Психотрия: чернила и кровь

Ты когда-нибудь задумывался, что такое тьма? Тьма — это когда совсем нет света… Для каждого из нас свет — это люди, которые нас окружают. Для меня — мама, Ирка, ты… Даже ты, хотя ты больше похож на бракованную лампочку. И чем больше источников этого света гаснет, тем больше человек погружается во тьму. И он ничего в ней не видит… и делает что хочет, делает то, что даже раньше стыдился или боялся делать… Мы боремся с этими людьми, у которых внутри тьма… Я никогда не пытался их понять, то есть не их понять, а почему вот они такие… Теперь понял.

Если ты ищешь свет, то в конце концов можешь его найти. Но если ты ищешь тьму, ты всегда и везде будешь видеть только тьму. И даже несмотря на то, что в зале было относительно светло, нежный аромат хрупких цветов по-прежнему пьянил рассудок, обволакивающим дурманом ложась на плечи… Стало как-то темно перед глазами. — Прощу прощения, — взволнованный юноша робко кивнул в знак приветствия перед женским лицом. — Вас уже заждались в третьем номере, мисс. Не мог вас сразу отыскать. Ухватившись за чёрную коробку, Маринетт встрепенулась и завертела головой. Ей показалось, на аристократичном бледном лице перед ней точно легли странные тени. Совсем на мгновение, такое тонкое и фактически неощутимое. Ведь когда она моргнула, любой намёк на тьму в зелёных глазах исчез. Адриан Агрест стоял возле неё, как и раньше — благоухающий, изящный. И с робкой улыбкой на чуть пухлых губах. Никакого мрака не могло и быть рядом со столь невинной, доброй душой. Повернув голову в сторону невысокого юноши, которые явно перепотел от избытка чувств и мыслей о предстоящих истязаниях, если тотчас же не явится в компании Маринетт, она устало вдохнула. — Ведите, кажется, заказчик уже заждался, — она улыбнулась и размяла плечи. Затем кивнула в сторону Адриана: — Прошу меня простить, мне жаль… Но мне пора. Ещё увидимся, Адриан. Его имя слетело с её губ так легко и естественно, словно уже давно было привычкой — вот так задевать струнки в его душе звонким голоском без малейшей робости. Но бросив скорое прощание, она удалилась отсюда с тихим шорохом. Так ни разу и не оглянувшись. Даже не думая об этом. Адриан смотрел в сторону, где скрылась девушка, достаточно долго. И всё та же мягкая улыбка на бледно-аристократичном лице. Вот только руки, зажатые до истошного хруста костей, отнюдь не вязались с миловидным образом. Она ушла, упорхнула, взмахнув тёмными волосами, которые слегка спутались за её спиной. Скользнула плечиками мимо и на мгновение позволила вдохнуть запах мяты, исходящий от чуть мокрых локонов. Она ушла, сделав чёртов шаг назад. И оставалась тысяча вопросов с одним последним, едким словом: почему? — Спрячь это выражение, пока отец не размазал его по дну очередной безумно долгой и бессмысленной поездки, — сухое замечание, как бы брошенное вскользь, вывело из дремы. Адриан повернулся и склонил голову в сторону. Мимо него вяло скользил кузен, медленно перебирая ногами и, казалось, с трудом вышагивая к столику с закусками. Верхние пуговицы на рубашке уже давно были расстёгнуты, а галстук, смятым нелепым комом, торчал из верхнего кармашка тёмно-синего пиджака. Даже не так, присмотревшись, можно было заметить, что чёрного в нём больше, нежели ясных оттенков. И глядя в глаза Феликса, Адриан не был уверен, речь о костюме или о нём самом. Он пропустил кузена к столику и безразлично сказал: — Какая разница: одной поездкой больше, одной меньше. Феликс, вздрогнув, замер. Откуда столько холода в этом манерном тоне. Столько уверенности в себе? Очередной тенью на его плечи легла горстка