Не наши звёзды погаснут

В замке скрипнет ключ неуклюже, и дверь

Защитит от софитов, что срывают с тебя тайну.

От весёлых песен, прячущих твои слёзы.

От чужих глаз, что пришли сюда случайно.

От сцены, где всё слишком несерьёзно.

Но ты же любишь всё это: музыку, сцену, софиты, деньги, чужие руки...

      Что-то пошло не так, наверное, с самого начала, с первой встречи. Ужас в том, что это состояние не прекращается ни на минуту. Казалось бы, вот сейчас точно всё в порядке, но тут же происходит нечто, опровергающее твою догадку... Ладно, не догадку, мечту о том, чтобы всё было нормально. Федя, если честно, заебался выдавать желаемое за действительное, но всякий раз напарывается на одни и те же грабли, почему-то наотрез отказываясь их обходить стороной.       Дело с мёртвой точки не сдвигается ни на йоту. Он до сих пор не убедил близнецов в том, что возвращение в «Ригель» — единственное верное решение, которое можно принять в их ситуации. Он прекрасно видит, что жизнь в селе для Лёши и Антона плоха во всех отношениях, что разваливающийся дом когда-нибудь действительно рухнет, что беготня в попытках найти деньги на жизнь однажды закончится. А ещё Федя понимает, что местные его близнецов не слишком-то любят, терпят только по причине их привилегированного положения, ведь Лёша практически председательский зять. Да, весть о том, что он сделал предложение Розе, облетела всё село и, возможно, ближайшие населённые пункты в считанные часы. Федя, услышав столь радостное объявление, кажется, от продавщицы в магазине, немного растерялся, если не сказать конкретно охренел. Обещанный разговор с Лёшей на тему Розы так и не случился, и Федя понимал, что надо как-то брать ситуацию в свои руки.       Суббота начинается совершенно так же, как и предыдущие дни здесь. Вот только Антон, раньше искавший малейшую причину высказать Смолову несколько претензий, всего лишь молчит, будто его тут вообще нет. Напряжение, конечно, не пропадает, лишь усиливается, но хотя бы без криков и ссор.       — Федь, а пойдём гулять? — вдруг предлагает Лёша.       — Ваше село за час обойти можно, я уже всё видел.       — Уверен?       — Ну, например?       — За нашим домом пригорок есть, откуда всё село видно. Ты там был? А там красиво, очень.       Затея сомнительная, но для Феди это шанс наконец-то с Лёшей поговорить обо всём, что волнует. Антон, естественно, ни на какую прогулку не собирается, да его и не приглашают. Вместо этого Миранчук заканчивает завтрак раньше всех и... идёт красить забор. К слову, забор никого не трогал примерно с момента смерти предыдущего хозяина дома. Антон умудряется найти где-то на чердаке незасохшую краску противного зеленоватого оттенка, но его мало беспокоит цвет, просто надо сделать хоть что-то.       Перед прогулкой Федя вдруг вспоминает, что планировал заняться стиркой, ведь в своей рабочей рубашке он шатается по пыльному селу уже практически пять дней. Лёша прикидывает, сколько по времени это всё может занять, и лично в его планы всякие стирки, сушки и глажение никак не вписываются. Ему почему-то словно смертельно надо дойти с Федей до пригорка, хотя что-то подсказывает Смолову, что это просто единственное место, где можно не бояться внимания местных.       — Вот эту возьми, — Лёша кидает в Федю свою футболку.       Как же вовремя и кстати приходит на помощь факт любви Миранчука-старшего к вещам больше его самого размера на три, чтобы можно было в них если не утонуть совершенно, то хотя бы закутаться, завернуться, спрятаться. Довольно странное предпочтение, как кажется Феде. Он бы, наверное, не так удивлялся, если бы однажды не прослушал мини-лекцию от Ромы, который зачем-то объяснял Артёму, как по одежде можно определить характер человека и его проблемы, в том числе психологические. И вот Федя как-то не припомнит, чтобы у Лёши были проблемы с самооценкой, принятием себя, страхом перед обществом и прочей чушью. Да, он, по сравнению со своим братом, немного стеснительный, но это, вроде как, вообще не трагедия. Это даже мило.       