Живи спокойно

«...и подумал: что бы сделал ты? <…> Ответа не было, внутри меня гудела река беспамятства. Я думаю, ты бы на моём месте вообще ничего не понял. Ты, кстати, и правда вообще ничего не понял». (Татьяна Замировская, «Спасибо, что неживой») – Чур только не давайте ему судить самого себя, – попросил Маглор так поспешно, будто Намо уже отсчитывал что-нибудь детское, раз-два-три-четыре-пять, четыре с кисточкой, пускай Маэдрос Феанарион судит себя сам. – Он уже судит, – скривился Куруфин, – в этом, дорогой братец, и проблема. Элронд ничего не сказал, но посмотрел на него осуждающе. Что, сложно было поддержать игру? Как будто Маглор после всего этого так уж часто старался казаться младше, чем он есть. Вообще Элронду было – ну, неловко, конечно, не то слово. Неловко ему было бы в бытность оруженосцем, например. Но сложно, странно и забавно оказалось совмещать героев историй детства – второй части детства, и вот этих – растрёпанных как будто, даже если коса волосок к волоску, в домашнем, или вот один, Охотник, с ногами забрался на диван, другой – Искусник – меряет комнату шагами, Маглор, знакомый с детства же, воссел на столе, а Тёмный делает вид, что читает, но страницы листает редко и произвольно, то вперёд, то назад. С таким шумом и так стремительно переворачивает, будто надеется под ними кого-то застигнуть. – Младшие ровно, – объявил снова Куруфин, – как мы, так и они. Младших Элронд ещё не видел, и матери семейства тоже. Он вообще не то чтобы стремился углубляться именно в эту часть своей истории, просто пришёл навестить Маглора – надеялся застать, а вместо Маглора обнаружились Охотник («так и не понял, от кого ты у него») и Тёмный («а, останься уж к обеду»). Прошлого они в разговорах не касались – вообще ничего толком не касались, пока не пришёл Маглор и не сказал с порога: – Да не слышит он меня! – А я говорил, – вскинулся Охотник, – вот говорил я или нет? Он никого не слышит вовсе. Вбил себе в башку… Маглор вышел последним – если не считать Маэдроса – и это его как бы опоздание было здесь вечной темой для насмешек. – Он просто замыкающий. – Он следил, чтобы мы не потерялись. – Братец "идите так, чтоб я вас видел". – И всё равно это никогда ему не помогало! Маэдрос же был, как выразился Куруфин, в переходной стадии. В чертогах его держать было уже незачем, но и на мир пока что он не реагировал. – Он и в чертогах так же. – Мы-то хоть друг друга видели. – Не все. – Ну, ладно, иногда друг друга видели. А он стоит – а может ли душа стоять?.. – а он витает себе, будто нас в помине нет. В чертогах вроде и закрыться-то нельзя… – Этот закроется! В этом доме Элронд себя чувствовал немного в чужом – может быть, похмельном – сне, немного на рынке, немного в чужой стране. Самое главное – тут что-то происходило. Как ни утомлена душа, сложно ведь окунаться в условное безвременье после мира, в котором только и умели, что спешить, который сам спешил. В Валиноре умели жить, а Элронд пока к этому присматривался. В доме сыновей Феанора строили планы так, будто боялись, что назавтра всё отменится – вообще всё, небо, земля, море, сама возможность что-то там планировать. – О, а ты был уже у Ирмо? – спросил как-то Куруфин, даже с заткнутым за ухо карандашом глядящий еле уловимо сверху вниз. – Зачем мне к Ирмо? Я ещё не успел… Охотник рассмеялся. – Мы не к тому, что тебе нужно исцеляться, – пояснил, – хотя ещё пара визитов в нашу прекрасную семью – и может быть, захочется. У Ирмо в садах исцеления сейчас обитают такие, как наш брат. Недовернувшиеся. Телом здесь, а душой… – А душой в грёзах, чтобы было мягче спать. – А душой в грёзах, чтоб она себя не сгрызла совсем. – Ирмо подыскивает разные видения, чтобы помочь понять, что можно уже выходить на свет, – пояснил Маглор, самым этим мягким тоном небрежно отправляя Элронда куда-то на сотни лет назад, в детскую спальню, – но Майтимо вбил в голову, что виноват, и ничто больше в эту голову не помещается. – Ирмо нам даже разрешил участвовать в грёзах, но этот упрямец всё равно не хочет слышать. Бросил себя куда-то, где нас нет. – От меня он закрылся так, что Ирмо меня выставил, – сказал Маглор как будто бы рассеянно, – можно сказать, я оскорблён. – Ты думал, что тебя-то он и ждал? Именно в этот раз, именно в этот день что-то