На кончиках наших штыков

      Сотни людей. Сотни и сотни людей роились, как мухи, гудели и не прекращали сновать туда-сюда. Сотни людей пленила война и заброшенный хутор, оставленный своими постояльцами. Сотни людей, сотни разных душ от гладколицего щуплого юнца до обрюзгшего деда, погоняющего старческим голосом. Толис жался к стенам свежего отрытого окопа. На него убили вторую половину прошлой ночи, а первую потратили на длительный отход быстрым шагом по пыльной проселочной дороге, пока не наткнулись на заброшенный хутор. Ещё весело бельё на сушке, кукарекали петухи в курятниках, поддувало кружевную занавеску в открытом окне какой-то хаты. Толис впитывал в себя то, что несла за собой стремительным шагом война — неопределенность, неверие и смертельную скуку. Отходи, копай окопы, опять отходи и с каждым разом всё дальше и дальше. Он не мог даже предположить, как далеко находится сейчас от дома, как и куда его прибило за границами его маленького счастливого мира, покрытого люцерной, васильками и одуванчиками. Всё оставалось неизменным.       Единицы, десятки, сотни душ кучковались в невысоких и узких окопах. Ждали чего-то непринужденно и спокойно. Собирались солдатами в круг, болтали и громко смеялись, но Торис не понимал ни слова, будто говорили они на неизвестном языке. Болтали, шептались, и пускали к небу серые струи табачного дыма, чей запах так сильно въедался кожу. А Толис всё сидел и обливался потом от жары, глядя на синее-синее небо. Он всё-таки боялся. Наверное, это ощущение можно было назвать страхом — незнание, неверие, бессилие. Истинное неподдельное чувство, идущее из самых глубин его сознания, достигая апогея на кончиках волос.       Толис утер рукавом пыльной гимнастёрки пот со лба. Мокрая ткань моментально высыхала, а градины горячего пота оставляли за собой белые разводы на желто-зеленой форме. Жара стояла поистине невыносимая. Было жарко до того, что в кирзовых сапогах хлюпал пот, разъедая солью рваные мозоли. И укрыться от палящих лучей солнца было некуда по определению, но Толис ловил едва ощутимую прохладу в низинах окопов, где даже земля оставалась немного влажной от давних дождей. Его вновь посетила бесполезная мысль — а когда в последний раз здесь были дожди?       Он поднял голову к небу и потянул руку к фляге с водой на поясе, но тут же обнаружил, что осталось в ней на два глотка дурно пахнущей и теплой жижи. А ведь набирал ещё утром.       Его окружали абсолютно разные люди, но все были как едины — курили, базарили, не думали о том, что ждало их дальше.       А что могло быть дальше? — спросил у самого себя Лауринайтис, ожидая нового потока самых разных и неоднозначных мнений. На войне могло быть лишь одно — смерть вокруг, граничащая с самой лихой и полной света жизнью. Сколько оставалось ему на этом свете? Пройдёт ли тысячу шагов или падёт на первом? Сколько ещё рассветов он встретит один или с кем-то, в теплых ли полях или в заснеженных лесах? Сколько раз ещё отслужит праздничный молебен в Рождество Христово в подвале дома Беляйдисов через реку? Столько всего было и столько всего будет, что Толису то трудно вспомнить, то сложно представить — какое обозримое будущее его ожидает на этот раз? Героические подвиги, ордена и медали, которые придавят его к земле, или посмертный медальон в кармашке на груди, а за ним и земля? Метры и метры рыхлой земли.       Вот, что его ждало, вот, к чему следовало бы быть подготовленными.       Толис похлопал себя по щекам, отгоняя ненужные мысли, и вылил на язык те скудные две капли. Они неприятно теплыми сгустками стекали по горлу, и жажду совсем не утоляли. Дальше Толису придется слизывать с губ горячий соленый пот, чтобы во рту совсем не иссохло. А дальше, наверное, и пот закончится.       