Ни живой, ни мёртвый

— в твоих глазах и виселица, и висельник, и веревка.

~

[Вселенная №000000001. Его ненавистью к нему была устлана дорога в ад]

      В ту ночь, возвращаясь от одноклассника домой, я подумал, что такси за тысячу иен — это слишком, и пошел пешком. Подумаешь, двадцать минут дороги. Я пожадничал, мечтая сэкономить на будущее. И я действительно сэкономил, ведь больше у меня нет будущего.       Самым большим страхом была мысль, что я встречу полицию, дежурившую по улицам, и те занесут мой маленький проступок в личное дело. До совершеннолетия оставалось всего два года, но как же мучительно было ощущать себя недееспособным. Дурачок. Да если бы я тогда встретил полицию, я был бы самым счастливым человеком. Везунчиком. Но удача отвернулась от меня.       Почему-то в ту ночь судьба решила поставить жирный крест на моей жизни, помахала ручкой и никогда более не показывала своего лица. Вместо полиции в глухом и безлюдном переулке, в котором я прятался от сотрудников правопорядка, я встретил…       Дьявола.       Огненные волосы развивались от ветра. Половину лица скрывала маска — деревянная, вместо рта на ней изображалась широко разинутая пасть. Как у голодного зверя. Но маска не прятала глаза.       Суженные, злые, переполненные похотью и всевластием глаза. Переполненные беззаконием.       Я вспомнил все до мельчайших подробностей, хотя всем своим нутром желал забыть. Почему? Потому что хочу знать каждую деталь момента, после которого перестану жить. Если я не буду помнить, то оно перестанет быть важным, а как собственная смерть может быть не важной? Мой реквием по всем годам, непрожитым и неосуществленным.       Прощай, Мегуми Фусигуро.       Меня окружила толпа из шести человек.       По телосложению не скажешь — старшая школа или первые курсы университетов, однако голоса молодые и уверенные. Все в масках — как бандиты из манг про задир. Только мы не в манге. Мы в реальной жизни.       Подбородок приподняли кончиком деревянной биты. Дерево светлое. Цвета брюхо у личинки навозной мухи.       В ужасе дрожа всем телом, я едва держался на ногах. Я что-то лепетал про деньги, телефон. Бандитам всегда нужно только это. Я вынул из кармана мелочь, что планировал сэкономить, из брюк едва не выронил потрепанный смартфон. Вместо одобрения над головой загоготали — стадо громил упивалось чужим страхом, поедая его без закуски вместо сонника на ночь. Лишь один из них не спешил смеяться, он молчал, впиваясь в меня взглядом.       Чуть выше других, вместо капюшона — копна крашенных огненных волос; пирсинг в ушах и из-под растянутого ворота белой футболки торчат черные линии тату. Для полиции — идеальный преступник: слишком много опознавательных знаков и меток.       Я мысленно молился и параллельно считал до пяти и по новой, чтобы это, наконец, закончилось. Время шло. Это не кончалось. Глаза приблизились. Нужно было не смотреть. Не смотреть! Не смотреть! Не смотреть!       Я посмотрел.       Гулко затрепетало сердце в клетке тесных ребер, и он услышал, придя на зов? Что-то тогда его зацепило во мне. То ли особый вид страха, как наркотик, то ли моя податливость, то ли любопытство. Черт разберет теперь, какую ниточку в этой адской машине я оборвал, но точно могу сказать, что так выглядела моя Смерть. Правду говорят, что перед тем, как покинуть этот мир, ты видишь Ее.       Они избили меня до состояния, что я едва держался в сознании, не понимая, хорошо это или плохо. Он бил сильнее всех, в каждый удар вкладывая душу, словно я был виновен во всех бедах его гнилой жизни; бил, пока смех за его спиной не сменился погребальной тишиной. Ну же, где мой похоронный марш, уважаемые? Не хотелось бы уходить в молчании. А они совершенно точно замолчали.       