сомнений. — Здесь, — Феликс театрально обвёл взглядом помещение, — очень светло. Долго зал украшал? Взгляд его красноречиво намекал на подтекст. Им веяло в воздухе, им можно было подавиться у каждого столика. И ослепнуть, взирая на белёсый цветочный потолок. Потому что… У цветов невероятно богатый язык. Выбирая сорт, форму, и даже оттенок, вы в корне меняете суть послания. Даже букет может рассказать целую историю. И они оба это хорошо знали. В них вдалбливали аристократичные манеры с самого рождения, первого вздоха. Не знать о том, что их окружает? Смешно. Так, розовые цветы традиционно выражают любовь, и идеально подойдут для примирения с родными или второй половинкой. Жёлтые цветы расскажут о том, как вам дорога дружба, и помогут вернуть отношениям радость. Белые и светлые бутоны означают искренность, доброту и чистоту чувств, а значит идеально подходят для извинений. И каждый белый цветок здесь молил о прощении. Но — у кого? И главное: за что? Он почти что слепо упирался лбом в хризантемы и давился их ароматом. Бегло вспоминал уроки этикета и флористики. Белые хризантемы — пожалуй, лучший выбор для того, чтобы искренне попросить прощения. Хризантема символизирует истину и чистую жертвенную любовь. Феликс смотрел в пустые глаза кузена и пытался понять, кому тот задолжал такие громкие извинения? Отчего тот так судорожно поглядывал на столик с украшениями неподалёку, тяжело дыша. И глаза его темнели при беглом взоре на… лепестки мяты. Пробежавший холодок по позвонку словно намекал, липко и намертво прикрепляясь к напряжённой шее. Не ищи ответа, где сыщешь погибель. Не смотри в само зло, иначе зло посмотрит на тебя в ответ. Но Феликс Фатом — что пустой сосуд, ничем и никем незатронутый. Давно выброшенный. Но втайне, так нелепо и глупо надеющийся, что однажды он удавится эмоциями сполна. Своими, только своими собственными. А посему, поднял не менее острый взгляд в ответ. Потому что слишком поздно понял… От кого пахнет мятой при каждой долбанной встрече.

***

И лишь когда волосы на затылке её зашевелились, словно от предчувствия чего-то плохого, она резко замерла. Алья отлично знала это морозное ощущение. Это чувство затравленного зверя. Когда рядом хищник. Стараясь придать себе гордый вид, Сезар украдкой облизала кончики пальцев, перепачканных в шоколаде. И сделала это точно не зря. Поднеся вторую руку к пухлым алым губам, девушка поперхнулась от неловкости. Практически в нескольких метрах от нее стоял Нино. Всё тот же глупый и упрямый Нино. Он говорил о чём-то с высокой блондинкой, то и дело нервно оттягивая галстук. Его горящие глаза были заметны даже под маской улыбчивой добродетели, что-то было не так. Словно вернулся он не просто так. А очнулся от долгого, нудного сна. Алья недовольно цокнула и посмотрела на перепачканные пальчики. Назад отступать было просто глупо. Поддавшись шаловливому порыву, девушка коварно ухмыльнулась и поднесла два пальца к губам. Медленно высунула язык и аккуратно слизнула сладость с них. Нино поперхнулся и прикрыл рот ладонью, но разговор не прервал. Прокашлялся и придал себе невозмутимый вид. Намерено напускной, беззаботный. Алья нахмурилась. И, спустя долгое, намеренно томное мгновение, продолжила свою игру. Уже более открыто прошлась пальчиками по языку. Словно это был леденец. Чертовски вкусный и единственный. Лейф замер и прекратил делать вид, что его интересует что-то другое в этом зале. Расстегнул верхние пуговицы атласной красной рубашки. Пару часов назад он сам оставил её здесь одну на растерзание обществу и томительному ожиданию. Но фраза, брошенная какой-то незнакомкой с мягкой