Пока крепка рука

      Красное, красное, красное. На руках Шокракар, на рогах чудовища, на земле, на траве, на стенах — везде. Красное стекает с огромной кувалды, прихваченной возле кузницы ее товарищем по побегу, каплет с вало-кас, который она забирает с трупа надзирателя — они заставляют его спуститься в подвал и войти в ее клетку, а дальше… дальше она вымещает на нем всю скопившуюся за долгие годы ярость, после забирая с тела тяжелую связку ключей. Сторожевые псы поднимают оглушительный лай, едва они показываются наверху; наружу выскакивают разбуженные воины, а чудовище, отвлекая их на себя, ревет, чтоб она держалась за ним. Шокракар не слушает, встает плечом к плечу и рубит, рубит, колет как умеет — до тех пор, пока не остается никого, кто мог бы их остановить.       Шокракар не помнит, кто становится ее первым: может быть, щуплый вчерашний имекари, в чьих глазах плещется ужас и отражается ее оскаленное бешеное лицо; может быть, бесстрастно-отрешенный опытный воин, целящийся в ее грудь коротким копьем. Она забывает про боль, отравившую тело насквозь, пока движется, но едва они замирают, уставшие, посреди учиненной бойни, та возвращается с новой силой. Боль злая, кусачая и накатывает горячими, почти раскаленными волнами по всему телу.       Шокракар знает: если она поддастся ей — умрет.       Рисунки с убитыми тамассран обретают цвет, объем и тошнотворный запах, и Шокракар выворачивает желчью в первые же кусты. Вонь кунарийской требухи впитывается в кожу, в волосы, забивает ноздри и горло так, что не вздохнуть. Чудовище понятливо смеется и хлопает раскрытой ладонью по влажной от пота спине — он к такой картине привыкший.       — Как ты там себя назвала? Шокракар?.. Ну, а я тогда… Сата-кас, — тянет он в задумчивости и с какой-то странной нежностью оглаживает скользкую от крови рукоять того оружия, в честь которого берет себе имя. — Вашедан, вот так, значит, и становятся тал-васготами?.. Надо же… Ну… что дальше, командир?.. — слово это звучит без издевки, но Шокракар все равно косится с недоверием и фыркает:       — А раньше говорил: «Женщина». И тал-васготом ты стал давно — в день, когда перебил свой отряд. Чего сейчас жалеть.       Сата-кас раздвигает полные губы в ухмылке-оскале — по-другому, кажется, улыбаться он не умеет, — и вскидывает выпрямленные руки, словно признавая свою неправоту.       — Я б сказал «безумная женщина», но говорить такое женщине, что держит вало-кас — опасно. Я не для того столько Бен-Хазрат сейчас прикончил, чтоб сразу же — да по глупости — умереть!..       Шокракар прячет болезненную улыбку в плечо и принимается деловито рвать траву, чтобы наскоро вычистить лезвие. Вало-кас лежит на коленях, большой и тяжелый, такой, каким она всегда и представляла его себе, но… она все еще не верит, что смогли, вырвались, что не будет больше ни кнутов, ни надсмотрщиков, ни высокомерных тамассран с притворно-добрыми лицами и гнилым нутром. Это похоже на сон, кровавый и очень страшный сон, что стал наконец долгожданной явью.       — Уходим, — Сата-кас едва может дождаться, пока она закончит: в бараках от шума битвы просыпаются остальные несчастные, запертые на ночь; они кричат и бьются в крепкие двери, но свидетели побегу ни к чему: Бен-Хазрат легко переловят их, выпытают, с кого все началось, и тогда… — Эх, сжечь бы тут все… да зарево далеко видно будет. Давай, женщина, шевелись! Солнце встанет — не оторвемся!..       Шокракар торопливо поднимается, вскидывает меч плашмя на плечо и отрывисто просит:       — Веди.