Сотни людей суетливо сновали, тарахтели о своём то тихо, то громко, занимался каждый своим. — Лауринайтис! — прикрикнул визгливым голосом молодой лейтенант, равный ему по возрасту. — Ко мне! Чего расселся?       Толис поплелся к нему. Молодой лейтенант с расчетом единственной пушки — гордостью, настоящей ценностью подразделения — двигал многотонную махину на бруствер окопа. Расчет был кривоватым и состоял из узкоглазых белых сибиряков. Над окопом солнце палило нещадно, и гимнастерка на его спине и груди моментально вымокла. — Помогай, — прохрипел лейтенант, взглянув на Толиса красными от недосыпа глазами из-под козырька фуражки.       Сапоги скользили по сухой рассыпчатой земле, вязли в жёлтой выгоревшей траве. Пот катился по лицу, по спине, по ногам, а Толис слизывал эти горячие градины с губ. Так сильно ему хотелось пить, что дорожил даже собственным потом. Толис толкал и толкал эту многотонную махину, пока она со скрежетом не упала ровно в ров. Сибиряки, сгорбившись, прищурив глаза, встали в общий для них круг и закурили. Вновь сизые струйки устремились вверх.       Снова Толис наблюдал за сотней душ, за тихим перешептыванием солдат, за тонким сигаретным дымом, растворяющемся в раскаленном воздухе. Когда-нибудь он тоже станет таким же, будет неторопливо курить и роптать полушёпотом.       До жары был прекрасный розовый рассвет в тишине. В полной тишине он сидел на земляном рву окопа, обхватив руками согнутые колени, наслаждаясь последними темными сгустками в небе и последними минутами покоя. Сидел до самых первых лучей солнца, пока внизу в окопах кто-то спал и громкой храпел. Всё навевало неопределённые воспоминания о прекрасном времени дома. Всё было так же, только не было ни Наташи, ни дома — только далекая земля. Вдруг Толис задумался, как далеко он ушел от собственного дома? Сотня или две километров от маленькой Родины. А, может быть, дом на самом деле за следующим холмом.       И вот теперь в глубоком окопе солнце в зените выжигало глаза. Как бы сейчас погрузиться ему в холодную речку с головой и напиться ледяного молока. Как скоро Торис вновь сможет нырнуть в зеленую глубину полной реки моста, как скоро почувствует вкус нежного жирного молока, как скоро сможет вновь увидеть её? И сможет ли вообще когда-нибудь вновь увидеть?       Мысли роились сами по себе, заполняя в его сознании звенящую пустоту. — Немцы! — прикрикнул откуда-то с дальнего холма солдат.       На секунду шум сотен голосов затих. Казалось, Толис расслышал даже хруст шагов по сухой траве. А затем все, как один, припали к стене окопа, чтобы поближе увидеть проступающие по линии холма мелкие размытые очертания тёмных головок касок. Толис вглядывается вперед, и с каждой секундой его одолевало необычно тревожное чувство предвкушения. На горизонте воздух слегка раскачивался, плавился от жары, так плыли и плавились чужие тёмные фигурки на фоне желто-песочных холмов.       Послышался невнятный далёкий свист командирского свистка. Он доносился как раз от окраины холма, над которым медленным раскачиванием двигались фигуры. Толис медленно, но уверенно приближался пальцем к тугому спусковому крючку так, как приближался тихо к осознанию — такому яркому, тяжелому, нереальному. Он начинал осознавать своё место в ряду, взводе, отделении, начинал понимать, что уже через пару секунду будет искать в прицеле чью-то тёмную фигуру, как те, кто, напротив, с таким же рвением будут искать его в перекрестье прицела.       Нажать на спусковой крючок, глядя в прицел оружия, казалась теперь ему задачей непосильной. Взять на себя ответственность за себя и чужую жизнь, пока кто-то не возьмёт твою. Толис колебался, но ощутимо сдавливал железный крюк и напрягался всем существом в ожидании выстрела. Ну когда же! Когда же лейтенант отдаст команду, звонким мальчишечьим голоском и взмахнёт тощей рукой над окопом.       