Дождя так и не предвидится, солнце продолжает выжигать всё на своём пути. Поднимаясь на пригорок, Федя испытывает чувство, будто совершает восхождение на настоящий Эверест, потому что по такой жаре и духоте даже просто дышать тяжело. Лёшу, впрочем, ничего не беспокоит, словно это он вырос на юге и привык к подобным погодным аномалиям.       — Кажется, прав был Артём, когда шутил про возраст, — усмехается Миранчук, стоя на самой вершине.       — Где там эта грёбаная красота, ради которой я должен был сюда переться?       Лёша обводит рукой ближайшее пространство перед собой, показывая Феде, куда повернуть голову. Да, что-то в этом всём, конечно, есть. Село довольно мило смотрится с небольшой высоты. А ещё можно увидеть ровные полоски полей вокруг населённого пункта, дороги, проходящие прямо по серединам нескольких таких же пригорков неподалёку. С левой стороны темнеет лес, впрочем, не слишком густой. Небо отсюда открывается во всей своей лазурной ширине, а чёртово солнце ощущается в несколько раз сильнее. Дышать по-прежнему тяжело, а стоять жарко.       — Содержательно, — фыркает Федя. — Я б лучше дома посидел.       — Ну если тебе совсем не нравится, то иди, конечно.       Лёшино лицо освещается солнцем, он щурится, смотря вдаль.       — Это правда, что ты собрался жениться на Розе?       — А правда, что от тебя хотят избавиться люди из «Афипса»? — Лёша не дожидается ответа, начинает улыбаться, а потом переходит на смех. Федя ничего смешного не видит, ведь его вопрос очень серьёзный, а Лёшин и того больше. — Федь, а, если я действительно женюсь на Розе, что-то произойдёт?       — Я просто поинтересовался. Всё село целый день только это и обсуждает. Насколько мне было известно, ты никого, кроме Антона, не любил, а тут какая-то Роза.       — Милая девушка. Очень хорошая, на самом деле. Мне кажется, она должна быть счастлива, — Лёша садится на траву, прижимая колени к груди. — Но я действительно люблю Тошу. Просто, понимаешь, Федь, если бы я не стал встречаться с Розой, то мы не смогли бы протянуть здесь эти два года. Тоша постоянно чего-то ждал, и я точно знаю, чего. Конечно, мы не могли уехать, но под нас начали бы копать, а так, председатель был уверен, что мы совершенно безобидны. Он бы никогда не отдал свою дочь какому-то преступнику, да она и сама бы не пошла. Тем более, что всё село в ней заинтересовано.       — То есть у вас ничего нет? — выдохнув, Федя присаживается рядом, однако не слишком близко, потому что видит, как Лёша косится в его сторону, всем видом показывая своё отношение к такому поступку.       — Роза меня любит. А я люблю Тошу. Ужасная трагедия, правда? Совсем несправедливо по отношению к Розе, ведь она не заслужила это ничем. К сожалению, иногда приходится чем-то жертвовать. Я просто говорю ей то, что она хочет от меня услышать, делаю то, чего она ждёт. Поэтому она уверена, будто я идеальный.       — Знаешь, то, что я увидел тогда по дороге из магазина, было вполне убедительно. Я даже поверил...       — Я в курсе. Так и должно быть. Если уж Тоша иногда сомневается, значит, я всё делаю верно. Кстати говоря, Тоша терпеть не может розы, представляешь? Он со злости даже куст выкопал на участке.       — У вас там цветы растут?       — Когда-то росли.       