***

      Возделанные поля с одиноко торчащими вышками оказываются позади быстрее, чем думает Шокракар: не так уж, оказывается, они и похожи не бескрайнее море, если бежать что есть духу напрямик к темной кромке спасительного леса. В ушах свистит, а сердце колотится бешено, будто вот-вот выпрыгнет из груди.       — Ты… знаешь, куда?.. — кричит она в широкую спину Сата-каса, но тот не отвечает: бережет дыханье. Когда поле оканчивается короткой полосой недавней вырубки, он останавливается резко. Тяжело садится на сволоченные в кучу стволы, смотрит на светлеющий далеко-далеко край неба. Она опускается рядом, на пустую, развороченную землю. Стонет, прикладывая ладонь к боку, морщится, когда неосторожно задевает следы побоев.       — Лес — это хорошо. Пойдем по ручью, и собакам след не взять… Только вот… в лесах полно всякой дряни, которая захочет нас прикончить: ядовитых тварей и растений тут предостаточно — на весь антаам хватит и на аришока еще останется. Ты, конечно, умная женщина, командир и все такое, но нигде, кроме лагерей не была. Что там, за забором… представить себе не можешь. А я излазил почти весь остров, знаю, как не дать себя сожрать, поэтому сейчас — ты идешь за мной след в след. Молчишь. Ничего не трогаешь, не делаешь шуму. Поняла?..       Сата-кас впервые с их знакомства произносит так много слов. Шокракар отвечает скупым кивком: он опытный боец, он воевал здесь, не послушать его будет глупо, — и она делает все, как он просит.       Высокая трава приглушает шаги, но вместе с тем вцепляется в ноги, опутывает почти до самых колен, мешаясь. Упругие скользкие ветки, — а может, и древесные лозы, — хлещут по лицу, и Шокракар не хочет думать о том, что будет, если одна из лиан окажется вдруг змеей. Воздух, холодный, влажный, пахнущий землей и прелыми листьями, камнем ложится в легких.       «Не упасть. Не упасть. Не упасть!» — твердит про себя Шокракар и в мыслях дает себе пощечину. Тело отказывает все больше с каждым шагом, но она знает: пока не доберутся до ручья, передышки не будет. Если остановится, Сата-кас вырвется вперед, бросит ее умирать среди густой лесной тьмы. Если она не заставит себя идти, все закончится здесь.       Ручей они находят не сразу: шелестит он по тоненькому руслу так тихо, что из-за звуков громкого ночного леса, такого же суетного и оживленного, как и днем, его и не слышно вовсе. Сата-кас наконец останавливается, кладет свою кувалду в траву — со всей бережностью и почтением; склоняется низко-низко над серебрящейся в темноте полоской быстрой воды и пьет, жадно, быстро зачерпывая влагу огромными ладонями.       — Платье подкороти, — расщедривается на тихий шепот, утирая капли с подбородка, — мешать будет. И мне сюда дай.       Шокракар, распластавшаяся на траве, не сразу понимает, что он хочет от нее. Вырваться из объятий целительного забытья нелегко, но она делает над собою усилие и дрожащими, непослушными руками под злую, сквозь зубы, брань отрывает подол. Лишняя ткань, уже обтрепавшаяся порядком, мокрая от росы, сперва оказывается в его руке, потом — в ручье, потом — мелькает бесформенным комком по его груди и спине, стирая кровь.       — Помоги — не везде дотянусь. Гнуса днем много будет, на кровь сохлую мигом слетятся. Насмерть зажрут, — объясняет Сата-кас прежде, чем Шокракар успевает сказать что-нибудь едкое и злое. — И про себя потом не забудь, женщина.       Кинутую небрежно тряпку она ловит молча. Поднимается с примятой травы, садится на пятки, принимается тереть — вкладывая в движенья оставшийся нерастраченным гнев, но он быстро угасает, стоит только прочувствовать, что под ее руками…       Шрамы, шрамы, шрамы. У него много шрамов. Старых, что заросли до тонких, едва заметных под пальцами полос; свежих — рубцы, недавно лишь закрывшиеся, выпуклые, бугрящиеся толстой коркой молодой мягкой кожи. Когда Шокракар отирает его спину чуть выше лопаток, то ощущает, будто шрамы… складываются в буквы, вырезанные — наверняка!.. — на живую. Буквы складываются в слова, слова — в знакомую фразу, и Шокракар отчаянно хочет вернуться обратно в лагерь, прикончить во второй раз уже мертвых, разодрать тела когтями, зубами, изуродовать проклятые лица так, что никто никогда не смог бы их опознать.       «Нет в мире хаоса, есть лишь сложность».       На спине у Сата-каса вырезана вторая строфа из первой песни Кун.       — Знаешь, я еще не решил, хаос я — или сложность, — глухо говорит он, замечая, что она остановилась. В голосе явственно чувствуется усмешка — такая, что через силу, не веселая вовсе. — Это… было больно. Тебе они… тоже вырезали что-нибудь, чтоб помнила свое место?..       «Они отравили мое нутро. Это больнее. И действеннее», — думает Шокракар. Она не спешит откровенничать, но потом, немного помедлив, отзывается, когда скупыми рваными движеньями выжимает тряпку:       — Нет. Но мне подошла бы первая.       — «Существование есть выбор», — передразнивая высокомерных тамассран, назидательным тоном произносит ее товарищ, даже вздергивает палец вверх. — Верные, в общем, слова… И… почему же их, а, бунтарка?..       — Я не хочу существовать, — отвечает тихо Шокракар и, закончив работу, распрямляет спину. — Я жить хочу.