Чавкающий звук разбитого лица, порванной плоти и сочащейся крови. А напротив — глаза, переполненные безумством. Но ему этого было мало.       Рука прикоснулась к волосам и шее в районе затылка, провела по кругу и спустилась к ключицам. Он осматривал меня некоторое время, потом так громко рассмеялся, что в ушах лопнули перепонки — вместе с тканью моей ненадежной летней одежды.       — Это же не девка, отстань от него, — шепнули сзади.       В старшей школе из-за длинных ресниц, прически и худого телосложения я часто смахивал на девчонку даже в мужских вещах, потому как многие сверстницы одевались за пределами дресс-кода примерно также.       — Пойдем, достаточно. Мы повеселились.       — А я — нет.       Никто отпускать меня не планировал. Заплясали огоньки на дне души этого человека, если та вообще у него была. Заискрились вспышками черти, заиграли желваки, под которыми заходила ходуном страшная маска. Он обратился ко мне:       — Откуда ты узнал, что я люблю тебя?       Я ничего не понял в тот момент. Только одна вещь успела дойти до сознания — он что-то хочет со мной сделать. Что-то страшное. Очень-очень страшное. Ему не нужны были ни деньги, ни телефон — все это страшный человек вернул обратно, извращенно аккуратно укладывая в портфель по отсекам, отряхивая от дорожной пыли. Ему нужна была только моя душа.       Длинная петляющая улица. Теперь я помню ее, как лабиринт, а не дорогу, которую знал наизусть. Фонарь — до того одинокий, что ему в его одиночестве стыдно и боязно самому стоять тут без поддержки и помощи. Отвернув свой свет, даже он покинул меня. Ни кошки, ни собаки не перебегали улицу. Ни молодежь, возвращавшаяся из баров. Ни птицы, облетающие нас стороной. Луна — и та спряталась за плотные шторы чернильных туч. Все живое и неживое безучастно оставалось где-то не здесь.       Словно так и должно было произойти. Все отвернулись, скрывая свидетельство происходящего греха.       Меня держали за руки двое — их силы вполне хватило, чтобы справиться с тощим, избитым до полусмерти мальчиком. Моя броня — моя хлюпкая, ничтожная одежда — затрещала сухой берестой в огне чужого желания. Кто-то хотел просто поесть, а я — не более, чем пойманная на вертел крыса, ошкуренная заживо и сожранная с кровью.       — Если станешь кричать, я только сильнее заведусь. Так что кричи, что есть силы.       От нахлынувшей злости я по первости думал, что не доставлю ему такого удовольствия; скорее сожру собственный язык, нежели буду кричать. Но боль была такой невыносимой и резкой в момент первого толчка, чтобы сдержаться… И я заорал во всю глотку. Орал так долго, пока из тела за первую минуту не вышибли дух. Человек толкался прямо в мозг.       — Кричи громче.       Я охрип. Захлебнулся болью, что мешала воздуху попадать в организм.       Кажется, я буквально слышал, как рвется плоть. Меня прошивали насквозь острой иглой, на живую оставляя дыры и сплетая нас двоих толстыми железными нитями, как кукол, превращая в сиамских близнецов. Меня освежевали без анестезии, словно норку, чей мех при жизни более мягкий и приятный, нежели после смерти. Более теплый.       Я смотрел на холодные звезды. Далекие и бездушные точки в небе, как нелепо и хаотично разбросанный по листу бумаги пунктир какого-то ребенка. Помогите мне, просил я у них, помогите.       — По-мо… ги-те…       Шепотом зашевелились губы. Маска, приблизившись вплотную, перекрыла мне обзор.       — Ты смотришь не туда. Твоя звезда перед тобой.       