Жить дальше

      Остаток дня обычно тянулся долго. Несмотря на рабочую суету, на ежедневные мелкие сюрпризы от других больных, Гилтиас не мог не считать часы до вечера, и не забывал, что завтра ещё придётся коротать тягучее время до тихого часа. Ни расхламление кабинета, ни интересные медицинские загадки не помогали стрелкам идти быстрее. Мимолётные взгляды и коротенькие фразы, которыми удавалось иногда обмениваться, не ослабляли напряжение, а лишь сильнее натягивали струны нервов.       Закрыв, наконец, за собой дверь остывшего за день домика, включив свет и поставив на огонь чайник, доктор вспомнил прогулку. Каждый вечер вспоминал. Пытался продраться сквозь непонятные подсказки, что выдавал Маджере под видом ответов на его вопросы, сопоставить и понять хоть что-то. Но больше всего, конечно, вспоминал. Удивительное спокойствие, что царило в лесу, уместность руки Рейстлина в его руке, негромкий терпеливый голос, увязающий в густом тумане. Вспоминал мгновения, когда разговор прерывался. Когда кто-то из них позволял себе чуть больше, чем до этого. Касание ласковее, поцелуй порывистей, заботу, искренность и внимание. Белку сегодняшнюю...       Всего поразительнее было то отчаяние, с которым они бросились в омут неестественных, неправильных и наверняка опасных для обоих отношений. Это было абсолютное и кристальное отчаяние людей, которым нечего терять, кроме чёрствой коросты, покрывшей душу, кроме оков морали, кроме серости и бессмысленности жизни. Лишь обретя возможность заглядывать в необычные глаза Рейстлина, видеть его тёплую улыбку, существующую вопреки характеру и расцветающую на лице только для Гила... Лишь обретя это, доктор понял, насколько одиноко и бесцельно проходили его дни до. Работа, исследования, медицина — всё это было важной частью жизни, но душа не жила.       Уже засыпая, Гилтиас перебрал в уме очередные вопросы, нескончаемой вереницей возникающие после бесед с пациентом, пообещал себе не забыть утром выяснить, где лежат дождевики, и усовестился, что не узнал прогноз погоды. Он улыбнулся и в который раз поблагодарил свою несдержанность и злопамятность того поруганного светила, да и судьбу в целом, которая привела его в «Последний приют», познакомила с Маджере и тем подарила душе весну среди здешней унылой осени.       В замкнутом помещении тяжело было держаться на расстоянии, и если ужин Рейстлин, почуяв задолго до назначенного часа запах отвратительной рыбы, предпочёл пропустить, то для других столкновений в отделении хватало поводов. Порой, встречаясь с доктором глазами, приходилось опускать их торопливо — казалось, что выдать обоих может даже неосторожный взгляд, ничего не значащая фраза.       Эйфория после леса и прощания у больницы отступала неохотно. Должно быть, по контрасту одинокая палата казалась сегодня особенно серой, холодной и мёртвой. Просто дождаться завтра... Ведь ничего сложного.       Привычно вытащив из горстки выданных одну таблетку и сжав её в пальцах, Рейстлин замер, положив руки на подоконник и бездумно глядя в окно. Ярким пятном в густо-сером ночном тумане расплывалась та самая крона, под которой они с Гилом прятались, возвращаясь. Под ладонями, за старой потрескавшейся древесиной таилась смертельная доза препарата, которую пациент собирал себе уже давно. Если бы он сделал, как планировал, не было бы сегодняшней прогулки, не было бы лишней таблетки... Но он не решился, потому что появился Гил, а с ним его талант, его загадка и интерес, на который Маджере думал, он не способен, и лес, и сны, и замирающее сердце, и теперь была надежда на... На то, что набор начинающего самоубийцы так и останется нетронутым?       С досадой отвернувшись от окна и вернув лишнюю таблетку в стаканчик к остальным, пациент лёг на койку и закрыл глаза. Как назло, спать ещё совершенно не хотелось. В попытке воссоздать под веками хоть что-то из сегодняшней прогулки он тоже не преуспел. В мозгу занозой свербила отброшенная, нежеланная мысль, и избавиться от неё был только один способ — размотать до конца, расставить все точки и разложить по полочкам.       Так на что он надеется? Что новый доктор «Приюта» окажется не только доктором и в его сути будет что-то чудесное, наконец, со знаком «плюс»? Что они на двоих поделят не только осень в лесу, но и магию? На то, что благодаря ему найдутся какие-то ответы? Или жизнь не вернётся снова к отметке «почти невыносимо»?       