Когда враг предложил отдать сильмарили в обмен на сына

Келегорм быстро шел по плотному слежавшемуся (каким он часто бывает в конце зимы) снегу, за ним в обличье огромного волка следовал Саурон, на которого эльф временами оглядывался, сдвигая темные брови. Оборотень, думая, что эльф его подзывает, подошёл ближе и поднял голову к нему. — Ты мне распугаешь всю дичь, — недовольно прошипел Келегорм. Волк склонил морду чуть набок и посмотрел совершенно невинно. "Что я сделаю? Таков приказ", — как бы говорил его взор. — Раз уж ты решил всюду за мной таскаться, то мог бы выследить своим чудесным нюхом, есть ли тут чем поживиться, — продолжил нолдо. — Это и тебе выгодно. Быстрее я кого-то подстрелю — быстрее вернёмся. Волк лениво зевнул и потянулся. "Твоя охота — ты и занимайся", — говорил его жест. Келегорм, однако, решительно не мог возвратиться в замок без добычи — не столько потому, что он хотел порадовать ею Мелькора, скольку потому что хотел доказать самому себе, что сохранил прежние силы, ловкость и сноровку, и ничего этому не помешает: ни усталость, ни семимесячный животик. Ближе к вечеру, увы, ноги начали болеть, и он навалился на поваленный ствол дерева, делая вид, что выслеживает кого-то в зарослях, сам отдыхая. Волк подошёл ближе; если честно, он к этому времени сам втайне жалел, что за день прогулки они так никого и не выследили. Он с тревогой посматривал на эльфа, размышляя, не огорчился ли тот, и не нужно ли его, чего доброго, снова утешать: повелитель приказал ревностно бдеть за тем, чтобы нолдо не испытывал лишних тревог. Но Келегорм выглядел совершенно спокойным — наверное, свежий воздух придавал бодрости и сил. — Что ж, идём обратно и будем благодарны уже за то, что сами не стали чьей-нибудь добычей, — бросил эльф, оборачиваясь, как говорил когда-то Хуану в лесах вокруг Тириона. Майа Гортхаур сомневался, что в этом лесу нашелся бы хоть кто-то, готовый соперничать с ним, но спорить не стал: в самом деле, много на кого можно было нарваться. На обратном пути им повезло: когда эльф прыгал по камням через едва подмерзший ручей, из высоких зарослей сухого камыша навстречу вылетело несколько спугнутых им уток. Эльф выхватил лук почти молниеносно, но успел подбить всего одну, и Саурон притащил ее ему, хотя бегать за уткой, как полагается доброй охотничьей собаке, изначально не собирался. Но ещё меньше хотелось ему, чтобы эльф где-нибудь на скользких камнях подвернул ногу. Келегорм с благодарным кивком взял поднесенную ему добычу — видно было, что не она вызывает его истинную радость, а само осознание своей удачи; в остальном он отнёсся к подстреленной птице совершенно равнодушно, ему и тащить ее показалось лень, хоть она не была так уж тяжела. Вечер переходил в ночь, закатное небо перекрашивалось в темную синеву, а он, словно назло майа, оглянулся вокруг себя, встал, потянувшись и расправляя плечи, и заметил: — Кажется, тепло, и ветра нет. Неохота возвращаться, переночую в лесу, возле костра. Может быть, здесь? Он сел на поваленное дерево; на его счастье, сухостоя в лесу хватало, и зима стояла теплая и мягкая. И все равно Гортхаур едва удержался от того, чтобы не клацнуть зубами в опасной близости от нолдорского горла или по крайней мере не ухватить этого упрямца за край плаща и не отволочь обратно в Ангамандо. Эльф будто нарочно широко улыбнулся, глянув на него. Сейчас, возле разгоревшегося на набранном сухостое огонька, вечер казался ему как никогда похожим на те, давние, счастливые, и Саурон в образе волколака походил на псов Оромэ. Нолдо поужинал уткой и хлебом, что захватил из замка. Откровенно говоря, он с удовольствием съел бы что-нибудь ещё, но тащиться куда-то ради этого ночью... Он предпочел получше завернуться в плащ и залезть в укрытие на настил из лапника и поскорее уснуть; усталость оказалась сильнее голода. Словом, как вы заметили, Келегорм совершенно себя не берег и ничуть не утратил ни нолдорской смелости, ни унаследованного от Феанаро нрава. Проспал он всю ночь довольно крепко, и ни один совиный крик или шорох ночного зверя не спугнул его. Перед его взглядом пронеслась череда видений, и то были не счастливые воспоминания о Валиноре. Нет, они были вполне реальны, и Келегорм видел раздраженного Моргота, что допрашивал стоявшего перед ним Гортхаура. "Почему он не вернулся?" — вопрошал он, и Келегорму становилось страшно, когда он видел, что гнев темного вала готов обрушиться на него. Поэтому наутро же, немного опасаясь гнева, эльф явился обратно. Приготовленное здесь жаркое разительно отличалось от жёсткого, с горьковатым привкусом мяса утки и поэтому, с наслаждением позавтракав, он хотел было вновь лечь спать, согревшись в теплой постели, как за дверью послышались шаги. — Явился твой охотник, — голос Саурона был не слишком любезен, но его можно было понять, — и сейчас он спокойно обедает в покоях. Подавив секундное желание притвориться спящим (на Феанаро эти уловки не действовали — он бесцеремонно расталкивал сына в любом состоянии), Келегорм приподнялся, хотя до этого успел лечь. Дверь отворилась, и над нолдо нависла высокая фигура темного вала. — Вот я зачарую выход из замка, и ты не сможешь выйти, — пообещал он. Нолдо сверкнул глазами. — С меня хватает того, что у нас общие покои! — Они предоставлены тебе в единоличное пользование, так что никакого притеснения здесь нет, — миролюбиво ответил он, и сказанное было правдой, поскольку во сне темный вала не нуждался и приходил, чтобы насладиться теплом его фэар и полюбоваться сиянием лика и волос этого аманэльда. — Я даю ему все, а он скачет по лесам и не заботится о ребенке! Келегорм отвернулся. Быть может, он понимал, что поступает безрассудно, но меняться в угоду ему не собирался, менять образ жизни — тоже, хотя временами даже собственная хроа настоятельно советовала сменить образ жизни на более спокойный. Надо признать, что лежачее положение было единственным, в котором ноги не болели к вечеру. Но сейчас-то стояло утро, и он, победив сонливость и накинув плащ, хотел было уйти и избавиться от чересчур пристального внимания со стороны Моргота, который оглядывал его фигуру так, как Феанаро, бывало, любовался на только что выкованный венец. Эльф ещё раз недовольно зыркнул на него и запахнулся посильнее, но тонкая рубаха сидела довольно плотно и явственно обрисовывала его положение. Нет, у него, конечно, были в сундуке и другие, длинные и свободные одежды, но сейчас слишком хотелось сбежать. Однако Мелькор все же заключил его в объятия и к нолдорскому неудовольствию заметил: — Похоже, эта рубаха тебе тесновата. Что скажешь насчёт этого? — и он, взмахнув рукой, подвёл Келегорма к высокому зеркалу, что стояло у стены их общих покоев. Келегорм не сменил недовольства на благосклонность. — Это же женское платье! — возмутился он. — Зато удобное. Длинные складки ниспадали до самого пола, плечи эльфа украсили белые горностаевые меха, и он, нельзя не признать, выглядел царственно, в особенности после того, как Мелькор возложил ему на голову венец, украшенный переливающимися гранеными алмазами. Лазурный светлый взор эльфа встретился с непроницаемым черным взглядом Мелькора. "Не жди, что я являюсь в этом на твой пир", — зло подумал он. Мелькор в ответ нагнулся к его уху. — Почти ничего не заметно, — вкрадчиво и нежно поговорил он. Это была лесть, откровенная и безнадёжная, потому что состояние эльфа не было заметно разве что слепому, но она возымела действие, и Келегорм со вздохом согласился. Приходилось признать, что прежняя одежда выглядит на нем попросту смешно. Мелькор плавно сместил руки на его животик, незаметно гладя, но своенравный эльф, едва понял, что прикосновения ему не чудятся, норовил вырваться. Мелькор глянул на него с неизбывной тысячелетней тоской, и нолдо остановился, сказав себе, что темный вала вполне мог обернуться бесплотным духом и сделать то, что хотел, и так, не говоря о том, что мог провидеть судьбу без лишних прикосновений. — Что ты чувствуешь? — спросил Келегорм, подняв лицо, чтобы взглянуть на него. Он казался взволнованным — его и впрямь волновало, каким придет в этот мир и кем станет его дитя, на кого оно будет похоже. — О, у мальчика будет пронзительный ясный взгляд и волосы, черные, как вороново крыло. Он будет безмерно одарен и прекрасен как августовская ночь, умом и талантами он будет равен твоему отцу, Феанаро, — чарующим голосом повествовал Моргот. — А главное — его я воспитаю сам, и он не будет своеволен себе во вред.