Сейчас мне кажется, что я сделал недостаточно. Недостаточно кричал. Недостаточно бился и уворачивался. Недостаточно быстро бежал или плохо знал основы самообороны. Слишком невинно выглядел, в конце концов. Это главная ошибка. Я виню в произошедшем себя, будто на моих плечах висит груз ответственности, как жертвы. Если бы не я, то этого бы не случилось. Если бы я что-то не сделал.       Но что?       Асфальт ободрал мне спину, пока этот человек елозил моим телом по полу, пока использовал вместо подушки. Вместо резиновой куклы для утех.       Наверное, вы хотите спросить, прошла ли со временем боль? Наверняка, тело привыкло и расслабилось? Нет. Боль не прошла. Рваные раны увеличивались в размере, а попадающая грязь и резкость его движений постоянно задевали за живое. Из меня текло кровавыми ручьями, как если бы я сходил в туалет месивом из кишечника и плазмы. Это как если бы вас прижгли раскаленным железом и держали так до тех пор, пока вы не умрете, систематически надавливая и поворачивая металл в ране.       Снова и снова. И снова. И снова. Вот как это было.       Я не мог дышать — из-за боли мышцы в теле буквально окаменели; вдохнув однажды, я не мог выпустить воздух наружу, не мог расслабиться. Хорошо, что слезам не нужны были мышцы. Я плакал молча, а существо маской размазывал их по моим опухшим от ударов щекам, прижимаясь.       Голова превратилась в чугун. Внезапно я оглох, ослеп и онемел одновременно.       Тогда я понял, что это конец. Сейчас я умру, и больше мне не придется это терпеть. Само понятие жизни в перспективе перестало иметь смысл. Лежа под незнакомцем, я смиренно ждал ухода. Никакой белый свет не был нужен. Я хотел просто перестать существовать.       Но все кончилось не так, как я планировал. Кончил он, а не я.       Незнакомец вытер об разодранные лоскуты моего нижнего белья свой член, заляпанный в крови, как меч, что побывал на поле боя. Застегнул брюки, закрепил заново ремень. Наклонился ко мне, поглаживая по лицу и рукам, нарочито любовно, мягко.       — Теперь мы с тобой связаны.       Да, я чувствовал стяжки внутри себя, натянутые с того самого момента, как он покинул мое тело. Будто резина, способная растягиваться на большие расстояния, но ослабляющая свою хватку только в момент воссоединения.       Рука все двигалась. Я все лежал, плача и дыша через раз онемевшим от крика ртом.       — Я найду тебя, ты не против? — это был риторический вопрос. — Давай останемся вместе навсегда.       Уходя, человек оставил на моей шее яркий розовый след, приподняв для этого маску. Мятная жвачка липкой сладостью осталась остывать на коже кислотным ожогом. Чужая слюна как сок хищного растения. Стоило его рукам покинуть меня, как я сам покинул собственное тело.       Друг, напуганный отсутствием сообщений, поспешил проверить соседние к дому улицы спустя два часа, как я перестал отвечать на звонки. На тесной тротуарной дорожке между закрывшимся ларьком с мороженым и глухой стеной склада лежало что-то, не подававшее признаков жизни. Без одежды, в крови и с белесой струйкой между раздвинутых ног.       К большому сожалению, скорая успела спасти разодранное на куски тело. Подлатала его, перекрасила, заменила часть важных деталей. Наконец, поставила на ноги. Выпустила, как хорошее, но, увы, подержанное б/у. Попросила владельцев расписаться и спокойно отправилась спасать другие такие же тела.       Но это был всего лишь конструктор из органов и жидкостей. В нем больше не было меня. С этой самой секунды оно стремилось вернуть образовавшуюся ошибку.       Оно стремилось умереть.