улыбкой, так и засела комом в горле. — Одинокие девушки на самом романтичном вечере сезона всегда такие податливые. Это почему-то его задело. Он услышал эти слова случайно, фактически пробегая мимо какой-то леди в чёрном. Но услышал этот так точно, будто это адресовалось именно ему. Они даже не пересеклись взглядами, лицами. Но суть забилась под самую кожу. Хочешь? Возьми. Алья, предчувствуя неминуемый взрыв, убрала руку от лица и прошлась кончиком языка по пухлым губам. Легко улыбнувшись напоследок, вытерла руку салфеткой и… бросилась наутёк. «Тебе шах и мат! — наслаждаясь победой, подумала Алья. — Здесь, в этом сверкающем огнями зале, мне делать нечего!». Даже нежные цветы не смогли зажечь душу сильнее, чем желание отомстить. Достаточно ли она нагрела градусы между ними, до тридцати дошло? Вечер не заканчивался, а вот терпение — сдулось до смешного быстро. — Вот зараза! — не удержался Нино, громко чертыхнувшись сквозь зубы. — А? — не поняла Хлоя. Она видела, что весь разговор Нино был какой-то рассеянный. А под конец — так и вовсе потерял суть диалога. Глядя в спину стремительно уходящему другу, она всё поняла. Конечно же. Рыжеволосая и несносная Сезар. Открыто убегающая на высоких шпильках сквозь толпу танцующих пар, девушка во всю хохотала и приподнимала платье как можно выше. Впервые делала это так смело и, как нашкодивший ребёнок. Будто лишь сейчас обрела крылья смелости. Её упругие локоны разметались по спине, открывая прекрасный вид не только на хрупкую шею, но и аккуратный верх маленького платья в целом. Интересно, что же она успела натворить за столь короткое время? Напряженный донельзя Лейф продолжал цедить ругательства, на ходу сбрасывая пиджак и закатывая рукава. Похоже, оба понимали, что Алья далеко не убежит, но оба испытали от этого какое-то непонятное удовольствие. — Хорошо бежит, — задумчиво пробормотала Хлоя, почесав подбородок. И тут же приуныла. Ей очень хотелось испытать нечто подобное. Жажду прикосновений, романтичный вечер на двоих. Сказочные танцы, которые бы лишь подогрели интерес к каждому шагу вокруг. Томные движения и пылкие, беззастенчиво сладкие взгляды. Эта атмосфера и запах чудесных растений убивали что-то внутри. Лишь зажав между пальчиками нежную ткань своего нового наряда, она ощутила себя… Собой. Именно собой. Будто ткань стала её бронёй, лучшей в мире защитой и самым прекрасным спасением. Хотелось быть с кем-то так же, как Нино. Глупо, самоотверженно и… странно. Почему он так глупо выдавал себя — гнался за недосягаемым, а после неделями вздыхал, сидя за их столом, украдкой разглядывая эту надменную Алью Сезар? Было очевидно, что он был покорен ею одной. Но, почему-то, продолжал держать себя в рамках. Сдерживался и в открытую так ни разу и не сказал девушке о своих чувствах. Хлоя сжала платье сильнее, ища большего спасения. Оно придавало уверенности, тихо, только для неё. Выдохнув, когда мягкая ткань ускользнула сквозь пальчики, она заметила, как хлопнула дверь перед разозлённым Лейфом, и усмехнулась. Сезар, может, и раздражала её, но надо отдать ей должное. Глупой та, отнюдь, не была. И умела получать желаемое. Либо всеобщий любимец покорится, либо потеряет несносную особу навсегда. Вокруг нее снова закружились пары. Хлоя закатила глаза, вслушиваясь в мягкую мелодию, ненавязчиво зовущую гостей за собой в центр зала. Гордо вздернув подбородок, поправила несуществующие складки на своем платье. Полупрозрачное, тонкое и расшитое камнями… оно было слишком нежное для неё. Именно так она подумала, когда увидела его впервые. И Хлоя Буржуа никогда не признается себе в том, что… это лучшее, что