И спустя короткое молчание Лёша начинает говорить, что свято уверен, будто никакой свадьбы с Розой не будет, что до неё просто не дойдёт дело, так как он что-то обязательно придумает. Непонятно, пытается ли он так поделиться своими планами или хочет успокоить Федю, ведь очевидно, что история Смолова задела. Вряд ли он стал бы обращать на неё такое внимание, если бы ему было всё равно. Феде не всё равно, Федя переживает, что близнецы станут для него совсем чужими, что рядом с ними будет кто угодно, но не он. Также вызывает вопросы, как именно Лёша будет пытаться не допустить свадьбы, когда всё зашло так далеко. В селе нельзя просто отказаться от своих слов, списав их на необдуманность или поспешность.       Наконец-то проплывает единственное облако, за которым солнце временно скрывается. Становится значительно легче. Лёша продолжает что-то рассказывать, кажется, про какой-то случай в прошлом году. Федя ненавязчиво двигается ближе к нему, даже сам не слишком осознавая это.       — А вообще, ты так и не сказал мне ничего про «Афипс», — Лёша резко поворачивает голову, чуть ли не сталкиваясь с Федей носами.       Тут же отодвигается от него, натягивая рукава ветровки, в которой ему почему-то совсем не жарко, на ладони. Колени прижимает сильнее.       — Было бы что рассказывать. Просто в «Афипсе» работает один человек, а я с ним раньше в своей краснодарской организации практически в напарниках ходил. В общем, он ещё тогда не слишком хорошо ко мне относился. Как я понял, многие группировки в последнее время поддерживали «Империю», поэтому победа «Ригеля» им никуда не упёрлась, да и мы для них враги. Я, как можно догадаться, чуть ли не номер один, потому что здесь вроде местной легенды. Саратовский отморозок, и всё такое. Вот они и решили от меня избавиться, но, к сожалению, ошиблись, сожгли мою гостиницу, когда меня там не было, потому что я у вас находился. Да, можно сказать, вы меня спасли. Вернее, ты, Лёш, спас.       — Выходит, здесь ты «лучший из лучших»? — Лёша снова улыбается. — И ты уверен, что «Афипс» успокоится?       — Да мне плевать как-то. Просто обратно в Москву поеду не через Афипский, чтобы лишний раз с ними не пересекаться.       Когда облако медленно уплывает с солнца, Лёша предлагает пойти посмотреть на какое-то очень красивое поле на другом конце села. Федя закатывает глаза, думая, что этот поход станет ещё большим убийством, тем более, придётся пройти через всё поселение, а отсвечивать перед местными не особенно хочется. Но Лёша смотрит с такой надеждой, что отказать невозможно.       Они идут по единственной улице, но потом сворачивают на менее презентабельные дороги-тропинки, на которых от лёгкого дуновения ветра поднимается слой пыли и песка, попадающий в глаза. Зато людей мало, только если кто-то выйдет со своего участка. Лёша объясняет, что большинство сейчас должно сидеть дома, потому что по такой жаре даже опасно лишний раз выбираться на улицу, а кто-то, наверняка, торчит в правлении, разговаривает с Аркадием Петровичем, ведь у него приёмные часы каждую субботу.       Поле Феде нравится больше, чем пригорок. Он идёт рядом с Лёшей так близко, что практически касается его плечом, но Миранчук настолько увлечён какими-то своими молчаливыми мыслями, что не реагирует, и Федя искренне рад этому. Он два года мечтал о том, чтобы снова оказаться так близко к ним, и если с Антоном ему это вполне удалось, то с Лёшей ожидаемо возникли некоторые проблемы. Ещё в Москве тот старался не оставаться с Федей наедине и почему-то очень сильно пытался замаскировать испуг в тот раз, когда Федя однажды его поцеловал. Возможно, потому что Лёша всё время ждал чего-то такого, а это расценивалось им чуть ли не как измена брату.       Федя решает испытать судьбу и незаметно берёт Лёшу за руку. Сначала осторожно дотрагивается пальцами до запястья, потом прижимается ладонью к ладони. Лёша вздрагивает, останавливается и замирает, смотря перед собой, будто даже не дышит.       — Что ты?.. — с недоумением спрашивает он.       — Просто.       — Понятно.       Он высвобождает руку и говорит, что пора домой. Нагулялись.