изменится стремительно? – Ну, в целом, да. – Так ты-то был уже у Ирмо, приёмный сын второго сына Феанора? Эти прозвания они низали с удовольствием, и как только друг друга не именовали. – Может, тебя-то он услышит. Кано нам тут уже все уши прожужжал, Элронд то, Элронд сё. Вряд ли Нельо был в стороне, с его-то опытом… –…инстинктами… –…порывами… – И вовсе не все уши, Элерондо, не слушай этих дураков. Немного рассказал. Но правда же, хотел бы ты попробовать? Перед тобою он тоже, конечно, думает, что виноват, но к тебе же он и прислушивается. Тогда и то прислушивался. Элронд поднялся из кресла, поймал кинутую подушку – красную, тут вообще многие ковры и ткани были красными, словно все опасались, что цвет может враз поблекнуть, – подумал немного и швырнул подушку в Маглора. Приходишь в дом – уважай его правила, даже если они и состоят в беспорядочном и воодушевлённом оскорблении окружающих. – Метко, – хмыкнул Охотник. – Я спрошу у Ирмо, что можно сделать. *** Самое трудное оказалось – даже не уговорить мать, а разрешить себе уговорить мать. Тут штука была в том (суть, поправил бы Маглор, суть была в том), что мать вообще-то была согласна сразу, по умолчанию, на всё, что бы он ей ни предложил, и именно поэтому он предлагал так редко. Её чувство вины здесь было лишним – лишним в их отношениях в целом, с самого начала, как стекло в фонаре, вставленное зачем-то по диагонали. Эльвинг дошла до крайней степени отчаяния, изменила саму свою природу, проделала путь, какой проделать невозможно – и почему-то из всего возможного предпочла сохранить чувство вины. Ну, то есть, не то чтобы она выбирала. Чайник был с васильками. Когда Элронд впервые пришёл в Белую башню, ещё не будучи уверен, что вообще вправе туда приходить – в конце-то концов, они должны были явиться вдвоём – этот чайник был чуть ли не первым, что бросилось ему в глаза. Дверь мать не запирала, и по узкой лестнице он беспрепятственно прошёл на самый верх. Башня была – как летний дом. Такой дом, куда все приезжают в позднюю весну, и где толкутся человеческие девушки и дети в лёгких одеждах и с корзинами для пикника, а осенью двери заколачивают. Дом, в котором словно бы не собираются жить долго или жить всерьёз. Мать жила здесь – он всегда оторопь испытывал, когда считал, сколько. Годы – как рябь, как капли. Он знал, что другие эльдар не чувствовали времени так остро, не ощущали вот этого, нависающего, но он всегда ощущал – как будто рядом вода капала на камень. Может быть, из-за Элроса. Может, потому, что дети его могли также делать выбор. Мать жила в летней башне и ходила в белом, и, видимо, не успела вымыть чайник – крышечка была отдельно, сам чайник – отдельно, и на дне виднелись разбухшие, мокрые, выжатые уже чаинки. Он отрастил себе чутьё на эти мелочи – на много-много мелочей, подражал хоббитам и сам смеялся; но именно такое чутьё и необходимо, когда сыновья за морем, дочь стала смертной, а с женой вы словно бы застыли друг напротив друга и ждёте, когда на вас наконец обрушится счастье. Ждёте, ждёте. Нужно было как-то знакомиться заново, но он не знал, с чего начать. Подоконники в доме у матери были выложены галькой, и шторы трепетали от ветра – синие шторы, кстати, Элронд-то ждал белых. Может, когда ты проплываешь через море, через которое переплывать было нельзя, и пребываешь при этом в белом платье – не предоставил же ей Ульмо и смену одежды – может, ты после этого не переносишь других цветов вовсе. Но нет, мама переносила. Он так часто когда-то представлял, как они встретятся, что в настоящую встречу заснул и проснулся к вечеру. Эльвинг его не трогала, только укрыла. Сказала: – У меня есть лимонад, будешь? Ни «где второй». Ни «здравствуй, сын». Ни «долго же мне пришлось ждать». Она и дальше ничего не называла напрямую: мир, в котором она жила, во многом состоял из умолчаний. Будто бы она шла не по лестнице, не по тропинке, не по дороге, а по плитам, и плиты были с подвохом: ступишь не на ту – провалишься. Пока что Элронду, кстати, казалось, что сам Валинор никого не исцеляет – здесь просто было можно наконец рассмотреть, в каком же мире ты живёшь. Не торопиться. Потом он, кстати, выяснил, что с отцом мать себя вела в разы свободней – ну ещё бы. – Как тебе объяснили? – Тебя? Он хотел сказать: «твоё