/////

      Случившееся навсегда сломало меня.       Я не смог окончить старшую школу. Как и поступить в университет. Я думал лишь о глазах и сказанном тем человеком, пребывая в систематическом паническом ожидании. Не мог выйти из дома, чтобы не оглядываться, не мог представить себе, что дышу одним воздухом, хожу по тем же улицам и в те же магазины, что и он. В конечном итоге… только моя комната, где шторы никогда не открывались, стала единственным убежищем. Жарким летом или морозной зимой — не важно. Я сидел под одеялами и трясся по своей умершей душе, не в состоянии обуздать боль или найти спасение.       Отец предлагал домашнее обучение, чтобы получить аттестат. Какое-то время учителя даже приходили, но страх выел мне мозг, а назначенное лечение превратило в овощ — из-за транквилизаторов я мог не просыпаться сутками. И… на меня махнули рукой. Прятали до поры до времени, а потом сослали далеко от дома, от шумного и многолюдного Токио, в котором улицы опостылели, превращая людей в монстров. Я хотел навсегда избавиться от воспоминаний о нем.       Макурадзаки, префектура Кагосима. Неприметный прибрежный городок, не слишком крупный во всей префектуре. Парки, дачные домики, брусчатка вместо асфальта и море. Бескрайнее теплое море.       Чудо не произошло.       Чтобы прийти в себя мне понадобилось больше двух лет в общей сумме и полтора после переезда. К тому моменту отец уже владел сетью ресторанов, и успешного предпринимателя не заботила безграмотность и необразованность сына, теперь почившего безнадежно душевнобольным. Меня пристроили как подмастерье к одному из его компаньонов — в кафетерий недалеко от пляжа. Все вязаное, плетеное и льняное; мягкое, натуральное и неспешное. Растворившись в кучевых облаках гроз, день за днем, я все реже принимал препараты, оставляя только снотворные для беспробудного сна, но это скорее привычка, нежели вынужденная необходимость; я привык к бесконечной тишине вокруг себя, к черноте. В небольшой комнатке на втором этаже заведения было более чем уютно, а морской ветер задувал в открытое широкое окно, чьи деревянные ставни иногда постукивали о письменный стол и сцарапывали с того краску.       С сыном директора, немым и прелестным белокурым мальчишкой Тогэ, мы по утрам собирали моллюсков, а по выходным катались на велосипедах до рынка. Нас любили престарелые старушки, что дарили нам подсолнухи, а мы вплетали их стебли в широкополые шляпы или в корзину велосипеда, вместо лампочки освещая себе дорогу импровизированным маяком. Я улыбался посетителям, вечером натирал стаканы до блеска, ночью любовался отблеском луны в водной глади, когда тот раскидывался перед глазами, и засыпал, изможденный насыщенными днями новой жизни. По праздникам мы пили вино после закрытия, рыжеволосая Нобара хохотала слишком громко, а поваренок Юдзи доставал из припасов копченное мясо лангуста. Мы существовали здесь и сейчас, ничего не могло сбить с намеченного пути. Сменялись времена года, лица туристов перебивались примелькавшимися лицами постоялых горожан, что желали нам процветания. Я осел, стал выращивать на подоконнике цветы, приютив почти иссохшую пальму с мусорки. После пережитого, мог ли я рассчитывать на покой и счастье? Но я был в какой-то степени… счастлив. Когда мы с Тогэ брели в молчании по пляжу, закапывая стопы в горячий песок, я был в этом абсолютно уверен. Что все-таки счастлив — где-то там, в отдалении и безопасности.       Безопасности… так я думал.       Пока однажды страшный человек не пришел к нам в заведение.       