***

      В тот год, когда близнецы покинули «Ригель», Лёша заметил одну странную вещь. Из его жизни внезапно пропал он. В последний раз появился где-то перед Новым годом ещё, а потом если и приходил пару раз во сне, то совершенно не производил никакого страха. Даже пятнадцатого июля того года ничего не произошло. Лёша впервые почувствовал себя совершенно обычным, психически здоровым человеком.       Перед тем, как отправиться на свой самолёт из Москвы в Краснодар, близнецы успели навестить Юрия Палыча. Он всегда был человеком, которому можно рассказать буквально всё о своей жизни, своих проблемах. Юрий Палыч всегда слушал внимательно и очень переживал за Лёшу с Антоном, словно они ему приходились родными. Вот и тогда он тоже страшно распереживался, услышав, что больше никогда они к нему не придут, потому что уезжают из страны. Конечно, рассказали и про всю ситуацию с «Империей», ведь Юрий Палыч никогда никому не проговорился бы — он умел хранить чужие тайны, как никто. Каждому было ясно, что решение окончательное, близнецы просто не имеют другого выхода, поэтому Юрию Палычу придётся отпустить их в неизвестность, запомнив такими. Напоследок он кое-что передал Антону по поводу действий в случае, если с Лёшей вновь начнутся те же проблемы, что и много лет подряд из-за травмы, полученной в шестнадцать. Юрий Палыч боялся, что сейчас, после нескольких дней на грани жизни и смерти, психика Миранчука-старшего может в очередной раз пошатнуться не в ту сторону. Антон же ответил, что с Лёшей целых полгода ничего не происходило.       И это действительно странно, даже сам Лёша прекрасно понимает. Сейчас он продолжает удивляться, почему тогда всё было так хорошо. Ровно полгода. Период в «Ригеле» и ещё два месяца, включая пятнадцатое июля. С августа же внезапные ощущения и ночные кошмары вдруг снова заиграли яркими красками, получили старую силу, если не ещё большую. Он вернулся и стал опять портить Лёшину жизнь.       Вот и теперь Миранчук с замиранием сердца ждёт приближающееся пятнадцатое июля, пусть до него целых две с половиной недели. Впрочем, почему-то с началом июня кошмары опять пропадают.       — Может быть, это хорошо? — спрашивает Лёша у брата. — Может быть, когда-то он вообще уйдёт навсегда?       — Тогда мы тоже так думали, а потом он вернулся. Но раз сейчас его нет, то надо радоваться этому времени.       И Лёша действительно радуется, живёт вполне счастливо и легко, не испытывая никаких дополнительных проблем. Правда, с появлением Феди кое-что меняется.       Странно не вспоминать всё, что было когда-то связано с этим человеком, если он несколько дней находится в твоём доме. У Лёши воспоминаний не так много, потому что они похожи, как две капли воды друг на друга, но всё равно находится несколько отличающихся, и, наверное, лучше бы о них забыть вовсе. Вот зачем ему помнить те три поцелуя? Да, первый произошёл случайно, был огромной ошибкой помутнённого создания, которое слишком неожиданно отреагировало на потрясение, связанное с ссорой с братом. Второй был вообще инициативой Феди, и Лёша тогда был против. Он не хотел с ним целоваться! Не хотел вообще ещё раз испытывать что-то подобное. Третий... Лёша сделал это сам. Скорее, вернул Феде тот второй, как бы окончательно ставя точку в их дружбе, которая всегда находилась где-то на грани. Причём, под «их» Лёша всегда подразумевает не себя и Федю, а себя, Федю и Антона. Втроём. Всегда.       