Маджере нахмурился. До этого момента всё, за что бы он ни брался, оказывалось в итоге химерой, туманом в руках... Гилтиаса принять за химеру было бы сложно, и его прикосновения, слова и поступки точно были настоящими... «Как буквально», — укорил внутренний голос, и Рейстлин с раздражённым вздохом сел. Будто и следа не осталось от того настроения, с которым они расстались на сегодня!       На сегодня. «Как долго это продлится? Чем закончится? Что ты будешь делать потом?». Один вопрос повлёк за собой десяток других, и попытки отмахнуться от каждого вызывали только новые вопросы — и новый же страх. Острый, глубокий, холодящий пальцы.       Хуже всего было, что их задавали не призраки, не галлюцинации. Безжалостный голос был тем единственным, к чему Рейстлин прислушивался обычно, что привык считать собственным рассудком.       Их отношения ведь ненормальны, нездоровы, неправильны. Обречены.       Доктор просто поддался порыву, эмоциям — как и пациент, раньше старавшийся этого избегать. Эмоции ненадёжны, кратковременны. Что их симпатия? Простая химия, замешанная на одиночестве. Она ведь уляжется рано или поздно, а если до этого они действительно, попадутся? Гилтиас наверняка лучше своего пациента знает, какими неприятностями для него может обернуться эта связь... Заслужил ли он это за одну только слабость?       А он сам? Что сделают остальные, сведущие врачи, посмеются или испугаются возможной — ещё какой возможной! — мести за своего доктора, за разлуку, которая будет в таком случае несомненна, схитрят и сначала, ещё до того, как грянет гром, решатся наконец ударить исподтишка, окончательно превратят в овощ?       Даже если всё будет хорошо! Если удастся удержать всё в тайне, перетечёт в искреннюю спокойную привязанность эта упоительная химия, так тянущая их друг к другу сейчас... Что дальше? Они, уже оба, окажутся заперты здесь — не только формальными замками, но и узами чувств? А когда вступит в дело ревность? Когда найдутся поводы для ссор? Гилтиас даже не подозревает, что и это будет для него опасно, а вынесет ли подобное его пациент, неспособный переживать многие свойственные нормальным людям эмоции?       А магия? Невозможно было пока по-настоящему говорить об одном языке между ними, но что, если вся подготовка закончится, Гилтиас сможет, наконец, понять всё, что продемонстрирует и стихия, и больница, и его пациент — и это всё окажется ему ненужным? Или нужным, и Гил тоже угодит в ту же ловушку, из которой сам Рейстлин видел уже лишь один только выход — смерть?!       Тупик. С какой стороны ни посмотри, ничем другим кончиться не могло. Только тупиком, безнадёжностью. Он ведь не сможет разрешить связанную с Гилом загадку. Талант к магии, несомненно, был уникальным даром — невозможным и страшным; давшись в его собственные руки, она подчинила его себе, но взамен не предложила ничего, так и оставшись задачей не только без ответа, но и без условий. В жизни не было стержня и смысла уже давно, а что изменилось теперь? Гил не принёс с собой надежду, он сам ею стал...       Внутренний голос услужливо подсказал, что это жалко. Нечестно поступать так с кем-либо, лишать выбора... Кому знать это, как не ему, лишенному выбора так страшно, каждый день лишаемому так буднично, невыносимо равнодушно?!       Маджере запустил руки в волосы. Гил, возможно, прав, и в терапии есть смысл... Всё не может быть так! Отчего то, что несколько часов назад грело и воодушевляло, сейчас только крепче затягивает петлю на шее?!       Гил. Уже был отбой, и его, конечно, нет на месте, но есть дежурный, есть санитар, которые вызовут, если что-то случится... Рейстлин шагнул к двери, но вместо того, чтобы отпереть её, закрыл щеколду.       Нет никаких разночтений.       Всё, что обречено, стало таким не сейчас.       Эмоции не дарят новый угол зрения, как с упоением он думал вот уже несколько дней, эмоции это розовые очки, искажающие всё. И чтобы дойти до этой банальной истины, потребовался бы собственный опыт, если бы не проснулся вдалеке от леса и ласковых докторских рук скептицизм — то свойство характера, которое годами соседствовало с талантом к магии, заставляло искать научный подход и сдаваться в руки психиатров вместо того, чтобы эксплуатировать дар, наживаться на легковерах и довольствоваться тем, что и так получалось, без всяких попыток обосновать и объяснить что-то хотя бы самому себе...       