После ее ухода

-… Мы обе знали. А потом она ушла. Лаура смотрела ей вслед, и на душе было мертвицки спокойно. Она подождала, пока хлопнет дверь, сняла с постели простыни и отправила их в стирку. Отправилась на кухню и приготовила кофе, ответила на несколько звонков и нанесла легкий макияж. Мир не рухнул. Это всего лишь очередные отношения, подошедшие к концу. Лаура бросала людей так часто, что сбилась со счета. Можно было смонтировать короткометражный фильм со всеми пощечинами, что ей дарили, и всеми словесными конструкциями вроде мягкого «дело не в тебе» или едкого «я же предупреждала, что не нужно в меня влюбляться». Многообразие лиц и голосов сливались в один, бестелесный и ей совершенно безразличный. Они осуществили коллаборацию с пражским модельным агентством. Это было резким порывом в отечественной индустрии, перфомансом, который был подготовлен необыкновенно быстро. Лаура провела множество вечеров и ночей без сна, заставляя себя и своих сотрудников простраивать стратегии запуска этого проекта. Она сменила машину и несколько раз летала в Калининград, чтобы наполниться вдохновением на грядущие рабочие проекты. И мир не рухнул. А потом все изменилось. В какой конкретно момент — сказать сложно. Она, как и всегда, работала, когда в кабинет залетела воодушевленная Ольга. Ущипнув себя за переносицу, Лаура устало закатила глаза. — Я, кажется, говорила, что не стоит так залетать в мой кабинет. Еще раз — уволю, Оль, надоела. Ее помощница честно пытается напустить на себя виноватый вид, но у нее откровенно не выходит. — Да, понимаю, почему ты не поступила в театральный. — Лаура Альбертовна!.. — Ольга задыхается от возмущения, но тут уже улыбается, — Короче, продажи после партнерства с нами просто взлетели, и Hermès прислали предложение о сотрудничестве… Остальная часть предложения тонет в резко возникшей головной боли. Лаура переводит немигающий взгляд на окно. В ее окружении был только один человек, помешанный на этих не всегда обоснованно дорогих платках. Впервые за эти дни в голове вновь бьют набатом инициалы. И мир рушится. Тупая боль в области сердца не прекращается. Раз за разом, она выбивает из груди воздух, заставляет стиснутые зубы скрипеть, а руки подрагивать. Она задерживается в офисе. Она пропускает встречи. Она разрушается. Медленно и верно. В опустевшем кабинете дышится проще, чем дома. Она курит прямо там, у окна, всматриваясь в далекие огни города. Затяжка — боль. Выдох — пустота. Она чередует два чувства, не понимая, на каком остановится, и какое бы она выбрала, если бы могла. Затяжка. Россыпь бледных родинок на плечах. Выдох. Какая разница? Мало ли таких плеч. Затяжка. Тихое мурчание у самого уха, трепетные пальцы, поглаживающие талию. Выдох. Мало ли женщин так таяли в ее руках? Она выбрасывает окурок в окно, даже не убедившись, что он дотлел. Еще один день. Ольга приходит к ней в полночь. Она ничего не спрашивает, только ставит на стол бутылку красного вина, и заглядывает в глаза начальницы. Получая в ответ пожимание плечами, разливает алкоголь в бумажные стаканы и откидывается в кресле для посетителей. До ее прихода Лаура пила скотч. Понимание, что прямо сейчас это понижение градуса здорово ударит по ее немолодому организму, она улыбается. — Это ваше любимое, — доносится со стороны помощницы. Но это не так. Все, что она любит — не здесь. Вино пахнет алкоголем, а не сладкой пошлостью, и на вкус оно совсем не то, что бархатная кожа Третьяковой. От собственных мыслей становится тошнотворно. Непозволительно слабо. Маша, Маша, и снова Маша. Женщина опрокидывает стакан разом, совсем не заботясь о том, что вино так не пьют. Ольга наливает еще. Она смотрит на начальницу, не мигая и ни на секунду не выпуская ее из вида. Она поднимается в момент, когда та старается скрыть дрожь руках и подкурить зажатую в губах сигарету. Собственноручно помогает это сделать, через дым смотря в обычно властные голубые глаза, которые сейчас кажутся пустыми и безжизненными. Лаура глубоко