Так вот, Лёша вспоминает поцелуи. Потом предлагает Феде эту прогулку на пригорок и чуть не целуется с ним снова, если осознать то ничтожное расстояние, которое вдруг возникает между ними. А в конце концов, Федя берёт его за руку. Конечно, в этом всём нет ничего ужасного, ведь уже есть, с чем сравнивать. Проблема заключается в другом. Лёше страшно. Каждый раз, когда он чувствует подобную инициативу со стороны Феди, то вдруг вспоминает его, который тоже был первым, тоже трогал и смотрел, пусть и не так. Но кто знает, отличается ли чем-то Федя?       Зато Лёша знает, всё-всё знает о том, что было у Феди и Антона. Тот сам рассказал брату, спустя несколько месяцев. Кажется, тогда Лёша сообщил ему про свои отношения с Розой, которые гарантируют им безопасность. Антон, естественно, принял всё на свой счёт, не дослушав до конца. Он решил, что Лёша действительно больше его не любит, что какая-то Роза теперь будет вместо него. Антон понимал, что любить-то его, в принципе, и не за что, о чём поведал близнецу. В чём он тогда только не сознался, стоя перед ним на коленях, прося простить себя. Не сознался только в самом главном поступке, который хранил в себе на тот момент уже девять лет. Единственное, что никогда нельзя было рассказывать Лёше, ни при каких обстоятельствах.       — Было и было, — говорит Лёша, успокаивающе гладя брата по голове. — Я всё равно люблю тебя. Знаешь, я с Федей три раза целовался, поэтому мы оба хороши.       Для Антона поцелуи с другим человеком значат столько же, сколько и полноценная измена. Тем не менее, он понимает, что виноват перед Лёшей гораздо больше, к тому же, если покопаться, участие брата во всех трёх поцелуях не такое значительное. А тут... Антон сам пришёл, сам предложил... Да, это было ради информации, благодаря которой они до сих пор живы, но ведь наверняка были и другие способы выкрутиться. Просто Антон привык решать проблемы давно изученным способом, ведь всегда, абсолютно всегда, работало.       В воскресенье Лёша снова таскает Федю по селу. Идёт с ним в магазин, потом заходит на рыночную площадь, чтобы узнать, нет ли чего-то стоящего. Иногда у Смолова появляется ощущение, что никакой конкретной цели у этой прогулки нет, Лёша просто хочет зачем-то вытащить его из дома и придумывает любые аргументы, почему именно Федя, а не Антон, должен составить ему компанию. Федя прав, только Федя не знает, что таким образом Лёша пытается понять, почему он видит в действиях своего друга что-то, напоминающее все поступки того человека.       Лёша приходит к выводу достаточно быстро. Всё дело в его положении. С Антоном Лёша всегда был главнее: в жизни, в постели. Он старший, он сверху, и это никогда не подвергалось сомнению, никто не протестовал, все приняли, как вполне закономерную, логичную, верную линию жизни. Рядом с Федей Лёша себя главным не чувствует, не чувствует себя он и равным Смолову. Тот, определённо, никогда не был в той роли, в какой находится, например, Антон, поэтому ведомым приходится быть Лёше. Впрочем, Антону, вероятно, тоже, и даже в большей степени, однако ему это привычно, его это, может быть, абсолютно устраивает.       Лёша ведомым не был ни разу с шестнадцати лет. Он и тогда не слишком хотел быть таким, но заставили, подчинили в самом прямом смысле этих слов. С тех пор желания попробовать, естественно, не появлялось. Лёша понимает, что нельзя относиться ко всему с той позиции, с какой рассматривает он. Случившееся с ним — всего лишь один из миллиарда возможных вариантов. И если какой-то отдельный человек причинил боль, это не значит, что теперь все будут делать то же самое. Федя, вполне возможно, совершенно никак не связан с подобным. Федя, скорее всего, даже не думает вредить, заставлять, упиваться своим главенствующим положением             Значит, он боится не Феди, он боится ситуации.

