ревет Сата-кас и опускает кулак на ствол чуть повыше ее головы. Перепуганные слабые листья путаются в его волосах, липнут, мокрые от дневного дождя, к стальным наконечникам рогов.       — Я не стану говорить, — ровный тон помогает немного остудить его пламенный гнев. Иные мужчины думают нижней головой, а Сата-кас — почти всегда — огромными своими кулаками. Не остановишь вовремя — жди беды. — Правило помнишь? Бить товарищу морду нельзя. Скрутят да еще палок выпишут.       — Я все-таки не понимаю тебя, женщина. Зачем уходить? Куда? — он ослабляет хватку на правом плече, но все еще держит пальцы сомкнутыми, будто боится, что она ударит, уйдет, не выслушает, бросит.       — Зачем?.. Затем, что однажды наступит такое время, когда мы перестанем приносить доход. Или какой-нибудь тевинтерский хлыщ решит отвалить командиру столько золота, сколько весит весь остальной отряд вместе взятый, чтобы заполучить себе рогатых дикарей. Можно служить, оставаясь свободным, иметь выбор — выбор, которого на Сегероне у нас не было. А можно быть вещью. Мы сейчас вещи, Сата-кас. Очень дорогие и прибыльные вещи. Мы в воле хозяина, пусть тебе и кажется, что это не так. Я больше так не хочу. Не хочу не спать ночами, боясь проснуться в цепях. Не хочу думать, куда меня продадут. Поэтому мы должны уйти. Пусть и сперва в никуда; но у нас будет свой отряд. Для таких, как ты и я. Мы отвоюем себе место в мире людей, которые видят в нас — согласись, это ведь так!.. — только кровожадных чудовищ. Я хочу свой отряд, хочу, чтобы ты был в нем, со мной, рядом, чтобы был продолжением моей руки. А если… ты остаешься с этими бас… воля твоя. Тогда я тоже останусь. Без тебя это лишено смысла.       Сата-кас слушает ее отповедь с нечитаемым лицом, и Шокракар, даже зная его, не может представить, что он решит сейчас. Сата-кас разжимает пальцы, и ветер кусает неглубокие отметины от его когтей; а в следующий миг он неловко сжимает ее в объятиях, до хруста ребер, до невозможности дышать. Шокракар кажется, что так, без слов, слившись в одно целое, они стоят по самое окончание мира; и не слышно ни лагеря, ни переполошенных возвращающимся ненастьем птиц. Сата-кас отпускает только, когда о лоб его разбиваются первые крупные капли, и брызги нечаянно попадают ей в глаза.       Он не находит слов, да они здесь, наверное, и не нужны. Его объятия дают Шокракар какую-то небывалую силу, совсем другую, не похожую на ту, что она открыла в себе на Сегероне; незримые легкие крылья. Ей кажется в этот миг — она может все.       — Зови Таарлока, и ждите меня у командирской палатки. Возьми мой вало-кас. Если миром не выйдет, пробьемся с боем. Пробьемся, слышишь?!

***

      — Ты это куда? Он тебя не звал! — Козимо преграждает ей путь, едва она проходит, нагнувшись, в обиталище командира. Палатка у Яго хоть и высокая, но высокая для человека, Шокракар, если не нагнется, рогами пропорет ткань. Дождь нарастает с каждым ударом сердца, дробно уже стучит по пологу, снаружи «Драконы» с бранью разбегаются от общего костра.       — Дело есть. Отойди.       Командир, греющийся в шкурах за спиной своего помощника, усмехается и подзывает ее рукой, будто собаку, и Шокракар не может вспомнить, чтобы когда-нибудь было иначе. Она отодвигает плечом сушеную рыбину Козимо и приближается к Яго. Странно видеть его с культей и без лезвия, обманчиво-беззащитного и ленивого, будто сытый довольный зверь. Драконы, как любому известно, сытыми не бывают.       — Я совершенно уверен, что у тебя исключительное ко мне дело, Бунтарка, — усмехается он. Сесть, как в прошлый раз, не приглашает. — Ты насчет лейтенантского места? Прости, не выйдет. Мераад мертв, денег нет, заказчик, когда мы к нему доберемся, будет ужасно недоволен, так что… награждать мне тебя не за что. Если ты понимаешь. А ты понимаешь, ты ведь у меня умная, рогатая.       — Мы уходим, — ровным голосом произносит она, не сводя глаз с других, рыже-карих и строгих почти до жестокости. Яго теряет дар речи и меняется в лице на один миг, а потом все же берет в себя в руки. Берет себя в руки — и смеется над ней.       — Что значит «мы»? Ты и Сата-кас? Вам разве что, плохо тут? Или я не выполнил все, что обещал?.. В брюхе теплая жратва, крыша над головой, работа — мало?..       — Зажрались вы, рогатые, — цедит сквозь зубы Козимо, но командир осаживает его:       — Цыц. Завали пасть. Твоя задача простая — отслеживать настроения в отряде. Ты ее провалил, так что теперь клювом не щелкай. Выйди!       — Так ливень…       — Выйди, я сказал! А мы потолкуем. Без лишних ушей. Да уж, не ожидал я от тебя такого… Верно говорят: даже в самом пустом из самых пустых есть двойное дно… Садись, Шокракар. Выкладывай.       Небо над палаткой раскалывает первый гром.

***

      Когда она выходит — помрачневшая, усталая, но выбившая свободу для себя и будущего своего отряда — ее ждут оба. Стойко переносящие ливень, с прямыми спинами и гордыми головами, несущие свои рога, будто королевские венцы. Яго выходит следом, хмыкает, видя эту картину и спрашивает вполне миролюбиво, без издевки:       — Что ты сделала с этими двумя?..       Шокракар не считает нужным ему отвечать, просто прикладывает кулак к груди, приветствуя братьев по оружию, и Сата-кас с Таарлоком отвечают тем же. В руках оказывается верный меч, символ ее свободы, и Шокракар думает: теперь все так, как должно быть.

***

      — Все-таки не соврала, — Мераад встречает их возле злополучной норы. Греется голышом на возвратившемся яром солнце, ожесточенно сдирает заточенными зубами сырое мясо с кости; на валуне сушатся его порты широченные, рядом огромный топор. Наниматель очень точно его описал: при свете дня беглый аренный боец и правда выглядит огромным, хоть и поуже в плечах Сата-каса; у него обломан один рог и препаскудная темно-серая шрамированная морда. — За зелье спасибо. Помогло.       — Штаны надень, — шипит Сата-кас. — И не пялься так на мою женщину… На моего командира, — поправляется тут же под тяжелым взглядом Шокракар.       — То, что я сказала тогда, в силе. Давай к нам. Плату обговорим, как контракты пойдут. Да, вот еще: если хочешь, возьми себе другое имя. Ты больше не раб. Можешь зваться, как сам решишь.       — Как сам решу… — эхом повторяет Мераад, катает слова на языке, а затем поднимается, наскоро натягивает штаны и жмет ей руку.       — Как вы зоветесь хоть? Мне для чего — вот станем знаменитыми, начнут за нами девки бегать, а я такой грудь колесом и скажу: «Я, значится, Мераад из»… А из кого?..       Шокракар думает недолго. На ум уже давно просится одно-единственное слово, отражающее всю их суть, их борьбу и боль.       — «Вало-кас». Мы «Вало-кас».