затягивается, и скользит взглядом по своей помощнице. Остатки самообладания слабо возражают всем ее порывам, но она игнорирует. Слишком мало в ней осталось сил, слишком мало желания вновь все контролировать. Ольга знает. Она жадно следит за этими взглядами, и старается не спугнуть. Ее начальница — как напряженный, загнанный зверь, уставший хищник, которого каждый шаг может привести к нападению или бегству. Она не хочет, чтобы Лаура сбежала. Она хочет, чтобы Лаура осталась. Это безумие. Она знает, что директор все еще сохнет по этой отстойной блондинке. Все догадываются, а она — знает. Это оскорбительно. Она, Ольга, всегда была рядом. Всегда была на все готова. Она не Третьякова. Разве сейчас не самое подходящее время для того, чтобы начальница это заметила? Она рядом даже сейчас. Она, а не Мария. Выражение глаз Лукиной декодировать невозможно. Она смотрит так, словно никого перед собой не видит. Возможно, потому что она больше ничего не видит. Перед ней — очередное тело, молящее о том, чтобы к нему прикоснулись. Может быть, она это сделает. Просто чтобы вновь ощутить то превосходство, которое и ранее толкало ее на всевозможные связи. Чтобы доказать людям, где их место. В ее ногах, под ней, молящих, чтобы она не останавливалась и выкрикивающих ее имя. Так делали они, и никогда — она. Но самообладание еще живо. Лукина вновь отворачивается к окну, и делает особенно глубокую затяжку, отзывающуюся болью в горле. — Знаете, — аккуратно произносит Ольга, — она вас недостойна. И мир рушится. Лаура ощущает себя так, словно лестницу, по которой она шла, выдернули из-под ног. Будто плотина, сдерживающая боль, в миг исчезла, и весь поток мрака, безнадежности и тоски обрушились на нее с головой. Огромными волнами, заставляющими захлебываться, бить руками по воде, стараясь выбраться. Стараясь, но зная, что ты уже обречена. А потом Ольга оказывается ближе. Сука, — думает Лаура. Малолетняя сука, которая знала, куда ударить. — Ради чего? — ровно спрашивает женщина, спокойно докуривая. — Ради чего? — растерянно переспрашивает Ольга. — Ты выводишь меня из себя. Ради чего? Хочешь, чтобы тебя трахнули на столе? Или чтобы я вдруг забыла, кем являюсь, превратилась в добрую фею и одарила тебя лаской и любовью? — каждое слово бьет пощечиной по бледному лицу помощницы, и это доставляет Лауре садисткое наслаждение чужой болью. Как хорошо, когда больно не только ей. — Ты и правда такая тупая? Ты вообще понимаешь, с кем разговариваешь? Она ждет, что ее помощница сбежит в слезах, хлопнет дверью и больше не вернется. Наверно, придется искать новую. Какая жалость, отдел кадров и так последнее время работал ни к черту. Но она не уходит. Прикасается вдруг невесомо к локтю, заставляя вздрогнуть, закусывает губу, собираясь с силами. Смотрит, не отводя взгляда, и Лаура падает. Падает, падает, падает. А потом — только наслаждение. Власть, сосредоточенная в одном теле. Ни одного поцелуя — только грубые, хаотичные прикосновения, руки, сжимающие до синяков. Она знает, что останутся следы. Она их оставляет. Не для того, чтобы заявить свои права для всех, а чтоб Ольга знала. Знала, как и хотела, как и добивалась, что она — всего лишь вещь, которую Лаура использует прямо сейчас, не испытывая ни капли нежности или чувств. Только всепоглощающее мрачное наслаждение. Рука, крепко зарывшаяся в волосы, кажется, сейчас снимет с головы скальп, и Ольга стонет — и прося пощады, и прося большего. Больная девчонка. Ее шея украшена красными отметинами, губы искусаны в кровь. И каждый толчок, и каждый вздох — об одном. Зло, больно, горько — вбиваться в кусок мяса, который никогда не станет той, которую так хочется, по которой так тоскуется, которая никогда не была этого достойна. Горячие капли стекают по лицу, и Лаура твердит, твердит себе не переставая, что это не слезы. И мир рушится. Она обнимает мужа, продолжая смотреть вслед уезжающей машине. И ее сердце больше не екает. Ее мир больше не рушится. Потому что он уже разрушен.