Но команды не следует, а фигурки на срезе холма спокойно движутся на них плотным кучным рядом спичечных головок. Толис сам начинает испытывать то дрожащее, гнетущее чувство ожидания, предвкушения первого боя за такое долгое время их безоглядного бега вглубь страны.       Резкий хлопок выбивает из-под земли ноги. Толис испуганно хватается за голову и присаживается на корточки. Сверху на него валится земля, отстукивая по каске. Его сковал настоящий животный страх. Такое гадкое чувство, когда сводит в груди сильной судорогой все мышцы и подолгу не отпускает. Мутнеет сознание, дрожат поджилки, мутнеет в глазах — Толис впервые испытал настолько яркий страх за свою жизнь. Издалека вновь раздался тонкий свист, а за ним последовали редкие далёкие хлопки, наподобие того, что слышал Толис сейчас. Только намного дальше. Он привстаёт и озирается по сторонам, все друг у друга спрашивают, кто же всё же выстрелил. Толис дёргает затвор винтовки, и из глубокого патронника вылетает горячая золотая гильза. Неужто он так сильно напугался, что сам не заметил, как нажал на спусковой крючок, пока видел в прицеле крохотные фигурки?       Толис об этом никогда не думал. Не думал, что когда-нибудь в обозримом будущем, будучи девятнадцатилетним нескладным парнем, будет убивать себе подобных. Но он приподнимается, забрасывает трясущимися руками винтовку и вновь смотрит в прицел на приближающиеся спичечные головки, приобретающие человеческие очертания.       Сотни людей в окопе, ещё сотни — поднимаются по лини холма на них. Наступают медленно, не спеша, будто знают, что торопиться некому и некуда. На тот свет никто не торопился.       Толис слышит отчетливые выстрелы, неразборчивые команды и отрывки фраз лейтенанта, неуверенно поднимающего бойцов в атаку и тут же загоняя их обратно в окопы. — Целься! — кричит молодой лейтенант у орудия, поднимая руку вверх, — Огонь!       По его отмашке расчёт кривовато суетится, дергает рычаги, пока не раздается громкий низкий хлопок, поднимающий в воздух всю пыль. Где-то на срезе холма Толис наблюдает за вздымающейся землёй, за клубами сухой пыли и дыма, за отходящим противником. И наполняется его грудь чистым горячим воздухом в тот момент, как у большинства других солдат, внезапно повеселевших и радостных. — Отбили, — негромко произносит с придыханием кто-то рядом. Толис приподнимает голову и сдвигает набок жестяную каску.       На линии холма только лучи солнца пронзали не осевшую пыль и дым, и ветер едва заметно качал высокую траву. Толиса в тот момент сковало сомнение — а правда ли это был его первый бой? И бой ли это был? От этих ли отступивших после первого выстрела сорокопятки зверски бесстрашных фашистов? Ожидание затягивалось, а тихая тревога только сильнее подбивала его сомнения — всё ли на сегодня закончено?       Тут медленно, лёгкой дрожью в земле прозвучал звук множества глухих моторов. И чуть сощурив глаза, ему представились в раскалённом воздухе, полном дыма и пыли, стальные пластины десятка гудящих моторов, клубящих тёмный дым дизеля. Дыхание на секунду перехватило, но и секунды было ему достаточно, чтобы задохнуться до колик в груди. Лейтенант опешил и вытянулся над окопом во весь рост, чтобы разглядеть стремительно приближающиеся машины, звенящие стальными гусеницами.       Вновь прогудел низкий и звонкий хлопок сорокопятки, за которым над окопом поднялись желтоватые облака пыли и порохового дыма. Вдруг с левого фланга прошелестел рытвинами гусениц по сухой земле один танк, лихо, развернувшись бортом и, чуть качнувшись, дал первый оглушительный залп. Толису вдруг показалось, что он оглох от сильного рвущего звука выстрела, но тут же, оглядевшись, понял, что так грохотала и скрипела развороченная снарядом пушка. Она будто и не была для них хоть крохотной преградой, танки двигались ровным строем, а за ними во весь рост без страха надвигались мелкие фигурки.       