***

      При свете дня у Сата-каса оказываются острые выпирающие скулы; про такие говорят: тронь — и порежешься. У него щетина на щеках, подбородке, даже на шее — колючая, как множество маленьких иголок, воткнутых все вместе острием вверх. Между рогов тянется грязно-белый гребень жестких сальных волос, спутавшихся в войлок — пальцами не расчесать, гребнем, если б был — тоже. Сата-кас огромный, больше всех мужчин, которых когда-либо видела Шокракар, и самый свирепый из них — в этом она убеждается не единожды.       Лесной пятнистой кошке — такой, что в холке чуть пониже ее бедра — он сворачивает шею: играючи, одной рукой, пока страшенные клыки треплют другую. Хищник принимает их за легкую добычу, но сам становится обедом. Мясо у кошки — жесткое, жилистое, застревающее в зубах и мерзкое на вкус, но это лучше, чем ничего или скользкие древесные гусеницы.       Однажды из темноты влажных душных сумерек на колено Сата-касу плюхается огромный паук — уродливый, отвратительно-яркий, ядовитый, как и все здесь, — и в следующее мгновенье метким щелчком летит в костер. Многолапая тварь корчится в языках пламени, верещит тонко-тонко — и вскоре затихает, перевернувшись на спину и скукожившись. Огонь они разжигают только на пятый день, когда Сата-кас убеждается, что погони за ними нет. Только на пятый день можно пожарить фрукты, орехи или мясо, можно согреться, а не дрожать в свой черед сна на едва теплой после другого тела траве, хотя это и мало на сон похоже: так, короткое забытье с сомкнутыми веками.       Чем дальше они уходят, тем чаще в короткие передышки Шокракар просто лежит с открытыми глазами да смотрит на пронзительно-голубые лоскуты неба, что точно пришиты кем-то неровно к бесконечной зелени, тянущейся над головой. От этого глаза болят — и неприятно, гулко отдает в затылке и висках: как если бы сильно сглатывать. Бездельничанье надоедает, истачивает изнутри, как отрава, как яд, и тогда Шокракар садится, подтягивая одну ногу к груди, глядит исподлобья на Сата-каса, обманчиво-мирно подкармливающего огонь мелкими ветками.       — Научи, — просит отрывисто и встает, едва он косится в ее сторону. — Обращаться с мечом. Правильно, — добавляет зачем-то.       — Думаешь, у тебя выйдет?.. — он поднимается ей навстречу, сердито-насмешливый, скалящийся желтозубо половиной рта. — Думаешь, это легко? После побега решила, будто сдюжишь?.. На нашей стороне были ночь и внезапность, больше такого не будет. Каждую победу ты станешь выгрызать у врага, вырывать вместе с его сердцем, пить его кровь, брызнувшую тебе на губы. Война не для женщин, мечи не для женщин — это вас ломает. Всех ломает. Рано, поздно — от тебя ничего не останется. А не веришь — ну, так на меня посмотри.       Она мрачнеет и долго молчит, не сводя взгляда с его темных, по-звериному жестоких, глаз.       — Все равно. Научи.       Он смеется над тем, как она держит вало-кас, как ставит ноги, отвечая на его удары, как поворачивается вокруг себя, пытаясь стать вихрем. Он сбивает ее с ног снова и снова, а она поднимается — опять и опять. Сплевывает кровь вперемешку с землей, показывает зубы в ответ и бьет.       — Упрямая женщина, — выдыхает Сата-кас, когда ей все же удается припереть его к дереву. — Упрямая. И сильная. Мне такие по нраву.       Шокракар победно опускает меч, довольная собою и похвалой. Он смотрит на нее пронзительно-долго, со странным смешением восхищения, гордости и чего-то еще, чему Шокракар не может дать названия, а потом вдруг… запускает когти одной руки ей в плечо, а другою ныряет в вырез платья, сминая груди; жадно впивается в губы, проталкивает язык в ее рот — грубо, требовательно. Эту бешеную громадину ни оттолкнуть, ни с места ни сдвинуть, — в бессилье только и можно, что кулаки сжимать, — и тогда она кусается: больно, до горькой крови. Сата-кас тут же убирает свои огромные лапищи, утирает губы тыльной стороной ладони — и потом широко, напоказ слизывает красное с серой своей шкуры. Скалится он все так же гадко, сально, с хитрым противным прищуром.       — Тронешь еще раз — сломаю тебе рога, — цедит она, чувствуя, что чужой тяжелый запах намертво пристал к коже. Отмыться бы поскорей, да воду прошлым солнцем за спиной оставили.       — Поторопился, значит, — как-то благодушно, без злости, будто и не было ничего, отзывается Сата-кас. — Подожду. Еще сама попросишь.