Лило как из ведра. Над дверью дернулся дешевый китайский колокольчик. Никто из официантов, включая меня и остального персонала, не отреагировал. Посетитель и посетитель. За моим столиком расположилась пожилая пара, заказавшая по бокалу шампанского к вечернему томному ужину из краба и свежих овощей. Я улыбался своим бледным худым лицом, когда услышал в отдалении…       — Американо, пожалуйста.       …И без того хрупкий хрустальный мирок на моей трясущейся холерной ладошке, мерцающий блеклыми огоньками немытых окон, свято оберегаемый, дернулся, полетел вниз и разбился о пол под моими собственными ногами.       Я мечтал забыть этот голос навсегда. Мечтал прижечь уши, вырезать ушную раковину — что угодно, лишь бы забыть.       Позади меня сидел человек в костюме. Все в нем было мне неизвестно и незнакомо, ново, инородно. Все, кроме глаз, копны ярких, теперь уложенных гелем, волос и того самого голоса, давшего глупое обещание в глухую летнюю ночь. Пройди он мимо и не скажи ни слова — я бы не узнал, но голос…       Костюм-тройка: подогнанный под ширину плеч пиджак, приталенная жилетка на три пуговицы, брюки с идеальной выглаженной посередине стрелкой; бурые кожаные ботинки и связка ключей от машины рядом со смартфоном. Судя по всему, этот человек теперь имеет все, после того как поимел меня, пока кому-то остается собирать крупицы, никчемные остатки жизни. Мне хотелось закричать, но я сдержался, проходя мимо и избегая чужого взгляда, занятого другим подошедшим официантом. Это случайность. Шутка судьбы. Он уйдет и больше никогда не вернется. Он уйдет…       — Мегуми, — на рукав опускается рука того официанта. — Гость за четвертым столиком просит тебя принести ему заказ. Сказал, вы старые друзья. Ты не рассказывал…       Я не дослушал. Он… он издевается надо мной.       Поднос с чашкой ходил ходуном. Чудом не проронив ни капли, я выпрямился, удаляясь.       — А ты вымахал.       Пришлось остановиться. Стоя спиной к чудовищу, тело трясло и колошматило в разные стороны, внутри разрывались органы, лопались сосуды, в глазах мутнело. Дыхательная практика не помогала — мозг отказал.       — Только не говори, что не помнишь. Мне казалось, я оставил весьма неизгладимое впечатление.       Едкий тембр голоса. Каждое слово — нет, каждая буква — это капля яда на моей ранимой, нежной коже, кислотой разъедая до костей. Сильно зажмуриваясь, мечтая оказаться дома, взять выходной, отпуск, другую жизнь, сильнее всего на свете я желал не бояться его, повернувшись, ответить, чтобы он проваливал прочь, облить кофе белую рубашку, исцарапать лицо так, как царапал от страха предплечья в минуты панических атак. Я был так силен в мечтах и так ничтожен в реальности, что мог только дрожать, вжимая голову в сутулые плечи.       — Хотите заказать что-нибудь еще?       Тем же самым тоном я когда-то молил его о пощаде, молил прекратить, перестать. Я и сейчас молил, позорно поскуливая побитой псиной перед взором заостренных карих глаз, что в возмужавших, явно повзрослевших чертах лица выглядели огненными вспышками, секатором, рубящим на части.       Он промолчал; я не видел его выражения лица. Ушел, а спустя время забрал нетронутую чашку и купюру, в разы превышающую чек. Чаевые. Всю ночь меня рвало, как после отравления, а на следующий день я не смог найти в себе силы даже выползти из комнаты.       Его не было больше месяца. Казалось, прошлое появление привиделось мне ночным кошмаром наяву, помутневшим рассудком, осознанным сновидением. И в вечер, когда мужчина явился снова, в ворохе проблем и забот мне почти удалось забыться, бегая от одного столика к другому. После закрытия осталась гора посуды, усыпанный песком с пляжа пол и касса, которую надо было описать и закрыть. К моменту, когда большая часть дел была выполнена, а перевернутые стулья на столах напоминали колья, я остался один в ресторане. Сквозь открытое на веранду окно задувал морской бриз, и туристы кричали на неизвестном мне языке, посмеиваясь и запуская огненные фонарики в небо без всякого повода — просто на память. Я протирал бокалы, в методичности движений отвлекаясь от всего на свете, уходя в прострацию и расслабляясь; входная дверь была пока не заперта.       