Толис ощутил это с первой хлынувшей кровью из шеи бойца, которому случайной пулей отсекло шею. Чувство было ему смутно знакомо ещё с самых первых лет жизни, и усиливалось с каждым его шагом фигуры, на которой сомкнулся его прицел. На том самом человеке, ничем от него не отличающемся, кроме цвета формы и языка. Он такой же. Ровная спина, чёткий шаг, взмах руки, и пули до него не достают, обтекают.       Толис вновь целится, но перед глазами всё расплывается в расплавленном пыльном воздухе. Другие перестают существовать, есть только он и человек в прицеле — маленькая тонкая спичка стремительно идущая к нему так уверенно, грандиозно. В голове Лауринайтиса заиграл медленный звучный марш, искаженный и изуродованный криками, командами, разрывами и хлопками. Но чётко под удар барабана солдат напротив уверенно и чётко выбивал шаг, поднимая пыль, будто маршировал на плацу. Выстрелить у него не выходит, как сильно бы он не жал на спусковой крючок тощими длинными пальцами. Он просто знал, что не станет легче от мысли о том, что он убил врага. Убил человека. Убил ещё что-то в себе. Что-то человеческое, нежное, трепетное. Такое живое, громкое и звенящее, бурлящее от каждой нелепой мысли. И чем ближе становилась фигура, тем больше ему казалось, что солдат напротив чувствует то же самое, только двигается с прижатой к плечу винтовкой и смотрит Толису в глаза. Один на один, и больше никого на поле боя нет, кроме них.       Мягкая земля над окопом взрывается короткими всполохами, и едкий колючий песок летит ему в глаза. Толис вновь присаживается в самую глубь окопа, накрывая руками свою голову и ждёт. Чего, правда, он сам не знал. Но садится так низко, что пытается уйти ногами в землю по самую шею, чтобы осталась одна только крепкая каска, на которую нещадно сыпался раскалённый сухой песок.       Винтовка лежит у него на коленях. Совсем рядом кто-то отстреливается, отчаянно дёргает затвор, а затем вновь целиться, чтобы выстрелить. На его лицо брызжет кровь. Чужая. Горячая. Густая. Вот оно, твоё будущее, дорогой Толис, стоит тебе хоть на секунду поднять голову над окопом. — Танки! — проорали на всё поле солдаты один за другим. — Идут! Танки!       Пугливо, дрожа и слабея, Толис приподнимается, чтобы видеть, как движутся ровно неразбитые и стройные ряды пехоты и танков, как приближается уверенным шагом к нему его смерть.       Давай, Лауринайтис, встречай её, обними, как родную мать, прижми к груди, как девчонку!       Но имеет она вид весьма странный — тощую фигуру, бледный цвет кожи, серую дутую одежду, торчащие из-под серой мятой фуражки светлые-светлые волосы, горящий взгляд, полный сомнения и испуга. Он был ровно таким же, как Толис — человеком, солдатом.       Солдат, в панике брызжущий слюной, дёргает Толиса за плечо и орёт ему на ухо: — Беги, — выкрикивает он и отшвыривает в сторону его винтовку. — Беги, убьют ведь!       Толис только загипнотизировано смотрел в его мёртвенно пустые глаза, не выражавшие ни грамма страха или готовности — только чистые хрустали, холодные и лишенные всякого живого. Они смотрят друг на друга всего секунду, а потом, будто очнувшись, солдат выпрыгивает из окопа куда-то назад под свист пролетающих над головой путь. Падает, не пройдя и шага. Молча, тихо.       Один за другим в суматохе солдаты валятся друг на друга, выскакивают из окопов и бегут, кто дольше пробежит, пока не будет убит. В спину.       Толис не бежал. Трусил, но отчаянно сжима в дрожащих руках деревянное гладкое цевьё винтовки, безмолвно глядя в прицел. Каково это было убить человека? Такого же, как и он, живущего, дышащего, думающего, осознающего мгновение жизни и смерти. — Что же не стреляешь? — недоумевал солдат по левую сторону, хорошенько тряхнувший его за плечо.       