***

      Сегерон означает «смерть». Она поджидает на каждом шагу, она следует по пятам в тенях, она разлита в воздухе. Она проходит мимо на волос, и, разминаясь с ней, чувствуешь холодное, обдающее все тело животным страхом дыханье. Шокракар хочется думать, что именно такой смысл в названье вложили прежние хозяева острова, исчезнувшие задолго до прибытия тевинтерцев и кунари на эту проклятую, безжалостно-ядовитую землю.       Шокракар не знает, зачем этот демонов остров может быть хоть кому-нибудь нужен.       Она наступает на горло собственной гордости, позволяя Сата-касу и дальше вести их сквозь джунгли к спасительному берегу — или же навстречу гибели. Он больше не учит ее. Не подходит ближе, чем нужно, не притягивает к себе, чтобы вдвоем быстрее согреться — точно ее и нет вовсе. Лишь поглядывает изредка в ее сторону да прикидывает что-то в уме.       — Ну, и сколько еще, следопыт? — негромко спрашивает она однажды. Рассвет разливается над джунглями алой тревожной полосой, такой яркой, что и с самого низа легко разглядеть. Плохой рассвет. Такой всегда знаменует близящуюся кровь.       — Сколько надо, — огрызается в ответ Сата-кас, а затем вдруг замирает на месте и вскидывает руку, веля ей остановиться тоже. Шокракар тут же повторяет за ним, доверяясь. Если опасность — лучше быть настороже.       Сперва она не слышит ничего чуждого, неправильного: только лес, как и всегда. Она и с закрытыми глазами теперь легко разберет, кричит ли это птица — или обезьяна, или, быть может, лесная кошка зовет на охоту своего кота. Потом появляются голоса. Едва различимые в общем оживленном шуме, отрывисто-тихие, но все же они. Шокракар прислушивается внимательней. Один, два… Сата-кас, чуть помедлив, выставляет вверх пальцы обеих рук.       Шесть.       Говорят на кунлате. Идут прямо на них. Не погоня — просто отряд, но Шокракар знает: миром им не разойтись.       Сата-кас медленно отходит назад, в тень огромного развесистого дерева со множеством цветущих лиан, что спускаются с вершины к самым корням, едва не касаясь земли. Встает боком, чтобы тени скрыли как можно лучше огромную его фигуру; манит за собою ее — с немою просьбой последовать его примеру.       Она устраивается по другую сторону ствола и сжимает в руках вало-кас, как он учил. Жмурится один краткий миг, шепчет закаленной верной стали: «Не подведи».       Голоса приближаются.       Их и правда шестеро — молодых, здоровых, при красном строгом витааре. Тот, что крупней остальных и идет впереди — стэн. Двое по бокам — ашаады, за плечами у каждого связка коротких копий. Этих надо остерегаться. Остальные… так, мясо.       Ашаады что-то докладывают командиру — тихо совсем, не разобрать, — но маленький отряд по быстрому знаку тут же ощетинивается мечами и копьями. «Вашедан», — слышит Шокракар недовольное ворчание по другую сторону и сжимает меч крепче. Как только они подойдут ближе… ближе…       Чудовищный удар кувалды сбивает стэна с ног — это знак для Шокракар. Она бросает свое тело вперед, пропарывает чье-то нутро, тут же выдирая меч из теплого, сочащегося красным тулова, и скрещивает клинок с другим, еще чистым, пачкает его кровью вперемешку с ядом витаара. Шокракар скалится и рычит, поднимая и опуская свой вало-кас; она бьется с яростью за себя и за Сата-каса, за чьи-то поломанные жизни — те, что были и будут; за таких же бунтарей, как и сама, которых знает — или же никогда не встретит на своем пути. Она бьется, потому что нельзя иначе, потому что Сегерон — это смерть, и довольная щедрым подношением госпожа дикого острова закаляет ей меч и дает силу ее рукам.       Последний — живучая тварь стэн — все никак не подыхает. Дергает мелко конечностями, как тот паук в костре, силится поднять голову с обломанным рогом. Хрипит, и на потемневших губах пузырится кровавая пена. Сата-кас с усмешкой-оскалом наступает ему на горло и давит без жалости кадык — Шокракар, бесстрастно наблюдая за этим зрелищем, устало втыкает меч в землю, обозначая тем передышку.       Сегерон — это смерть. Убей — или убьют тебя.       В голове тонко-тонко зудит коварная мысль, что ей хочется еще. Больше. Войны, борьбы, крови — чего угодно, только бы унять странную жажду, заворочавшуюся где-то глубоко под сердцем. Это о ней, наверное, рассказывают тамассран, это она заставляет ушедших из Кун уподобляться диким зверям.       Может быть, стоит утолить ее один-единственный раз, чтобы потом навсегда запереть в себе жадного до крови атааши. Может быть, стоит — чтобы больше не вспоминать о ней.       Сегерон — это смерть. Она проходит мимо них близко-близко, задевая лишь краем рукава, но и этого хватает, чтобы осознать: нужно держаться вместе. Спаяться крепче, чем яблоку и рукояти в ее мече.       Сата-кас понимает ее без слов; только отставляет в сторону свое оружье, смотрит с оценивающим прищуром — и рвет на ней платье.       Они сплетаются на траве, точно змеи или бескрылые атааши; метят друг друга когтями, зубами — куда только могут дотянуться, — выпуская на волю нечто большее, чем они сами. Рядом над телами кунари роятся пучеглазые черные мухи, платье Шокракар, разодранное напополам огромными ладонями, выпачкано землей и кровью, да что с того?.. Это — продолжение их войны против всего мира и борьбы между собою, и, даже когда Сата-кас наваливается своим огромным, пышущим жаром и мужской силой телом, сжимая ее запястья над головой, Шокракар не считает себя проигравшей.       Следы ее когтей перечеркивают его старые шрамы; его губы жалят жарче раскаленных щипцов в руках подручных тамассран. Он подчиняется, когда она вскидывает бедра навстречу, и тяжело дышит ей в шею, чувствуя на рогах железную хватку. Она подчиняется в ответ, вцепляется в него, словно в спасительный якорь — единственный, способный удержать ее на плаву в бушующем море бунтарской жизни. В этой странной близости нет ни победителей, ни побежденных, есть лишь… торжество. Жизни — над смертью.