она ощущала за долгое время. Маринетт Дюпэн-Чэн задела за живое. Ведь Хлоя выделялась из толпы простым и элегантным образом одновременно. Именно благодаря легкой, почти невесомой ткани, создавалось впечатление, что наряд струится по ней, как вода. Сегодня ей не хотелось быть в центре внимания. И хотя ранее Хлоя часто грешила желанием совершенно противоположным, сейчас всё было иначе. Хотелось чего-то простого и донельзя уютного. — С таким взглядом — хоть на виселицу, — пробормотал кто-то слева от неё. Встрепенувшись, Хлоя тут же стёрла тоску на своём лице, облачившись в язвительную и колючую поволоку. Это тоже была броня, своего рода. Вот только яд, желаемый всплеснуться в любой момент, так и застрял комом в горле. Ещё немного и она подавится им сама. Эти глаза были невозможного цвета. Долговязый молодой человек смотрел вперёд с легкой улыбкой. Хлоя поджала губы и нервно провела рукой по бокам платья. — Молодой человек, а вам не говорили, что прерывать других — дурной тон? Тот улыбнулся ещё шире и пожал плечами. Словно вообще её не замечал. Удивление на его лице было искренним. — Только если речь идёт о действительно важных вещах. Но — о чем вы, мисс? Кажется, я к вам не обращался. Так, лишь мыслил о своём. Махнув головой, незнакомец снова посмотрел куда-то вперёд. Хлоя закусила губу и отвернула голову в сторону. Что она могла сказать? Кажется, это случайность. Она была — в очередной, проклятый очередной раз! — лишь наблюдательницей чужих перипетий. Подсматривать за другими стало уже некой привычкой. Увы, забывшись и погрузившись в собственные страхи, маленький взгляд с вкраплениями хитринки внутри, она упустила. Иначе бы поняла: слова были адресованы верно. Прямо по адресу — ударом в ровную белёсую женскую спинку. Лука не смог сдержать улыбки. Особа перед ним такая… шумная. — Не дуйтесь, мисс, получите морщинки раньше времени, — также весело произнес молодой человек с выкрашенными в синий цвет волосами. — И да, в этот раз я обращаюсь к вам. Он снял темный пиджак, засветив при этом идеально выглаженную черную рубашку в тон таким же брюкам. Медленно развязал бабочку на шее и, явно довольный избавлением от ненавистно ему аксессуара, посмотрел на Хлою. — Некоторым идут морщины. Это признак эмоциональной доступности, яркой личности. Она упрямо продолжала теребить край тонкого платья. Но и уходить не спешила. — А ещё это намёк на слишком болтливого собеседника. На самом деле, Хлоя просто не находила места от неловкости. Она отвернула голову в сторону, но всё ещё прекрасно видела идеальное лицо незнакомца. Его аккуратный наряд и… вспоминала слова Маринетт Дюпэн-Чэн, которая строго ворчала, помогая ей облачиться в новый образ: — Хоть раз, единственный раз, Хлоя… Не язви. Не все желают тебя убить при знакомстве. И не все захотят сделать это после. Было бы слишком легкомысленно опорочить такую одежду стилем сварливой старушенции. Помни: молчание — золото. Хлоя поджала губы и в очередной раз вздохнула. Черти бы прокляли эту Маринетт и её невозможное прекрасное платье! — Тогда, мне следует замолчать. — Не стоит, в вашем случае: голос — сильная черта. Как сладость у весеннего мёда. Ругаться вслух было бы и правда преступлением. Хлоя терпеливо молчала и косилась в сторону незнакомца. Краснея, безумно краснея. Откуда взялись эти томные речи? Он был чертовски соблазнителен. И если бы не эти волосы и парочка браслетов на руке, она бы ни за что его не узнала потом, в будущем. Но пока… эти детали оставались лишь забавными деталями чужого образа. Образа, который Хлоя Буржуа будет вспоминать даже во сне в последующие несколько недель.