Прозвенел колокольчик.       — Прошу прощения, мы закрыты. Приходите завтра в девять утра, мы будем рады предложить вам наши фирменные завтраки разных кухонь мира.       Я оттараторил стандартную фразу — многие захаживали в заведение после закрытия, надеясь в еще горящих окнах найти лишнюю баночку освежающего лимонада или согревающего какао. Мне не было нужны поднимать взгляд, надо скорее закончить и пойти спать, ноги гудят, да и в висках ломит… Сейчас незнакомец уйдет, вернется уединение.       Но человек не уходил. И паника мгновенно сковала сердечную мышцу, а вслед за ней замерла рука, орудующая полотенцем. Я ждал узнать, что ошибаюсь, однако стоило глазам узреть знакомый силуэт, как бокал с треском и звоном полетел на пол, разлетаясь стекольной крошкой и опасными осколками по плитке. Стало страшно; человек все стоял возле входа, держась на расстоянии, засунув руки в глубокие карманы летней, свободной от офисной духоты одежде.       — У тебя всегда из рук все валится или это… сугубо моя вина? — сакцентировал, ухмыльнулся. — Не против, что я зашел?       Я обошел барную стойку и, глядя ровно в глаза мужчине, рукой нащупал вымытый нож, сжал его так сильно, как мог. Если… если он подойдет, я всажу его ему между глаз. Или не ему. Скорее прикончу себя — так проще и надежнее.       Он сделал шаг в мою сторону, и я дернулся, спиной налетая на бутылки с алкоголем позади себя.       — Зачем?! — крикнул я. Сейчас-то можно было кричать, и я не собирался сдерживаться. — Зачем вы пришли?       Как он меня нашел? Почему именно сейчас? Это случайная встреча или… спланированное решение? Вопросы роем мух крутились вокруг головы, но я мог только сдерживать слезы, сквозь ужас, мешающий двигаться. В итоге, погрязнув в воспоминаниях, что нахлынули в изнеможденном от постоянного бега сознания, я все-таки прослезился злыми слезами, что на вкус были столь же терпки, что и кофейное зерно после сильной обжарки. Фирменный фартучек передавил шею, а рубашка взмокла от холодного пота между лопатками. Я не ощущал пола под ногами, потолка над головой, нож в онемевшей руке был не опаснее куска медицинской ваты.       Остановившись возле стойки, измерив пространство медленными шагами, чудовище облокотилось о деревянную столешницу, широко улыбаясь.       — Хотел посмотреть на тебя. Посмотреть, что с тобой стало. Твой взгляд… он… — посмаковав слова на языке, мужчина, наконец, подобрал нужные и договорил. — …Все такой же пленительный и трепещущий, — палец рисовал по поверхности завитки в такт размышлениям. — Все такой же… боязливый. Мне приятно, что ты меня все-таки помнишь.       Монстр. Как можно забыть собственную смерть?       — А помнишь ли ты, что я тебе пообещал?       Крепко сжатые зубы и их скрежет были ему ответом. Я проглотил обиду, едва не поперхнувшись комом — не на него, а на сраную жизнь, что не давала мне покоя, заставляя вновь проходить через весь этот непомерный ужас. За что? Чем… я заслужил такое наказание?       Я молча заплакал, разжимая ладонь и выпуская нож. О чем я думал? Что я смогу? Я ничего не могу. Волочить жалкое существование — вот мой предел, и, стоя перед своим мучителем в одиночку, без всякой помощи от кого-либо, снова готов был сделать что угодно, лишь бы он ушел. Лишь бы это кончилось. Как смешно. Мы ходим по чертову кругу.       Теперь, когда он здесь, стоило задать главный вопрос.       — Что вам нужно?       