Он стоял рядом, сжав в руке черенок сапёрной лопаты, и смотрел ему в глаза своим диким, полным страха и сознания неминуемой гибели взглядом. — Стреляй! — кричит вновь на него солдат так, что чувствовался среди всего тошнотворный приторный запах мертвичины из его рта. Затем, недолго простояв, он кинулся из окопа вон. Назад туда, куда бежать было уже некуда.       Сотни людей добровольно разменивали гибель на гибель. Остаться в окопе равноценно смерти. И думать было нечего, от чего оборвётся очередная бессмысленная и короткая жизни — от пули, от осколка, пробившего каску, от гусениц танки, смявшего окопы в равнину. Или, может, от дикого страха, когда последние мыслящие части сознания ещё думают и понимают — всё, дружище, братка, БАСТА! И тут же эти сотни отчаянных душ несутся куда-то от смерти, догоняющей со свистом пулей в спину.       Они не понимали. Но Толис знал, что он понимал. Он знал и понимал, что от гибели ему не скрыться в неглубоких окопах с осыпающимися земляными стенками, ему не убежать от неё по полям, не избежать того, что его поджидало.       Он вновь выглянул из окопа, чтобы увидеть стремительно приближающиеся ряды, увидеть, как ползут танки, поднимая клубы пыли. Увидеть прикованный к себе взгляд. Взгляд чужака его пронизывал, не отпускал до самого конца, до момента, когда бежать было уже поздно. И куда бежать ему? Назад на встречу собственной гибели? Толис осел на самое дно окопа. Не оставалось ничего, что могло бы спасти его. Будучи ещё ребёнком, он слышал кошмарные истории о погребённых заживо людях. Так вот каково это, умирать ещё в сознании, умирать долго и мучительно под весом земли, давящей на грудь. Умирать, прекрасно понимая, что умрёшь.       Этот жуткий набат долбил по стенкам черепа изнутри, обдавая немыслимым холодом тело. Они были рядом, у самой кромки окопа. Толис слышал их голоса, мог разобрать топот сотен пар сапог, различал немыслимо громкий лязг гусениц стальных машин. Они медленно надвигались крупной тенью заслоняя солнце. В нем нарастала крепкое, сильное чувство, от которого Лауринайтис пытался спрятаться, зарыться в землю поглубже, вжавшись спиной в дно окопа.       И вот он здесь, смотрит на его распластавшуюся на земле фигуру с нацеленным ружьём без малейшей возможности выстрелить. Они были одинаковыми — одного возраста, одного, казалось бы, человеческого племени. Различались лишь несущественно, но в его взгляде светлых глаз Толис находил отражение собственного страха. Будто бы он, этот бледный светлый юноша в серой форме, напоминающей тюремную робу, тоже боялся нажать на курок, зная, что убьёт самого себя.       Но он так и стоял без движения, нацелив на сжавшуюся тушу Лауринайтиса винтовку. Ничего не происходило. Мир замедлился ровно до того момента, как тот, стиснув челюсти, рванул через окоп вперед. Или назад? Толис запутался в пространстве. Странно это было — ощущать как никогда близко приближение смерти. Вот она, застыла с винтовкой в руке в метре от него, глядя прямо в глаза, но остановилась, словно запнулась о что-то незримое, и продолжила нестись за другими, так плавно и неразумно обойдя Лауринайтиса, подарив ему ещё один шанс, ещё одно мгновение жизни. И даже когда он слышал рокот моторов и цокот гусениц, даже в тот момент, когда он мелкими перекатами и перевалками пытался поглубже залечь в окоп в безрезультатных попытках скрыться от надвигающихся многотонных машин, Толис будто бы знал, что ему ничего не грозит. Его не сковывал отчаянный животный страх, но уносило подальше странно ожившим и от того невероятно сильным желанием, заставляющим копать, как крот норы, чуть ли не зубами сухую землю. Даже когда танк крутился над окопом, подрывая землю, даже когда она засыпала его с ног до головы, прижимая всё сильнее и сильнее, Лауринайтис знал, точно знал, что нужно было жить.       И жизнь в этот раз пошла ему на встречу.