***

Тот, кого ты любишь, это ночь. Это темнота, сводящая тебя к осознанию звука, вкуса, касания. Это тугая повязка на глазах, заставляющая узнавать мир снова, наощупь, слышать в невероятной тишине дрожание ресниц, различать нюансы дыхания и снова сходить с ума от горячего шепота на обнаженной коже… И теперь, бесшумно врываясь в одно из помещений, предназначенное для персонала и всевозможной кухонной утвари, Феликс позволил себе сбросить порядком опостылевшую маску уверенности и спокойствия. Мучавшие его головные боли становились невыносимыми, словно ему было мало связывающих вокруг пут в жизни. Обязанности, надежды и желания переплетались то с одним, то рушились в другом. В одну кучу собрать всё получалось лишь в собственных мечтах. А поскольку грезить Феликс Фатом перестал давно… одной линии в жизни не держалось совершенно ничего. Даже он сам. Феликс громко выругался, зная, что за дверьми — там, где мир наполнился музыкой и дивным ароматов цветов — его точно не услышат. Он никому там не нужен. А себе нужен. Здесь и сейчас. Сжимая мокрую рубашку, перед которой был насквозь пропитан красным вином, он поморщился. Бросил одежду в раковину и принялся спешно стирать с кожи липкие разводы. Он ненавидел это. Ненавидел до самого естества. Злоба внутри вот-вот проступит, а плотно стиснутые зубы, сквозь которые так и летели дерзкие ругательства, уже не помогут ему. Потому что гнев был сильнее. А выше презрения — только сами небеса. Никто не знал о том, как сильно Феликс Фатом ненавидел, когда его кто-то касается без разрешения. Но он терпит. С улыбкой и мягкой поступью. Сжимая руки в карманах брюк, вбивая края ногтей в мягкую кожу на ладони. И почти наслаждаясь проступающей под подушечками пальцев кровью. Хотя бы это могло отрезвить, дать немного рассеяться пелене гнева и раздражения. С детства неполноценный, сломленный. Он повторял это раз за разом, образуя на ладошках куцые белые линии, когда шрамы заживали. И всякий раз, стоило хоть кому-то снова прилепиться к нему, вдохнуть его запах, прижаться к шее… он вжимал ногти в плоть, пробивая ту с неизменно приветливым выражением на бледном лице. Эти ладони с шершавой кожей уже было не спасти, не привести в божеский изящный вид, идеально подходящий для такого лица. Ведь показать слабость кому-то — это показать свою неполноценность. Это как сказать: ударьте сюда ещё раз. Бейте, пока не сломаюсь. И ему не хотелось хоть раз стать мишенью подобной нелепости. А белые, уже почти обескровленные шрамы, росли. Хотя в этот раз упиваться собственным гневом времени не было. Нужно было как можно быстрее застирать рубашку и скрыться от любопытных глаз подальше, более ни с кем из знакомых ему людей не пересекаясь. План был прост. Хорош. — Помочь? План был хорош. Феликс испуганно дёрнулся, поворачиваясь к окну, скрытому частично за маленьким шкафчиком. План был хорош. И слишком наивен. Даже сквозь эту тьму, в которой он яростно выругивался почти десять минут, теперь заметил мерцающие глаза. Как ей удавалось оставаться столь тихой и неподвижной? И впервые Феликс Фатом, застуканный в момент, когда был особенно уязвим, не знал: растеряться или попросту удрать сквозь то самое окно за чужой спиной. Против собственных ожиданий, он медленно закрыл кран, пусть и не до конца, от чего вода продолжила медленно капать на застиранную рубашку. Правда, беглая попытка отыскать хотя бы подобие полотенца, чтобы вытереть голые плечи и живот, провалилась в самом зародыше. Пальцы слишком нервно шарили по холодной поверхности стола и… ни черта там не находили. Зажмурившись, Феликс шумно выдохнул сквозь затиснутые зубы. Будто даже мысль о том, чтобы разомкнуть их, — преступление. Оставалось лишь тяжёлое дыхание, эхом бившееся в старые стены. Где-то там, за ними, всё ещё слышалась музыка и толпились люди. Где было красиво и ярко, где пахло весной и искрились надежды. Пока здесь… Воздух нагревался с каждой секундой. Маринетт не видела полуголого тела, не чувствовала чужого взгляда на себе. Но одна лишь мысль об этом странным образом