Внутри все заболело, заныло, вспучилось от фантомных болей. Смогу ли я пережить это второй раз? Лучше умереть. Почему я не умер? Почему я не?.. Почему я?.. Почему?..       — Позволь приходить сюда.       Я опешил, утирая нос накрахмаленным рукавом.       — Что?       — Мне бы хотелось общаться с тобой.       — Да вы, должно быть, издеваетесь… — сказал я, но шепотом себе под нос. Вслух сказать было нечего.       Когда человек ушел, я осел на пол и закричал в подол фартука от бессилия, изнемогающий от боли и обиды на весь проклятый мир вокруг. Разбиваясь стократно, как этот несчастный стакан, выпавший из рук, я был так же несчастен и так же разбит; сколы моего сердца были не менее опасны и остры, как резаные края стекол вокруг, и раны не менее болезненны, если их задеть.       Я с таким трудом собирал себя по крупицам, по капле, по ворсинке и ради чего? Ради человеческого эгоизма? Ради взгляда, что без зазрения совести выворачивал струны моей души наизнанку? Ради выглаженных костюмов, всегда нетронутого американо, чаевых и слов «до завтра», пугающих сильнее, чем смертельный диагноз?       Он действительно начал приходить.       Каждый день.       Каждый день одно и то же. Приветлив, учтив, вежлив. Здоровается с персоналом, не хамит управляющему, дарит официанткам слепые надежды на свое сердце и подкидывает пару монет бездомным на углу, старикам придерживает дверь, детям дарит леденцы с бара. Ко всему равнодушен, ко всем односторонне непримечателен. И только мне, оставляя нетронутый американо и купюру, он бросает, прежде чем уйти:       — До завтра, Мегуми, — вложив в эту фразу что-то особенное, что-то свое, что-то настолько интимное, будто, произнося это, он высветляет словами пространство для нас двоих. Словно нет никого и никогда не было.       Все считают, что мы друзья детства. Все ждут, когда придет «тот самый немногословный мужчина в костюме». И только я ненавижу его всем сердцем, немея от ужаса, стоит тому переступить порог. Мне невыносимо хочется сказать хоть кому-нибудь: «Очнитесь, перед вами чудовище!», поделиться, но меня никто не слышит, ведь я упорно продолжаю молчать и терпеть, пока остальные приветливо распахивают руки перед этим человеком, что без смены лица всадит им кол в сердце.       Я мучительно гасну под гнетом его общества. Угасаю мотыльком без солнца, без света, что перегородила огромная глухая стена. Я гибну, трепыхаясь крылышками о стенки стеклянной банки. Человек забирает у меня кислород. Отбирает мою жалкую жизнь. Очень-очень медленно.       Я перестаю сначала спать, а потом есть. Меня рвет, трясет и колотит. Я начинаю походить на живой труп, совсем как в то проклятое лето. И в определенный момент, не в состоянии и дальше делить с ним отравленный воздух, я спрашиваю, набравшись отчаянной смелости:       — Вы ведь… не оставите меня в покое, да? Не исчезните?       Нас не слышат. Заведение живет дальше, пока мы двое стоим на паузе в ленте собственной кинопремьеры второсортной дорамы авторского происхождения — такое не оценят даже заядлые любители фантасмагории и лирики. Подойдя вплотную, его рука крепко обхватила меня за талию, а носом мужчина водил по моим волосам в районе виска, шумно вдыхая их запах. Шепотом, словно извиняясь, он ответил:       — Не могу, — приложился губами в подобии поцелуя к голове и отошел, махнув рукой на прощание. — Я зайду завтра.       «Я зайду завтра», — говорил он каждый божий день, превращая сутки в адские муки смятения. Мне оставалось только надеяться, что завтра либо не наступит, либо он нарушит обещание. Но все всегда происходило в точности, как и вчера. Этому должен был прийти конец.       И он пришел.       