Жить дальше

      Главврач смотрела на новенького санитара поверх очков.       — Вы мне не верите? — мрачно поинтересовался тот.       — Чему я должна поверить?! Этому бреду?       — Да нет же! Чёрт, мне говорили про вас, что вы разбираетесь, но...       — Кто?       — А вы даже не выслушали толком!       — Кто сказал вам, что я заинтересована в антинаучной чуши?!       — Неважно! Посмотрите ещё раз! — санитар раскатал по столу начальницы целый свиток из кардиографа, весьма художественно расчерченный. — Вот тут начинается провал, на этой конференции! Гилтиас сходит с линии силы, а когда попадает сюда...       — Вон. Ещё раз услышу эту эзотерическую бредятину — уволю!       — Но всё же логично!       — Да вы помешались на своих линиях силы... И на Гилтиасе! Вы с ним лично-то хоть раз говорили?       — Конечно! Я ему на ногу наступил в коридоре... И извинился. За две недели до его смерти, крайне загадочной смерти и посмотрите только, как скачет пси-поле больницы в этот момент, сейчас я найду на графике...       — Вон. Завтра отправляетесь в город, я запишу вас на приём к психологу...       — Но...       — Который оценит вашу профпригодность. Так что хорошенько пересмотрите свою концепцию. Я уверена, что оттоптанная нога Гилтиаса — упокой господь его душу, — никак не приблизила его к этой трагической случайности.       — Но...       — Вон!!! — не выдержала главврач. Хлопок руки по столу совпал с хлопком двери, санитар испуганно ретировался ещё на вопле, забыв даже свой свиток.       Потерев лоб отбитой ладонью, начальница задумчиво уставилась на сложный разноцветный график и очнулась, только поняв, что нашла точку во времени, где в столовой пересолили обед, который наверняка ел и Гилтиас...       — Да боже мой! — раздалось раздосадованное за шорохом бумаги, сминаемой перед отправкой в мусорное ведро.

***

      — Алло, слышно меня? Алло! Ал-ло... Да, я тоже слышу. Ну так вот: уже сколько времени прошло, а больница всё гудит. У нас и не случается же ничего. А тут почти подряд сначала больной повесился, а его доктор через пять дней.       — ...       — Нет, не повесился, ты что? Газом отравился.       — ...       — Говорят, утечка, но кто же нам правду скажет?       — ...       — Ну, поговаривают, что это снова дело рук того прошлогоднего полтергейста.       — ...       — Нет, не чушь. Я на идиотку похожа по-твоему?       — ...       — А что ещё думать? В том году чуть не вымерзли все, когда отопление сломалось, в этом самоубийства эти.       — ...       — А может, доктор тоже сам. У него, говорят, жизнь совсем под откос пошла. Жена спала с главврачом его прошлой больницы, а он застал их. В итоге ни жены, ни работы.       — ...       — А связь прямая! Это проклятое место и здешние духи хотят нас извести.       — ...       — А летом мы им не мешаем... Алло! Тьфу ты, ёлки!

***

      В «Последнем приюте» очень давно не умирал никто из персонала. Вслед за неизбежной ошеломлённой суетой после обнаружения тела больница впала в задумчивость. Новость оглушила и повесила в коридорах и кабинетах тишину, прерываемую лишь иногда и лишь по необходимости негромкими разговорами. Безумие многих больных отступило на время, словно даря им возможность своим молчанием отдать дань уважения ушедшему доктору.       За телом должны были приехать родные, а пока оно, нагое и беззащитное, ждало в морге, вокруг которого клубился, казалось, особенно густой туман. Многие считали, что нужно устроить какое-никакое прощание, пусть и не успели узнать друг друга толком, подружиться. Пусть редко удавалось поболтать. Выбитым из колеи людям нужна была точка, обряд отпускания, финальная черта. Чтобы прожить утрату, смириться с ней, уложить её в своей душе и мочь вернуться к обычной жизни, иногда вспоминая солнечную улыбку доктора и со вздохом покачивая головой о многих непрожитых им днях.       Когда умирали пациенты, это не казалось таким неправильным, не заставляло неприятно ёжиться от холодка между лопатками. Пациенты другие. Здесь они остаются до конца своих дней, со временем изнашиваются, истончаются и однажды перестают жить. От старости, от болезней, от собственной руки. Даже смерть Маджере, неотъемлемой части «Последнего приюта», не принесла столько смятения, как несчастный случай с его доктором. Когда смерть проходит так близко, забирает кого-то рядом с тобой, кого-то молодого, полного энергии, планов, полного надежд на будущее... Когда смерть проходит так близко, человек не может не погрузиться в задумчивость, не может не терзать себя вопросами, ответы на которые не способен и не хочет понимать.       Недолгую церемонию всё-таки провели: фотография в чёрной рамке, короткая, хоть и не совсем безэмоциональная речь главврача, тихие шепотки и редкие всхлипы среди собравшихся. Большего эти люди и не могли бы дать. Большее было бы неискренним фарсом. На следующий день тело доктора увезли и больница начала постепенно возвращаться в русло.