выбила остальные мысли, сдавила грудь острой болью. Пусть и покалывание осталось приятным. Похоже, час её самобичеваний закончился. Она покосилась с каким-то особым сожалением на недоеденный и совершенно изумительный десерт. Что-то ей подсказывало, что умять его в тишине и прекрасном одиночестве, за которым она сюда пробралась, не удастся. А ведь с таким трудом ей удалось выпросить разрешение у того самого сопровождающего Хлои… Тень сожаления и голода мазнула по её щекам. Маринетт сделала осторожный шаг вперёд. Надеяться на то, что Феликс уйдёт отсюда… глупо, это по меньшей мере. Хотя первые минуты ругани она именно так и думала, даже верила в это. Но чем изощрённое ругательство становилось циничнее, тем пунцовее становились её щеки. Она никогда не слышала таких бранных выражений. Выдержка лопнула, когда лопнули пуговицы на мокрой рубашке. Тяжёлое дыхание участилось. И Феликс разорвал этот порочный круг сомнений первым: — Помоги, — тихо, почти одними губами. Но она услышала и так. — Помоги мне, Маринетт, — повторил он с какой-то горечью, с ненавистью к себе. Кожа на ладони уже порвалась. А он продолжил давить ногтями на больное, лишь бы замереть неподвижно. Вновь совершенно бесшумно, она оказалась прямо за его спиной, выскальзывая с подоконника. — Садись, мсье хамелеон. Что б ты тут ни делал. Она вздохнула, пряча чуть нервную улыбку, хотя точно знала: темнота сегодня её друг — всё скроет. — И у тебя не будет вопросов? — Феликс с сомнением покосился за спину. — Если только ты не захочешь сам мне дать ответы, — она пожала плечами и выудила полотенце из-за своей спины. Признаваться, что именно она его упёрла получасом ранее, потому что облилась сладкой водой… можно никогда, например. Никогда. Не. Признаваться. Вот это можно. И как хорошо, что в своих нервных попытках отыскать кусок мягкой ткани, Феликс не зашёл слишком далеко — к бёдрам Маринетт, сидящей в жалких сантиметрах от него. Удивительно и то, что раньше он её не заметил. Хотя, она всё это время будто и не дышала, отставив пиалочки с десертами сразу же, как дверь хлопнула. Это отдавало таким волнением на кончиках пальцев, что хотелось зажмуриться, ведь тошнота уже подступала к горлу. И лишь нежелание расставаться с лучшими десертами в мире держало желудок Маринетт без неожиданных кульбитов. Она осторожно подняла руку к мокрой мужской спине. Утонула в резком выдохе. Как-то так вышло, что образ Маринетт был совсем уж далёк от того, что она воображала в своей голове. Хотелось быть отдохнувшей — а выходили синяки блеклые под глазами, спутницей которых стала неизменная сухая улыбка на губах. Хотелось быть строгой — язык так и ломился от острого словца, приправленного то ли циничностью, то ли ядовитой долей мрачного сарказма. Выходило тонко, изящно, в чём-то даже виртуозно. Но образ, придуманный в своём воображении, совсем не вязался с подтёкшей реальностью. От неё веяло странной свежей прохладой. Будто видишь первое действительно весеннее утро после долгой зимы. Ещё не тепло, но уже и нет того мороза. И даже пальцы, почему-то постоянно прикрытые перчатками, отдавали излишней холодностью. Это можно было ощутить сквозь ткань, будто и не жила она вовсе. Так, чуть поблекшая фарфоровая кукла, что слишком долго пролежала на улице под мокрым снегом. О неё вспомнили позже, когда льдинки оттаяли, но навсегда запечатлелись на её бледно-белом лице. И пока Маринетт с отсутствующим выражением лица осторожно стирала вино уже не с мужской спины, а с золотых волос, Феликс хмурился. И хмурился, делая это неосознанно, почти что пряча непонятное раздражение где-то поглубже под кожу. Чтоб это не выбивалось из него, не просачивалось мерзкой дрожью по пальцам. Хотя бы в этот самый миг, пока холодные руки в чёрных перчатках елозили по его голове. Осознание, что кожи к коже — нет, не будет — давало некоторое успокоение. Она словно заранее знала, как его касаться можно, а где совершенно точно — нельзя. Будто чувствовала каждую острую грань и всякий раз, стоило спине или мокрому животу напрячься под ловкими