***

      Через две долгие душные ночи становится ясно, кого кунари выслеживали в такой глуши. Шокракар разделывает добытую Сата-касом упитанную рыжую обезьяну, как вдруг замечает какое-то движенье в лесу: странное, едва уловимое, смазанное — будто показалось. Она хмурится и поудобнее перехватывает нож, бросая взгляд на новый свой вало-кас: у того стэна оказывается клинок получше, чем был у надсмотрщика. После битвы она еще и штанами его разживается взамен пришедшего в негодность платья, а с ашаада снимает тяжелый пояс со стальными кольцами.       Она упускает миг, когда из зеленого мрака на их маленький, едва дымящий костерок начинает наползать белесая мгла, а потом становится уже слишком поздно. Шокракар бросает свое занятье, тянется к мечу, но Сата-кас неодобрительно мотает большерогой головой. Вместо того, чтоб встать впереди нее с кувалдой наперевес, он медленно поднимается, показывает пустые руки и вполголоса велит ей сделать то же.       Шокракар, все еще хмурясь, оглядывается недоверчиво. В тумане с каждым мгновением проступает все больше и больше силуэтов, и она рычит от досады: так глупо попасться!.. Сата-кас отчего-то слишком спокоен: деловито почесывает то рог, то заросший черным подбородок… Это злит. На Сегероне не бывает друзей или случайных помощников. На Сегероне каждый сам за себя, и за каждым на Сегероне следует смерть.       Он произносит что-то отрывисто на незнакомом ей языке и терпеливо — что совсем не в его характере!.. — ждет, пока к ним приблизятся.       — Это воины тумана, — шепчет он, не оборачивая головы. — Воюют и с тевинтерцами, и с кунари. Они опасны — но только, если разозлить. Я сказал им, что мы не враги. Помалкивай, не лезь, пока сами не скажут говорить.       — Что они такое?..       Воинами тумана оказываются люди и эльфы, мужчины и женщины, одетые в белое. У них выкрашены известью руки, волосы и лица, и то, что они живые, выдают только подвижные недоверчивые глаза. Не видно ни одного рогатого силуэта — может быть, это и к лучшему.       Командир туманников — бас, что ростом едва доходит до груди Сата-каса, что-то говорит ему, не повышая голоса, тот отвечает — и безоружным идет в клубящуюся молочно-белую завесу под пристальными взглядами остальных. Сделав несколько шагов, оборачивается к ней:       — Тебе что, особое приглашение нужно?..       Шокракар негромко бранится, но все же наскоро тушит костер заранее заготовленной землею и делает, что он велит, не забывая быстрым движеньем сунуть нож в великоватые трофейные сапоги. До туманной кромки, что тугими кольцами свернулась на кончиках трав, остается шаг или два, когда дорогу храбро преграждает маленькая остроухая женщина. Требовательно тянет узкую ладошку вверх.       — Эй, не вздумай глупить и все портить, — строго замечает Сата-кас. — Отдай нож.       Шокракар нехотя подчиняется и, напоследок недобро взглянув на белую чудачку, догоняет Сата-каса. Без оружия она чувствует неуютней, чем без одежды.       — Какая у тебя своенравная женщина, — хмыкает один конвойный-бас. Его кунлат чудовищен и звучит хуже, чем у имекари, который только учится говорить. Сата-кас коротко смеется, будто соглашаясь, а потом скалится и смотрит так, что лицо бас становится еще белее. Конвойный, будто ужаленный, отходит от обоих подальше, бормоча себе под нос что-то о безумных, отбитых на всю голову тал-васготах.       — Никто не смеет так про тебя говорить, — довольный выходкой, Сата-кас задевает ее плечо своим. Шокракар в ответ фыркает и отворачивается: пусть лучше не видит улыбку, а то напридумывает себе потом… всякое.       Когда она теряет счет своим шагам, а вокруг все еще тянется лес, одинаковый по обе стороны, отряд останавливается. Обоим завязывают глаза, указав опуститься на колени. У Шокракар все пылает внутри: она не преклонялась даже перед самыми жестокими тамассран, а тут всего-навсего бас, играющие в хозяев леса!.. Она смотрит на Сата-каса, как это проделывает он с хмурым и покорным лицом, и с усильем давит свою гордость, не позволяя ей даже тихонько подать голос.       