Может быть, был и другой способ спастись, отыскать сладостный покой, но я нашел только упокоение. К счастью или к сожалению, незавершенных дел у меня не было. Отец грубо отказал мне в переезде еще куда-нибудь, и тогда мысль укоренилась во мне основательно.       Я больше не могу. Я не выдержу больше ни секунды. Это выше моих сил.       У меня была попытка начать все заново. Она провалилась. Пора было признать, что дальше бороться бессмысленно. Пожалуй, так оно и случается — человек попросту перестает видеть хоть какой-то смысл. Не было ни записок, ни прощальных объятий или надменных слов с обвинением кого-либо в собственной участи. Я даже не проведал Тогэ напоследок, хотя обещал ему еще вчера забежать и принести рисовые лепешки с маком. Зато было море, горящие над головой, холодные звезды и высокий гористый утес, серыми скалами разрывающий волны на рваные куски пены. Протоптанная дорожка вела на самую вершину, туда, где обвалившиеся камни рифами образовывали опасный берег. Там я и стоял, разведя в стороны руки и позволяя ветру поднять меня над землей. Из символики — снятая и аккуратно поставленная в сторонку обувь. Одиноко оставленные кеды вряд ли теперь кто-то наденет, они не пройдутся по песчаному пляжу и не будут стоптаны на раскаленном асфальте по пути в рыбацкую деревню, их не замочит дождь и не тронет солнце, дабы выбелить дешевую китайскую краску. Только если какой-нибудь человек не решит присвоить их себе, несмотря на судьбу хозяина, чего я им искренне и пожелал.       Я должен был умереть три года назад. Как и было сказано выше, чудо не произошло, и я выжил. Не смог жить и снова пытаю попытку умереть, надеясь, что хотя бы сейчас зов на тот берег услышат.       Слез тоже не было. Некому было по мне плакать, некому скорбеть или скучать. Знакомые оправятся, а незнакомые не заметят. Наоборот, я ощущал благоговейный трепет перед кончиной, выбранной по желанию. Я падал, не закрывая глаз и наслаждаясь последними секундами биения сердца перед замораживающими картинками быстротечного пейзажем. Я падал, а волна разевала черную пасть, чтобы поглотить меня. Навряд ли ей удастся сделать мне больнее того человека, ее общество — пуховая перина утопленника, где мне предстояло уснуть навсегда.       Я падал.

/////

      Вы когда-нибудь видели, как бушует разгневанное море? Как, набирая метровые гигантские волны, оно топит суда и обрушивает праведную злость на прибрежные города?       Вы слышали, как оно воет? Тоской и болью пронизывая все вокруг; этот утробный плач глубин закрадывается в самые отдаленные шрамы души, отзывается даже в мертвых клетках на поверхности нашей кожи; вой, что сулит лишь смерть. Море кричит о горе, оно зовет на помощь или просит обратить внимание на себя, чтобы хоть кто-то заметил, пожалел, приласкал. Или оно пытается отомстить за утрату: за мертвых китов, выброшенных на берег, за глубоководных рыб, что погибли от нехватки кислорода, за рифы в пластике и нефти, за массив льдов, тающих на глазах. Море никогда не забирает то, что ему не принадлежит, но что по праву его — в нем же и останется навеки.       Представьте крик, сравнимый с оглушительной сиреной. Волну, что треснула, как лед, расколовшись на самостоятельные куски цвета индиго. Силу, способную убить любого. Вот оно — бушующее беспристрастное море, страж земли, ее хранитель и кормилец.       …Я должен, должен был умереть!...       Но в ту ночь человек приглядывал за мной из окон внедорожника, почуяв неладное, уследив во взгляде ноты боли и мученического страдания. Он рухнул в воду следом за мной, не раздумывая и немедля. И вытащил на берег мое тело, наглотавшись воды по самое горло. К величайшему сожалению и несчастью, проверив пульс… я оказался жив.       Очнувшись, мой вой был в точности, как бушующее в ночи разгневанное море. Я был им. Я стал частью моря.       Я охладел.