движениями её рук, Маринетт осторожно отстранялась и двигалась дальше. Аккуратно, совершенно невинно и не пожирая его полуголое тело, как обычно делала фактически каждая особа, хотя бы малость с ним знакомая. — Непорочная Мария, ты можешь ускориться? — его едва слышимый голос мягко разрезал миг тишины между ними. Будто это следовало сделать очень давно, но с каждым его выдохом и каждым её вздохом что-то мешало. Это «что-то» давило под самими рёбрами, трепыхалось там, давило до самого горла. Маринетт вздрогнула, остановившись. Кажется, она слишком увлеклась, самозабвенно перебирая золотые и мягкие пряди. Скользить по ним было так обыденно, так приятно. А теперь стало неловко. Спешно убрав руки, она закашлялась: — Я уже закончила. Этих пятен больше нет, — она отстранилась подальше, делая шаг назад. И что-то ей подсказывало, что в этих словах могло бы быть куда больше смысла, чем есть на поверхности в данный момент. Да, винных пятен на нём и правда больше не было. Но были другие, о которых ей знать не следовало. Там, снова внутри. Где всегда пусто и много мусора. И это тоже… знать не обязательно. Простая истина застряла практически между зубов, не сорванная с языка, не выброшенная между ними. Как и слишком тесный взгляд, сплетённый в мрачном, слегка затхлом помещении. — Почему — непорочная? — Маринетт как-то запоздало возмутилась получением очередного прозвища. — Впервые вижу особу, столь скромно одевающуюся и кутающуюся до последней пуговки на рубашечке, — нашёлся с ответом Феликс. — Здесь темно. Рубашки не видно, — её брови выгнулись в искреннем удивлении. А он будто ощутил этот жест. Улыбнулся. Напряжение, нависшее камнями на плечах, осыпалось постепенно. По камешку за каждое движение её рук по мужскому телу. — Мне не обязательно видеть тебя сейчас, чтобы знать: ты закуталась в одежду до последнего лоскутка, до самой шеи. Не так ли? — последнее он прошептал ей почти в лицо. Феликс лишь хотел встретиться взглядом с ней, но не рассчитал разницы в росте, повернувшись. И… стукнулся подбородком о чужой лоб. — Братец, ты здесь? Ты в порядке? Треск двери раздался в тот же миг, когда рука Феликса потянулась к чужим волосам, желая вытянуть те со своего рта. Фактически выбросив руки перед собой, он резко замер. Ибо хорошо знал, кто был нарушителем спокойствия. Хватило двух секунд, чтобы между щелчком от ручки двери и его движением положения кардинально сместились. — Всё нормально, — хрипло, тяжело дыша. Феликс не повернул голову, напрягаясь сильнее. Взглядом он искал мерцающие васильки перед собой, но те укромно спрятались. У его груди. Маринетт фактически усадили на подоконник, прижав к чужому телу. Ноги её уже не было видно из-за стола у входа в помещение. А остальную её часть скрыла спина Феликса. Таким образом она стала полностью невидимой для входящего сюда человека. И даже отбрасываемый из другой комнаты свет на неё не падал. — Нужна помощь, Фел? — голос Адриана был совсем близко. Благо, руками она успела закрыть своё лицо, а только потом уже упиралась в мужскую грудь. Теперь между ними с Феликсом были её промокшие перчатки. — Всё нормально, — с нажимом повторил Феликс, проделав некоторое усилие, чтобы повернуть голову. — Просто… Ты знаешь. Эта неловкая тётка избрызгала меня до самых трусов. Лишь перчатки между ними. И горстка неловкостей, смешанных с её участившимся дыханием. Теперь она могла слушать стук сердца. Гулкий, неистовый. Не свой. Это так… будоражило. Если, конечно, не думать о том, чье мужское достоинство сейчас упиралось ей прямо в бедро. Ярко так, тесно. — С трусами помогать не буду, — сразу бросил Адриан. — Справляешься? Маринетт выдохнула через рот и этот жест мурашками разнёсся по горячей мужской коже. Феликс справлялся, определённо. Как и некоторые его части тела. Всякие. — Да, — прохрипел он наконец. Замявшись, низким голосом добавил: — Свет не нужен, ты же знаешь. Адриан хорошо знал. Знал о слабости, о ненависти к близости. И не смел нарушать момент человека, который боролся сам с собой. Поэтому даже не вглядывался