Повязки снимают только на большой поляне, где ютятся, сбившись в кучу, тростниковые хижины, и повсюду наделаны навесы, спрятанные под лианами и связками листьев. Здесь ждут другие командиры, здесь будут решать их судьбу, ничего не зная о них, и Шокракар, пораздумав, с тяжелым сердцем признает: здесь закончится их путь на волю.       Сата-каса сразу уводят, а ее оставляют с женщинами из числа белых. У них даже веки в извести, и, если закрыты глаза, кажется, что Шокракар окружают статуи. Она осматривается осторожно: нужно наметить пути отхода, как можно быстрее обдумать побег, если вдруг с Сата-касом…       От самого большого дома, куда его увели, отделяется группка мужчин, указывающая на нее, и женщины легонько подталкивают Шокракар в спину — иди, теперь твой черед.       Она готова увидеть все. Его мертвое тело или тело, скованное цепями так, что торчит одна скалящаяся голова; готова увидеть лишь одну эту голову, запачкавшую тростниковый пол пятнами темной крови. Готова к тому, что смерть придет за ней следом в облике этих нелепых белых бас, но все оказывается совсем иначе.       Сата-кас жив, здоров и даже встречает Шокракар самой довольной своею улыбкой-оскалом, когда она встает рядом.       — Не верите мне — спросите ее, — обращается он к бас, что сидят перед ними на возвышении.       — Два лживых зверя вместо одного, — шипит единственная женщина, допущенная на это судилище. — Они здесь неслучайно. Убить отряд кунари? Вдвоем? Ложь. Ложь!.. Что, если они — Бен-Хазрат? Что, если только этого им и надо — выведать все о наших укрытиях?!       Шокракар стискивает кулаки от злости, а Сата-кас, заметив это, сжимает в немой поддержке ее запястье. Ладонь у него горячая, твердая, будто из не остывшего еще кузнечного железа, а жест этот стоит многих, многих слов.       — Если даже и так, если у них хватило сил это сделать, — продолжает женщина, — кунари быстро найдут трупы своих, пройдут по следам и найдут нас!..       — Было б за что так орать. Их давно уж сожрали черви, — бормочет себе под нос Сата-кас. Тихо, чтобы только Шокракар слышала. — Черви на вкус — дрянь.       Последнее, кажется, он говорит достаточно громко, чтобы бас обернули на него голову. Он неловко чистит горло и опять бросается в словесный поединок, отстаивая их жизнь:       — Если и есть кто-то, кто ненавидит кунари больше вас, то это она. Я скажу снова, — он упрямо вскидывает голову, — мы вам не враги. Мы идем к берегу и хотим бежать за море, чтобы больше никогда не видеть этот проклятый остров. Не мешайте. На нас много крови, но лишней мы не хотим.       — Ты — из их войска! Ты убивал таких, как мы! — женщина вскакивает со своей циновки, взгляд ее мечется бешено в поисках поддержки у остальных. — Как мы можем отпустить с миром убийцу наших женщин и детей?!       — А вы убивали таких как мы, — не сдается Сата-кас. — Я был кунари, меня вел приказ. Вы защищались. Это война. По-другому на войне не бывает. А если кто говорит иначе — тот никогда не хлебал этой дряни и не вымазывал руки по плечо в крови, — рычит он, выпуская руку Шокракар и с угрозой подаваясь вперед. Бдительная охрана мигом берет их в стальное кольцо.       — Сегерон — это смерть, — тихо добавляет Шокракар. — Только в наших силах плодить ее больше, делать сильнее… Или не давать ей нас жрать.       После этих слов белая женщина мигом спускается к ней. Встает, задрав голову высоко, чтобы смотреть ей в глаза, и Шокракар читает во взгляде ее огромную боль и дикую, снедающую изнутри день за днем слепую ненависть, какая бывает у лесной кошки, возвратившейся к логову с выпотрошенными котятами.       — Что ты знаешь о смерти, рогатая?.. Что знаешь о боли?.. Мое продолжение, моя кровь — все они мертвы из-за вас, из-за вашего Кун!.. Что может быть страшнее этого?!       Шокракар недолго раздумывает над ответом. Она со спокойствием выдерживает этот безумный взгляд и отвечает медленно, чеканя каждое слово, чтобы белая поняла:       — Никогда не иметь этого продолжения, потому что так решил Кун.

