Ксендз

Вовка с ненавистью глянул на закат и попытался задёрнуть штору. Как же ему надоела эта картина! По их субъективным ощущениям, с момента захода в аномалию прошло двое суток. А может, четверо?.. Фанатик не соврал: весь этот город был одной сплошной декорацией, все в нем было как голограмма. Они находили в пустых квартирах еду, но она почти не имела вкуса и запаха, и желудок от нее не наполнялся. Если отвернуться на секунду, то она снова оказывалась целой и лежала на том же месте, где ее взяли. Краны открывались, из некоторых даже текла вода, но ей было невозможно утолить жажду. Собранные здесь дрова просто не загорались. Они перепробовали поджигать все, что обычно могло дать тепло: ветки, доски, книги, но, стоило отвернуться, тщательно собранное вновь оказывалось на прежних местах. О том, чтобы отмерять время, не было и речи: ПДА наемника «заглючил», и, при попытке его включить, выдавал пустой белый экран, а потом снова отключался. По рации иногда проскакивали какие-то неразборчивые обрывки слов, а попытки передать сообщение раз за разом заканчивались неудачей. Часы в квартирах, куда они забирались в поисках хоть какого-то намека на выход, стояли на отметке 19:00. На отрывных календарях почти везде была дата: «27 апреля 1986г», кое-где попадалось 26 апреля, видимо, хозяева покинутых квартир второпях забыли оторвать листок. Временная петля замкнулась на одном моменте: через два часа после полной эвакуации Припяти. — Черт, до чего же аппетитно выглядят эти котлеты! Пани, которая их приготовила, сейчас уже немолода. Интересно, помнит ли она, что оставила их на столе? — Тебя это сейчас больше всего волнует? — А вот их семейное фото. До чего серьезные. В Советском Союзе у всех были такие серьезные лица на фотографиях. Даже у детей. — Тадеуш, соберись. — Я собран. Не все ж с серьезным хлебалом ходить. Представь, что ты попал в огромный музей, где все можно пощупать руками. — Воды осталось на пару-тройку дней, в лучшем случае. Жратва на исходе. Если мы не найдем, как отсюда выйти в ближайшее время, станем, как тот псих. Будем сидеть и ждать, когда сюда из нашего мира какая-нибудь птичка влетит, чтобы покушать. Ты этого хочешь? Есть еще трупы разведчиков. Как насчет малость попахивающей человечинки? — Вова, ну не раскисай, — лицо наемника стало серьезным. — Мы не сдадимся и не станем такими как Марк. Если есть вход, значит есть и выход. Мы его обязательно найдем. Обойдем всю эту сраную аномалию, но найдем. Нас же ждут дома. Вот тебя кто ждет? — Никто. Родители умерли. Младшие в детдоме. Я хотел выбраться и их найти. Хотя бы посмотреть, какими они стали, пока я сидел за решеткой, но… Вовка не плакал с тех самых пор, как почувствовал себя взрослым. А взрослым он себя почувствовал очень рано. Еще когда сестренка только родилась, он уже знал, что скоро мать снова вернется к прежней жизни, как было после рождения братика, а забота о мелких ляжет на его плечи. Вот с тех пор и не плакал. А тут, захотелось до зеленых соплей разрыдаться, когда Ксендз обнял его и погладил по спине. — А за что ты сидел? — За кильку… Он рассказал ему и о родителях, и о деревне в которой вырос, о деде Мише, о братике с сестренкой, и о попытках творить для них маленькие «чудеса», о падле-бизнесмене, обвинившем его в том, чего он не совершал, и о своем желании вернуться и исполнить свою мечту. Фактически, излил душу. И, действительно, стало легче. Негатив ушел, оставив в теле легкую слабость. Сколько же они просидели на этом ковре в залитой мягким светом чистой комнате со следами поспешных сборов? Час? Два? Ксендз не торопил, давая ему как следует выговориться. Стало ясно, за что он получил свое прозвище: как священник, выслушал и не осудил. Есть такой тип людей — умеющие слушать. Тадеуш оказался именно из таких. — А я вот тут подумал, под этим солнцем можно загореть? — Что? — Вовка поднял голову, все еще пребывая в своих воспоминаниях. Глаза его были сухими — привыкший всегда держаться, удержался и теперь. — Давай вылезем на крышу и устроим пикник. — С дуба рухнул? — Нет. Но с яблони однажды упал. Мы с сестрой в детстве такое иногда вытворяли…черт… — Начал, так рассказывай. — Сначала вылезем на крышу. Хочу на солнышке погреться. Заодно осмотримся. Интересно, если мы здесь намусорим, там наш мусор появится? А давай напишем записку, положим ее в бутылку из-под водки и спрячем? Только нужно бутылку освободить. — А что напишем? — Что Герман — хуило, курвин сын и падло. И что нельзя подписывать с ним контракт, досконально не обсудив все пункты, иначе окажешься в полной дупе. Я помню место, где скрывался в прошлый раз от фанатиков. Туда и положим. Я ее там найду, прочитаю, стану умнее и не допущу той ошибки. И мы здесь не окажемся. Как я придумал? — Но, если ты не подпишешь контракт с учеными, мы никогда не встретимся. Некому будет меня спасти, и меня убьют. Тогда уже уточни, на какой пункт контракта не стоит соглашаться. — Верно подметил. Я напишу ее