Нет никакой надежды.       Просто он позволил себе ослепнуть.       Ничего необычного. Даже ничего странного — каждому свойственно стремиться к счастью, и когда появляется возможность побыть счастливым, когда в бесконечном тумане мелькает луч теплого солнца...       «Я жалок», — с отвращением подумал снова Рейстлин.       Что-то внутри ещё боролось, кричало об узколобости, о том, что обратимо всё, кроме смерти, и есть ещё время, что в его рассуждения — снова! — закралась какая-то катастрофическая ошибка...       Маджере аккуратно подцепил фальшивую доску под подоконником и достал хрусткий пакет. В кружке почти не осталось воды... Придётся выйти в коридор.       «Где я всё-таки потребую вызвать Гилтиаса, даже пусть он десятый сон видит», — понял Рейстлин. И что потом? Наглядно показать доктору, почему не стоит сближаться с психом? Или поддаться, позволить ему успокоить, попытаться вернуться к такому сладостному самообману?       Поздно.       Как вообще можно было всерьёз думать, что у них может что-то получиться?! Пусть нечто подтолкнуло умного, доброго, невероятно привлекательного доктора к пациенту, но рано или поздно он разочаровался бы. Тупик, даже если не брать в расчёт магию.       А если брать... «Я ничего не представляю собой без неё», — с отвращением подумал Маджере. Открытие не было сиюминутным или новым, но и неверным его это не делало.       Предательская мысль о том, что можно хотя бы дать себе отсрочку, подсказала, что медлить нельзя. Если сейчас что-то изменится к худшему даже без его собственной вины, если придётся вернуться к старому существованию, до обещаний под орешником, до нежности в тихом шёпоте, до непреодолимого притяжения рук, сил не будет даже на то, чтобы закончить всё. До появления Гилтиаса их ведь только на это и хватило бы...       Маджере покачал кружку с водой в руке. Ничего, достаточно. Просто не нужно торопиться... До утра его не хватятся, не сунутся, а к утру остынет и тело.       Так будет лучше. С его смертью исчезнет сразу несколько опасностей. Он давно устал от того, что и существованием назвать стыдно, и от притязаний вечноголодной стихии, рисующей на его руках всё новые и новые ожоги, от собственных попыток её приручить... И не только не стоит, но и незачем давать себе отсрочку, нужно сейчас. Пока всё не зашло ещё слишком далеко.       Так будет лучше... Не нужно даже прощаться — это было бы невыносимо, да и что можно сказать, написать в записке?       «Прости»?       «Я разрушил бы твою жизнь»?       «Жаль, что мы не были на побережье»?       «Никогда не занимайся магией»?       «Убирайся отсюда, пока не случилось чего-то ещё»?       «Я не был готов этого сказать, но кажется, я люблю тебя»?       Карандаш в пальцах хрустнул, ломаясь. И когда только взять успел? Нельзя ничего писать, увидят. Никакая магия не поможет, да и нет сил на магию, слишком много ушло на сдёргивание пелены с глаз. К чёрту магию! Единственная её заслуга — сомнительная, ведь даже если Гилтиас примет его смерть легко, мёртвый подопечный навсегда останется клеймом, не в личном деле, так в памяти! — то, что у них были эти дни вместе!       Выдохнув сквозь зубы, Рейстлин запил крошечным глотком первую таблетку.       Как страшно. А раньше только ждал бы избавления!       Вторая. Медленней. Чтобы перестали дрожать руки. Некуда торопиться.       Ведь можно позволить себе выглянуть из окна последний раз?       Третья. Хоть какое-то достоинство сохранить.       Нужно всё-таки написать записку. «Пожалуйста, не смотри на мой труп». Мёртвые отвратительны.       Четвёртая.       Вся жизнь перед глазами? Какое враньё. Или он и правда влюблён.       Пятая...       Перед взглядом плывёт. Уже? Обломок карандаша с пола — с третьей попытки, буквы прыгают издевательски, и всё занимает неприлично долгое время, но они — эти — всё-таки нужны.       «Прости».       Зря. Пусть бы считал очередным трусливым беглецом, как все остальные. Порвать и выкинуть уже, наверное, не получится...       Какая это таблетка по счёту?       Вода кончилась. Иронично было бы подавиться именно сейчас.       ...последняя.       Утро пришло поздно — Гил проспал и собирался впопыхах. По ступенькам больничного крыльца взбежал легко, но столкнулся в дверях с санитаром.       — Вам дозвониться не могли, — буркнул тот и повёл его к палате Маджере.       