***

Майа Гортхаур недовольно скривился, глядя на свёрток, что ему подали. Случись такое при Мелькоре, гнев его мог быть непредсказуем, но уж наедине-то с этим пищащим свертком можно было позволить вести себя свободно — вот он и выражал неудовольствие возложенными на него обязанностями няньки. Несколько часов назад его оторвали от занятий в его кабинете, а перед тем до острого его слуха долетел отдаленный крик, и Гортхаур, навострив уши, понял, что кричит тот самый нолдо. Сперва он уверял себя, что ему исход процесса совершенно безразличен, и даже не думал подниматься, пока к нему не вбежал кто-то из слуг и не приказал явиться к господину; потом ему вручили драгоценную ношу, и вот он уже час как расхаживал по залу в ожидании. Ребенок на его руках пищал негромко, но скоро совсем затих. Ещё Гортхаур убеждал себя, что ему абсолютно не интересно это дитя, но раз уж тот замолчал, то, быть может, уснул? Или задохнулся? Свёрток был плотно укутан, даже личико полуприкрыто слоем тонкой ткани. Все ли с ним порядке? Майа осторожно пальцем отодвинул край покрывала от маленького личика и неожиданно для себя столкнулся с ответным изучающим взглядом тёмно-синих глаз. Прошло с полминуты, и, Саурон уже гадал, понимает ли хоть что-то это создание, и не отдать ли его своим верным волколакам, как ребенок, глянув на его надменное лицо снова, вдруг наморщил лоб и запищал. Гортхаур досадливо поморщился.