***

      К большому ее удивлению, их не запирают ни в подвалах, ни в клетках, не мучают, не бьют, не пытают, стараясь вызнать, что они забыли на землях тумана. За Шокракар теперь присматривают суетливые женщины; уже не белые — привычно-смуглые от яркого северного солнца, с натруженными руками и громким голосом: такой нужен, чтобы вовремя разгонять шкодливых имекари или глупых рогатых животных, что без хлесткой хворостины смело забредают за ограды с посевами. Женщины учат ее своему языку — языку, на котором говорят там, за морем, куда они с Сата-касом так хотят вырваться, и Шокракар старается со всем усердием. Имекари оказываются детьми, абан-атааши — морскими змеями, а калаба так и остается калабой.       Они зовут ее, когда в каждодневных хлопотах требуется сила — если заедает большой жернов, и старый конь никак не может сдвинуть его с места; если нужно подправить плетень или столбы для навесов. «Что мужчин отвлекать», — говорят они, и Шокракар соглашается. Почти все мужчины в селении — «белые», выслеживают врагов, отводят опасность. Ей не в тягость такая помощь: это всяко лучше, чем сидеть на месте да ждать решения своей судьбы — совет старейшин, на который их притащили после поимки, так и не решил ничего. Не убили — и то ладно. Сата-каса только держат отдельно; что с ним, она до сих пор не знает, а на все расспросы женщины разводят руками — кто посвятит их в такие важные дела.       Вскоре уже мало кто смотрит на нее как на чужачку.       — Милая, да кто ж тебя так?.. — разглядывая шрамы, воркуют они над ней, когда она стирает на роднике ленту для груди, обнажившись до пояса. — За что же этакое вот зверство?..       — За то, что хотеть быть… женщина, который воюет, — чужой странный язык дается тяжело, Шокракар еще не все выговаривает правильно, но никто не смеется. Тем же вечером от травницы приносят приторно пахнущую целебную мазь, что поможет свести следы лагерей, но она отказывается, отводя щедрую пухлую руку самой сердобольной туманницы. Нужно помнить. Нужно помнить, чтобы оставаться Шокракар.       — А громила тот, которого с тобой вот поймали — он тебе кто?.. — любопытничает однажды какая-то молодка. Лицо у нее хитрое-хитрое — будто все и так знает.       Шокракар долго думает, что ответить ей — разве могут бас понять смысл их странной связи двух отверженных?.. — и осторожно, медленно подбирает слова:       — Продолжение моей руки.