на польском, чтобы было понятно. И еще допишу, что я должен спасти человека на Агропроме, что это очень важно, чтоб ты наверняка остался жив. Правильно? — Думаешь, сработает? Так значит, ты нашел бутылку с запиской и поэтому меня спас? — Нет. Я ничего не находил. Но потом буду думать, что нашел. Черт, как все это сложно… Идея залезть на крышу оказалась отличной. На нагретом за день бетоне было чертовски приятно сидеть, подставляя лицо под ласковые лучи апрельского солнца. Если не обращать внимания на застывший, как на стоп кадре, столб дыма над 4-м энегоблоком атомной электростанции имени Ленина, можно было представить, что ни в каком они не прошлом, а в самом, что ни есть, настоящем. Погожий вечерок выдался, в коем-то веке, и фанатики не бурлят. Такая уютная, томная тишина. — А ведь мы сейчас что угодно можем друг другу рассказать. Все равно, после того, как спрячем записку, не будем об этом помнить. Как тебе перспектива? — А если не сработает? Может потом неудобно быть. — Вова, перестань. Ты же сам говорил, что чудеса случаются, если один их делает, а другой в них верит. На этом стоит любая религия. Поверь что это случится. Ты, вот, был волшебником для своих младших. А для тебя — тот дед. Для него, наверно, тоже кто-то был. Я тоже был волшебником для своей сестры, или, скорее, я был рыцарем для принцессы. Я глупо выгляжу? — Мне, значит, можно было глупо выглядеть, а тебе нет? Колись, курва. Ксендз вздохнул, достал водку и отвинтил крышку: — На здоровье! — И тебе не хворать, — Вовка пригубил ради приличия и поморщился от послевкусия и воспоминаний. — Когда она родилась, мне было два. Как же она мне не понравилась, ты бы знал. Этот запах, мяуканье днем и ночью. Брр. — Как будто я не знаю, что такое мелкие. — Но к году она так преобразилась. Эти большие серо-голубые глаза. Такие красивые… — Как у тебя? — Да, как у меня. Ты на что это намекаешь? — Извини. Не думал, что ты когда-нибудь скатишься до подобных разговоров. Ты же у нас волк-альфач, самец, вожак. — Я с тобой сейчас, на правах вожака, знаешь, что сделаю, если будешь перебивать… Ну так вот, когда она подросла, матушка стала наряжать ее, как куклу. Когда мы приходили по воскресеньям в церковь, я всегда вел ее за руку и на нас смотрели все пожилые пани и говорили «какая прелесть». Если ей становилось скучно, она начинала капризничать, а я ее успокаивал. Она всегда меня слушалась. Потом я научился читать, и читал ей сказки, а она их потом пересказывала на свой манер. Но милой куклой Марта пробыла недолго. К шести она уже полюбила драться на игрушечных мечах и лазать по деревьям. Что поделать, мое влияние. Но при этом для меня она всегда была девочкой, принцессой, так меня воспитали. Каждое лето мы ездили семьей в Карпаты, отдыхать. Вот там-то и было настоящее место чудес. Не раз приходилось устраивать разборки с другими мальчишками из-за того, что они не хотели брать ее в свои игры. Меня это откровенно бесило. Почему Марта не могла стрелять из лука и бродить с деревянным мечом по лесу? Разве она не способна побеждать драконов? Потом это надоело. Мы уходили подальше от мест, где играли они, и сами бесились, как хотели. Вот тогда-то я с яблони и рухнул. Марта захотела конкретное яблоко, а оно было очень высоко. Став старше, я увлекся скалолазанием. Вскоре это увлечение подхватила и она. Потом я вырос, поступил в институт и уехал. Я появлялся дома только на каникулах. Мы все также ездили на лето в горы, но на драконов уже не охотились. Я заканчивал учебу и уже подыскал себе работу, когда Марта упала со скалы, отправившись в поход в компании приятелей. Решила показать, что без страховки тоже умеет. Сложный перелом позвоночника, переломы конечностей, долгое лечение, реабилитация. И очень много денег на все это. Вместо работы по специальности я пошел в армию по контракту — там платили больше. Потом услышал, что в частных военных компаниях заработок еще лучше, и, по истечении контракта, я вышел на такую и был принят. Мне было плевать на законность. Главным было то, что на эти деньги Марте сделали все необходимые операции, и сейчас она снова может ходить. Когда я возвращаюсь домой, мы снова ездим в Карпаты, гуляем по лесу, болтаем о том, как хорошо нам когда-то игралось на тех полянах, и у реки. Когда она устает, я беру ее на руки и несу, как принцессу… Из корпорации так просто не уйти. В итоге, меня занесло сюда. Вся наша группа погибла от рук этих сраных фанатиков. Мне помог какой-то старик в плаще. С ним был ручной псевдопес. Это он нашел меня в той яме. Старик вылечил меня, а потом ушел, на прощание сказав, что теперь я тоже должен дать кому-то второй шанс на жизнь. Этим кем-то оказался ты. А теперь, из-за моей невнимательности, мы оба оказались здесь. Видимо, я тоже не заслуживал второго шанса. Это моя расплата за то, что я сделал с сестрой. Если бы не мое стремление сделать из нее пацана, этого бы не случилось… Я так жалею о том, что научил ее играть в свои игры...