исчезновение», даже «ваше исчезновение», но это был бы шаг в её мир осторожных движений, поэтому он говорил проще. То ли наносил удары, то ли наводил мосты, то ли для Эльвинг сейчас это было одно и то же. Ещё хотел поцеловать ей руки, например – не как хозяйке башни и кому-то, кто недоплёл корзину – зачем ты плетёшь корзины, мама? – а как кому-то, кого очень долго ждал. Но она бы не разрешила, поэтому он пил лимонад и разговаривал. – О, мне сперва сказали, что ты стала чайкой, а чайки ведь не живут в доме, вот ты и улетела, а потом – что ты отправилась искать отца, и потому вернёшься за нами нескоро. – Ну, я и впрямь отправилась, – мать усмехнулась. Кто сохранил чувство комического, с тем можно и поладить, подумал он тогда. Мать тут двоилась на испуганную, живущую на ощупь, и вот на эту, твёрдо держащую равновесие. При нём она пока сбивалась чаще, чем хотелось бы. Вина всё искажала, даже местоимения. – И вы не спрашивали, почему она вас бросила? – Не она, а мама. И нет, «бросила» никогда не говорили, нам ведь сказали «улетела». Детей просто убедить. – Вас успокаивали? – Разумеется. – С вами кто-то остался? Она спрашивала, конечно, про своих, про верных. И ведь не могла же хоть чего-нибудь не узнать за эти годы – что никто их там не мучил и наоборот даже, что они с Элросом в каком-то смысле сняли сливки – что им досталось лучшее, непрожитое, нерастраченное ещё. Но ей хотелось слушать. – Они нам песни пели. – Даже рыжий? Рыжий хотел свой камень, мама. Они и на звезду иногда как-то так смотрели… Он не тебя хотел убить. – Маэдрос просто разговаривал. – Что говорил? Ну как тебе сказать. – Что отец тебе говорит, когда вы видитесь? Так и не перескажешь. Это была хорошая история, если ты об этом. – Значит, я верно сделала, что сбежала? – Я не могу судить о нерассказанном. Мы скучали по вам, но жили хорошо. Не в смысле что не впроголодь. И потом… – должен же он обзаводиться семейными шутками, хоть и на сколько-то лет позже, – и потом, не сбежала, а улетела. Как-то за завтраком я спрашивал у Маглора, сможешь ли ты теперь снести яйцо. – Ну надо же, – она фыркнула снова, и это лишнее стекло временно растаяло, – а я и не попробовала, какая досада. – Ты теперь понимаешь чаячий язык? – Но произношение у них просто отвратительное. Он и сыновей Феанора надеялся когда-нибудь сделать шуткой для этой части семьи, насколько можно делать шутками такие вещи, но в идеале шутку должны были одобрить все герои, с обеих сторон. И если Маглора он уже успел обнять, то Маэдрос так там и оставался, в этих чертогах, целиком и полностью, если не телом, то душой. Как Куруфина выпустить – это, значит, запросто. А как Маэдроса… Он сам себя не выпускает, говорили его братья, и это было правдой, так что Элронд ворчал зря. Он и сам тоже не добился ничего – Маэдрос его не узнал. «Мужчина, вы бумажник уронили» – без тебя знаю, что уронил, я для того и ронял это, чтобы ты меня окликнул! Но Ирмо сказал – может быть, он послушает тебя-ребёнка, хотя бы сможет воспринять. Ребёнка Маэдрос отметил, но не запомнил, и вот тогда Элронд подумал: может, нужно двое. Двое детей, но в этом мире маэдросовых грёз они бы не смогли без матери, поэтому Эльвинг нужна тоже. Нужно ведь правдоподобно, никто из них не пытался подделаться под мир и одновременно… – Ха, – сказала Эльвинг, – вот уж кому никогда не хотела померещиться. – Даже в кошмарах? – О, в кошмарах там не я, – в этот его приход на подоконниках у матери между галькой стояли некие ростки, и она их поливала. – Это же очередь занимать после Моргота, гибели братьев и тебя, – очень удобно отвлекаться на ростки в таких беседах, – ну или вас, которые в чём-то обвиняют. Куда там какой-то чайке. Даже как-то несправедливо, что в моих кошмарах они всегда являлись первыми, эти твои любимые друзья. – Они мне не друзья. Не все из них. – Станут друзьями, долго ли умеючи? – она закончила с последним ростком и принялась теперь наполнять лейку. – Когда-нибудь, помяни моё пророчество, мы обнаружим друг друга на разных конца стола на каком-нибудь ужасающем семейном сборище, которое ты и устроишь, мой коварный сын. – А ты умеешь пугать, мама. – Я счастлива, что вы были в порядке, – сказала Эльвинг, опустив полную лейку, – и счастлива услышать это лично от тебя. Я помогу.