***

      Среди туманников дни похожи один на другой — только она хотела не этого.       Шокракар возвращается мыслями к морю, которое не видела уже слишком давно, возвращается к сильным волнам и блестящим спинам абан-атааши. Ночами, лежа без сна, она воображает, какой он — тот берег, где нет ни Кун, ни тамассран, ни войны ради войны. На том берегу смерть держится поодаль, наблюдает, ждет своего часа, а не ходит за тобой по пятам, потрясывая в нетерпении высохшими скрюченными пальцами.       По ночам Шокракар часто уходит из хижины, чтобы смотреть в небо, изменчивое и огромное, как море. Как бы объяснили его природу тамы?.. Шокракар усмехается и велит себе не думать о прошлой жизни. Кун в мыслях — такой же шрам, как и на теле; выпуклый, уродливый, болящий.       — Собирайся! — появление Сата-каса на «женской» половине деревни похоже на гром среди ясного неба, или внезапный шторм, нарушивший долгий штиль. Шокракар не видит его много дней, но сейчас нет времени на разговоры. Он возвращает ей трофейный вало-кас, у самого на плечах покоится новая кувалда, еще больше прежней. — Нам помогут. Я отдал им долг крови.       Воины тумана ведут их к берегу, на место, куда в особые дни приплывает маленькое суденышко контрабандистов из Ривейна. Они привозят оружие юга, зерно, припасы и кое-что для ремесленников: меж капитаном и старейшинами есть давнее соглашение. Шокракар не верит в доброту тайных воинов Сегерона и, ожидая подвоха, засады, ямы с кольями по дороге напряженно разглядывает лица туманников: обычные, ничем не примечательные лица без этой странной белизны.       — За морем Тевинтер, — тихо говорит она Сата-касу на последней ночевке, когда они остаются вдвоем сторожить костер. — Что стоит капитану продать нас? Крепкие рабы стоят хороших денег. Мы стоим хороших денег, — добавляет она, и Сата-кас, запрокидывая голову, громко смеется, в порыве веселья хлопая себя по колену, что в обхвате не меньше голов сопровождающих их бас. Кое-кто вскакивает, хватается за оружие, но Сата-кас машет рукою, означая тем, что опасности нет, и туманники с бранью возвращаются на свои лежаки.       — Женщина, ты выдрала лживый язык таме, которая тебя мучила, наживую выдрала! И ты боишься каких-то хлипких торгашей, пусть и бряцающих оружием?.. Клянусь, если в их глазах промелькнет хоть тень такой мысли — ты всех за борт выкинешь, чтоб абан-атааши сожрали!..       — Я не хочу потерять свободу из-за беспечности и глупости, когда она так близко, — шипит Шокракар, едва он силой привлекает ее к себе, и незло пихает его в плечо.       — А кто сказал, что мы ее потеряем?.. — шепчет он жарко на ухо и проходится огромной ладонью по немного отросшим ее волосам, встопорщивая их. — Ну этот костер, ничего с ним не случится. Иди сюда.

***

      Порт Афсааны гудит на множество голосов, языков; воняет солью и специями, потом носильщиков и душистой водою купцов. Бас кричат и спорят, как чайки на скалах, и устраивают толчею на пустом месте — ужасную, вонючую, такую плотную, что даже двум тал-васготам нелегко проложить себе путь. Сата-кас смотрит поверх голов, то ли в пронзительно-синее небо, то ли на высокие черепичные крыши. Шумно втягивает ломаным носом воздух свободы, а Шокракар без стеснения ловит его ртом и никак не может надышаться. На островах он совсем другой, даже пахнет иначе. После чудовищной качки на палубе ялика, верткого, как и его капитан, скользящего по волнам стремительно и гладко, словно абан-атааши, ступать по твердой земле — истинное блаженство.       В толпе тут и там мелькают чумазые воришки-имекари, подбирающиеся с осторожностью к самым богато разодетым купцам, и Шокракар невольно улыбается той мысли, что у них-то — вот беда для маленьких проныр!.. — красть нечего. Они выгрызли свою свободу у клятого Сегерона, у смерти, у бушующего моря, — а значит, ее никому не отнять.       — Что дальше, бунтарка? Надумала, что? — благодушно спрашивает Сата-кас, когда они выбираются из порта на первую же маленькую площадь. В Ривейне хватает кунари и васготов, здесь не станут пялиться на них, как на диковинку, но Шокракар все равно осторожничает и сперва, прежде чем устроиться на бортике колодезного кольца, запоминает расположение всех улиц, ведущих с площади.       — Надумала. И давно. Но для этого мне нужен ты.       Сата-кас пожимает плечами и давит все ту же улыбку-оскал, с которой когда-то — Шокракар кажется, что уже много лет назад — в первый раз встает за ее спиной.       — Раз нужен, значит, останусь. Должен же кто-то присматривать за такой отчаянной женщиной. Ну, что? Вместе, значит? Пока крепка рука?       — Пока крепка, — соглашается Шокракар, и они крепко-крепко жмут друг другу ладони.