***

      — Ну хватит. Вылезай, — доктор склонился над столом, из-под которого тотчас же раздалось шипение. — Послушай, ты ошибаешься. В домике доктора случился несчастный случай, не больше — шланг отошёл от баллона с газом, и...       — Нет! — раздалось из-под стола злое, перешло постепенно в протяжный вой. — Он там, где и те, другие, и он один, один, один!       Визг проникал сквозь барабанные перепонки, до позвоночника, глубже, куда-то внутрь, заставляя что-то — душу? — биться в бессильной панике. Если бы доктор знал, кто именно рассказал больным о смерти одного из коллег, он бы прямо сейчас самолично свернул ему шею. Придумать увольнение не могли, что ли?       — Он не один! — пока дело ограничивалось воем, это была всего лишь истерика. — Помнишь, незадолго до него умер Рейстлин...       — Не смей! — из-под стола выпрыгнуло, вцепилось в горло, зарычало и зашипело. — Не смей так даже говорить! Он не такой, он не с ним, он другой!       Когда приступ переходил в нападение, дело было уже другое. Полупридушенный доктор мрачно наблюдал, как вломившиеся в кабинет санитар с медсестрой споро сворачивают оторванную от него пациентку в бараний рог, делают укол и, уже смирную, уводят в изолятор.       Дался им этот Гилтиас... А слухи, между прочим, связь ему с умершим незадолго до этого пациентом действительно приписывали. Неудивительно — много ли таких совпадений? Лишь бы посудачить!       Доктор потёр горло, глядя в зеркало, и поморщился. Да бога ради, в этом месте и повеситься-то не грешно, а уж если начать верить в байки, что рассказывают пациенты!       В уголке зеркала отразилась серая улыбающаяся хламида. «Он там, там, там!» — воплем взорвался вдруг снова тихий коридор.       — Ну что тебе? Я сто раз ей говорил, что нет Гилтиаса среди вас. Она не верит. Будешь ходить за мной теперь до скончания века?       Хламида улыбнулась ещё лучезарней.       И не расскажешь ведь никому…

***

      Чердак был, чтобы ныть. Подвалы — чтобы срывать злость: шуметь, трубы узлом завязывать. Эти двери были открыты очень давно — простые, физические. Палаты и кабинеты... Почти бесполезны. Кроме нескольких исключений. Раньше. Но не сразу. Сначала бесполезны были все.       А сейчас был чердак. Потому что только и оставалось, что ныть. Палата, кабинет, домик, дороги в лесу, — остыли, побледнели... Путь светлой, тёплой, золотой силы сначала потускнел резко, а потом оборвался, увёл в никуда.       Кто их разберёт, этих людей? Кое-где ещё тлел след. В каких-то странных местах. Где раньше сбивалось дыхание, чьи-то руки ложились на чьи-то плечи или что-то говорилось — тогда непонятно было, о чём, а сейчас уже не вспомнить. Создавали или просто тоже чувствовали, тоже впитывали эту силу? Прокладывали путь или следовали ему? Уже и не спросить, хотя теперь и язык человеческий был понятен, и отрастить всё для говорения нужное при необходимости сил бы хватило.       А ведь как просто было до того, как впервые засветилась эта ниточка, задрожала, поманила к себе? Знай себе носись между тенями, напоминающими людей, шарахайся от настоящих, пусть пугаются, пусть пытаются поймать, пусть хоть что-то!       А потом появился смысл. Понимание. Стало ясно, кто он... Ну, почти стало. Не было в человеческом языке, который теперь он для удобства и мысленно использовал, нужного определения. Не привидение. Не домовой, конечно. Что-то между. Около. Может, не иссякни это чужое, краденое, внешнее — стало бы понятно со временем. Может, лучше бы получалось со временем открывать даже невидимые двери.       Оно ведь куда-то туда ушло. Не могло просто раствориться — это он понимал очень хорошо, он очень быстро учился.       Найти нужную дверь это не помогало. Тысячи уже позади остались, а нигде не было того, что он искал. Вот и сиделось на чердаке. И нылось.       Потому что нельзя было знать, сколько их всего — этих дверей. И сколько ещё будет с ним подобие разума. И сколько он вообще просуществует.       А отчего люди с ума сходят, теперь точно зналось. Каждый день говорить себе: «Ну, ещё одну и хватит, ещё одну и хватит...» и искать, искать, искать... Один вот, нашёл, видимо. Или оба. Побрал бы их обоих!.. Этот, как его...       Ну, ещё одну. С ума сходить веселее, чем ныть.       На чердаке полыхнуло. Крохотная, кругленькая, люди-то другой ушли, сразу ясно. Но тёплое, золотое изнутри — залило, затопило, переполнило. И сразу понятно — та.       И ни у кого ничего спрашивать не нужно. Просто шагнуть, перетечь, уползти тоже куда-то туда... Может, потом поблагодарить, когда хоть понятно самому станет, что это было.       Слава... кому там положено?