в край комнаты, полагая, что страдальческий голос Феликса связан именно с этой болью. И желание уединиться вот так, во мраке — с этим же. Щелчок раздался также быстро, как и в первый раз. Тьма вновь накрыла их. Маринетт попыталась отстраниться, но робкие движения бедром сделали лишь хуже, задевая его ремень на штанах. Ну и не только его — тоже хорошо так задевая. Феликс зашипел и резко бросил: — Непорочная Мария, я начинаю думать, что ошибся в тебе. Замерев, Маринетт озадаченно убрала ладошки с мужской груди. — Что? И так робко, невинно. Волнующе сладко, до дрожи на онемевших губах. Словно она и не подозревала вовсе, какой вихрь эмоций подарила эта их мнимая близость. О, нет. Не ошибся. — Ничего, — буркнул он и сделал шаг назад. — Хорошо, что меня здесь никто не видел, — Маринетт закатила глаза, стараясь отвлечься от количества пиалок, разбросанных в углу подоконника. — Прости за это, — Феликс неловко обвёл рукой перед собой, сомневаясь, что она увидит этот жест. Просто хотелось обрисовать ситуацию в целом. Обрисовал, однозначно. И задел кончиками пальцев её грудь. С громким выдохом напряжённо замер. Ещё раз. — И за это прости. Распознать мягкость женского тела он мог даже без липких и вульгарных прикосновений. — Список прегрешений всё растёт, — бросила Маринетт, косясь на пиалки. Но стыда почему-то не испытала, лишь всё то же волнение, потому что в нос бил этот нежный, сладковатый аромат. Прямо как от любимого десерта с дыней. А потом она, после недолгих мысленных препирательств, попыталась рассмотреть человека перед собой. Он пах точно так же, как и та экзотичная сладость. И ей наконец-то дошло, почему рядом было так спокойно в этой полутьме. Почему так приятно было перебирать его волосы. Зажмурившись, Маринетт тихо сказала, зная, что в темноте Феликс её алых пятен на лице не увидит: — Ты тоже до этого всё время уплетал Фукаокские сладости? Это была её такая маленькая, жадная слабость. И кто-то впервые уплетал их, пока другие морщились. Озадаченно замерев, Феликс пытался понять, о чём говорит эта дикая леди перед ним. О чём спрашивает этим робким, теперь точно смущённым голоском. То есть, её не близость смущала, не прикосновение к его голой груди. И ремню. Ну и не только. Не это всё, нет. А смущал Маринетт Дюпэн-Чэн запах дыни на его губах, шее. Он прикрыл глаза, тихо посмеиваясь. Невозможная. Дикая. — Да, я ел их час кряду в самом цветастом углу, фактически влепившись в стену. И был уверен, что меня не заметят, — мягкий голос сменился раздражением с недовольством: — Пока одна злобная, в край оголодавшая дамочка не окатила меня вином. Маринетт засмеялась, расслабляя плечи. Горечи не было. Была странная лёгкость, пока в полутьме всё ещё можно было найти эти мерцающие зелёные глаза. И мысли о том, что они похожи на другие, а по факту — да такие же… не возникло.

***

Научись видеть, где всё темно, и слышать, где всё тихо. Во тьме увидишь свет, в тишине услышишь гармонию. Адриан стоял в залитом маленькими огоньками помещении и наблюдал, как множество пар кружится под фиолетовыми цветами, как любуются украшениями. И как тают от волшебства момента. Каждое движение и сладкая улыбка лепилось к его спине, словно банный лист. И он не находил в этом ни капельки приятного, ни грамма успокоения. Потому что среди мерцающих глаз — васильков не было. Чуть жухлых, чуть дрожащих неистовством. Отдающих неоспоримой силой. Их не было нигде, а ведь должны были быть. Копошиться в толпе и разглядывать невероятные композиции. Он ведь всё хорошо просчитал. Каждый шаг, каждый взгляд и обстоятельство. Поворачиваясь в сторону, окликаемый кем-то из знакомых, Адриан медленно зашагал вперёд, хмуро вглядываясь в толпу. Лениво заправил руки в карманы брюк и нацепил на лицо вуаль приветливости. Точно следуя цели и надеясь увидеть что-то впереди, среди бесконечных цветочных покрывал. И лишь для того, чтобы… Спина к спине разминуться с теми самыми васильками, заинтересованно вглядывающимися в малахитовые глаза. Беда была лишь в том, что принадлежали они не ему.