Лёгкое беспокойство быстро переросло в недоумение, а потом и в гнев, когда доктор услышал шум ломаемой двери. Они совсем рехнулись все? Мало ли зачем Рейстлин закрылся. Сейчас ведь психанёт — никому мало не покажется. Остановить не успел. Щеколда держалась на честном слове и пары ударов оказалось достаточно. Взломщик по инерции сделал полшага в палату и замер. Оглянулся на Гилтиаса и уступил ему путь.       Ни звать по имени, ни судорожно щупать пульс на холодной шее, ни бить по щекам и проводить мероприятия первой помощи не нужно было. С первого взгляда доктор понял, что Рейстлин мёртв. Тем не менее, будто пытаясь выбраться из-под придавившего его осознания бесповоротности и конечности этого факта, отчаянно приводил пациента в сознание. Остановился, только почувствовав на своём запястье железную хватку санитара, которого минутой ранее отпихнул и обругал. Остановился. Опомнился. Позволил унести тело в морг.       Тело? Доктора близко знакомы со смертью, но и только. Признать, что дорогого человека больше не существует, что теперь он — тело... Невыносимо. Усилием воли не пошёл за ним. Сел. Ещё одним усилием воли не упал лицом в подушку. Сжал зубы. Записка. Он сам, выходит? Зачем? Боже, зачем?! Дышать стало трудно из-за комка в горле. Поднялся и вышел прочь из палаты. Толпа любопытных уже рассосалась.       Гилтиас никогда не отличался самообладанием. Он по привычке отстранялся от произошедшего, пытался делать вид, что смерть пациента потрясла его меньше, чем на самом деле. Потом понял, что выходит плохо. Да и какой в этом смысл? Какой смысл теперь в... да во всём! Оберегать их тайну больше незачем. Нет больше опасности. И тайны нет. И их. А что осталось? Кажется, только огромная бездонная пропасть в душе. И всё.       Коллеги что-то говорили, ободряли и в первый день, и потом. Все слова будто ударялись о стеклянный колпак горя, осыпались, не долетая до сознания Гилтиаса. А там внутри, в ледяной пустыне одиночества, остались только хищные вопросы, пожирающие душу: «Что его толкнуло? Почему он не сказал? Почему не попросил помощи? Что я сделал не так? Почему ты бросил меня? Почему, Рейстлин?! Почему?! Почему?! Почему?!».       Единственным за эти дни ответом стал звон осколков брошенной в стену кружки. Доктор уже неделю жил в домике безвылазно, место укола — сам просил успокоительного — ныло, принесённые обеды оставались нетронутыми. Успокаиваться и не хотелось. Казалось, перестать горевать сейчас равносильно предательству. Будто не было прогулок, нежности, доверия этого робкого, искренности, вырастающей из настороженности медленно и хрупко, как первоцвет. Будто это всё ничего не значило.       Гилтиас вспомнил то немногое, что знал о работе с людьми, пережившими утрату, и усмехнулся. Как инопланетяне писали учебники. Почему они считали, что человека нужно непременно вернуть в благодушное состояние, бывшее у него до смерти близкого? Почему пытались лечить от душевной боли? Почему не давали права на естественное это чувство? Это не сапог прохудился. Это огромный кусок твоего мира исчез, оставив только воспоминания. Их критически недостаточно. Они истончаются со временем, истлевают. И вот через пять лет ты уже не помнишь его голос. Гил не хотел забывать ни одной детали. Ни через пять лет, ни через десять. Пусть будет боль! Если это цена за память, пусть. Он готов. Это уже, кажется, торг? Какая, к чёрту, разница, если больше нельзя — никогда! — обнять, услышать голос, вдохнуть запах, рассмешить, сказать любимому человеку, как он тебе дорог? Любимому? Да, мать вашу! Слишком быстро? А кто-то установил нормы? И по какому тогда стандарту должны любить друг друга псих и его врач, а?!       Гилтиас сел на пол, облокотившись о холодильник, потом лёг на бок калачиком и закрыл глаза. Из-под вздрагивающих иногда ресниц катились слёзы. Успокоительное всё же действовало, хоть лучше и не становилось, доктор провалился в вязкий тяжёлый сон без сновидений. Проснулся уже глубокой ночью, не сразу сообразив, где он. Память подарила отсрочку в несколько минут, но всё равно обрушилась стылой чёрной безнадёгой.       С трудом Гил встал на затёкшие ноги и медленно пошёл в комнату, не зажигая свет и борясь с головокружением. Лёг в кровать прямо в одежде. Как много не успел... Если бы знать, если бы только знать! Ведь всё можно было бы исправить. Почему же ты не попросил о помощи, Рейстлин? Доктор обнял подушку и вновь соскользнул в забытьё.