***

      Вечером воскресенья небеса всё же рождают из себя внезапный ливень. Крупные капли стучат по карнизам и крышам, наполняя своим шумом всё село. Иногда откуда-то слышатся раскаты грома, но они такие далёкие, что вряд ли дойдут до небольшого поселения, в принципе, никому неинтересного. Антон ворчит, что зря весь день красил забор. Краска явно не высохла, а чертов дождь её тут же размоет.       — Зачем ты вообще решил его красить? — спрашивает Лёша, задёргивая занавеску в спальне.       — Потому что два года живём в дерьме. Надо хоть что-то исправить... Ай!       Антон морщится, трёт голову, на которую только что упала неприятная холодная капля. Крыша. Снова протекает крыша. Это было два года назад осенью, это было в прошлом мае, потом два раза летом и почти всю осень год назад. Крышу никто чинить, естественно, не стал. Во-первых, не было умельцев. Во-вторых, если приглашать кого-то со стороны, то можно попасть на приличные деньги.       Так, Федя становится случайным свидетелем беготни с тазиками, тряпками, кастрюлями и даже банками, вытащенными откуда-то с чердака. Впрочем, чердак уже был похож на маленькое море, а вода с него просачивалась на второй этаж.       — Вы уверены, что так и должно быть? — обеспокоенно спрашивает Федя, рассматривая целый ряд различных ёмкостей, в которые с небольшой периодичностью падают капли воды.       — Нормально всё. Дождь закончится, капать перестанет, — говорит Лёша с таким видом, будто действительно ничего существенного не происходит.       — А крышу починить не пробовали?       — Нашёлся, блядь, самый умный, — фыркает Антон, выжимая тряпку. — Пойди и почини, раз делать всё равно нехуй.       И совершенно случайно толкает Федю в плечо, проходя мимо. Смолов реагирует на это закатыванием глаз и спускается к себе на первый этаж.       Концерт с тазами продолжается и в понедельник, потому что, очевидно, в Краснодарском крае начался сезон бесконечных дождей. Странно, в Федину юность это было ближе к августу, а никак не в конце июня. Почему-то на ум приходят громкие слова Артёма о том, что климат меняется, и скоро всё вообще будет не так, как сейчас. Кажется, Дзюба насмотрелся тогда на ночь каких-то дурацких угрожающих передач про экологию, где ему надрывным голосом пообещали скорого вымирания человечества. Впечатлённый Артём немедленно вломился на кухню, чтобы заставить своих товарищей одуматься. Наехал на Головина за то, что тот держал в руке полиэтиленовый пакет для мусора. Потом возмутился, почему Федя ест йогурт из пластиковой упаковки. В конце концов крикнул, что полюса сдвигаются, а пчёлы практически исчезли. И ушёл спать, собственно.       Вспомнив Артёма, Федя тут же хочет ему позвонить. Они не разговаривали с пятницы, а события всё копятся и копятся, так, кому же, как не лучшему другу о них рассказать? Чтобы его не слышали, Федя выходит на крыльцо, благо над ним есть небольшой козырёк, за которым можно вполне спрятаться от бушующей стихии. Ужас, и как Лёша по такой погоде пошёл на работу? Слава богу, хотя бы взял зонт.       — Звучит, как бред, — фыркает в трубку Артём, слыша о Лёшиных намерениях не допустить свадьбы. — Не знаю, что он должен выдумать, чтобы ничего не было.       — Вот и я так думаю. Но, блядь, если он реально женится, то как быть?       — Брать Антона. Он-то пока свободен.       — Вообще-то, Артём, они мне оба нужны. Я выбирать не планировал.       — Да ты заебал, если честно, с ними возиться. Поставил бы перед фактом, забрал бы в Москву, раз так усралось. Твёрже надо быть, Феденька.       — Ты думаешь, это так легко? Поставь перед фактом! Мне тогда самому что-нибудь поставят, — Артём заливается смехом. — Как там Игорь, кстати? Справился с четырёхдневным управлением?       И Артём принимается рассказывать, какой же это был кошмар. Целых четыре дня Игорь был привязан к креслу, никого в кабинет старался не пускать, надел на себя эту маску правильности и идеальности, которая так бесит Артёма. Говорил он и думал только о работе, всю жизнь вокруг неё закрутил, потому что то ли боялся подвести, то ли характер наконец-то нашёл свою нишу. Ещё и Денис этот звонил каждый час, интересуясь, существует ли его организация, не развалилась ли. То же, блин, очередной нервный параноик в их команде... Артём жалуется, что у него четыре дня не было секса.       — Пиздец проблема, а. И как ты протянул? — саркастически комментирует Федя.       — Да чуть не помер! Хвала небесам, сегодня утром Дэн вернулся! Ты представляешь, сегодня, спустя четыре дня, я...       Связь внезапно обрывается. Федя, конечно, знает, что не договорил Артём, но всё равно неприятно. В общем-то, во время дождей здесь такое случается часто. Была бы гроза, скорее всего, сидели бы ещё и без света.       В доме Федя наталкивается, ожидаемо, на Антона, которому сегодня никуда не надо. Он, к несчастью, аж до среды свободен. Федя вспоминает, что по средам Антон в местной библиотеке возится с книжками, и в смоловской голове немедленно рождается интересный план. Надо записаться в эту библиотеку! Во-первых, Феде настолько скучно, что он действительно готов стать их постоянным читателем. Во-вторых, есть возможность провести день в непосредственной близости с Антоном.       — Что ты делаешь? — интересуется Федя, видя, что Миранчук уже минуты три воюет с сырой курицей, которую Лёша попросил приготовить к ужину.       — Приношу жертву богам, чтобы тебя отсюда забрали.       — Выглядит похоже. Ты зачем её так?       — А ей, по-твоему, больно, что ли?       — Нет, просто ты куски как бы отрываешь. А надо аккуратно отрезать, если хочешь, чтобы это было потом приятно есть.       Антон взмахивает ножом, втыкает его в доску и смотрит на Федю негодующе.       — Чё ты доебался? Заняться нечем?       — Я просто хочу тебе помочь.       — Не надо мне помогать!       — Но ведь у тебя не получается...       — Пожалуйста, — Антон кивает в сторону разделочной доски. — Раз ты у нас так охеренно готовишь.       Некоторое время он ещё стоит над душой у Феди, внимательно следя за его действиями, пытаясь найти в них хоть какой-нибудь изъян, но поскольку Антон в готовке практически ничего не понимает, то и найти ошибку для него невозможно. В итоге, он просто уходит в сторону дивана.       Вчера, пока они с Лёшей устанавливали тазики в спальне, тот завёл как бы случайный разговор: «А почему бы действительно не уехать в Москву?» Антон категорически отказался. Дело не в том, что ему так уж нравится сельская жизнь — он её терпеть не может — просто возвращение в столицу не означает просто возвращение, это ведь именно «Ригель», преступность и Федя. Антон не хочет повторять ошибок прошлого. Чётко решив для себя, что преступность теперь от него далека так же, как умение готовить, он никогда не поменяет своего мнения.       Удивительно, но Лёша не настаивает. Одного отвергнутого предложения ему оказалось достаточно. Про свадьбу ничего говорить не стал, не видя в этом какого-то сильного аргумента, к тому же, Антон и так в курсе. Зато Лёша точно знает, какой план применить, как сделать так, чтобы не было свадьбы, но была Москва, обещающая хоть немного приличную жизнь, а не то жалкое подобие, которое они тут старательно выстраивают два года.       — Я приятно удивлён, — нахваливая ужин, говорит Лёша.       — А ты этого похвали, он всё сделал, — кивает в сторону Феди Антон. — Хоть что-то умеет.       Дождь идёт с перерывами вплоть до четверга, в который Федя решает заглянуть в библиотеку. Он специально выжидает часа два с момента, как уходит Антон, чтобы якобы случайно оказаться в учреждении. По его мнению, план просто идеален. Собственно, ожидания оправдываются с избытком. Надо признать, что злящийся Антон — это практически отдельный вид искусства.       — Ты что тут, блядь, забыл? — шипит Миранчук, предварительно швырнув на стол две какие-то толстые книги, которые его попросили расставить на полке.       — Захотелось почитать.       — Состав к пельменям в холодильнике прочти.       — Господи, вот умеешь же создать проблему на ровном месте. Ну, что тебе стоит дать мне какую-то книгу, чтобы я ушёл отсюда?       Антон хватает Федю за локоть и тащит в сторону двери в подсобку, которая называется здесь книгохранилищем.       — Таня! — кричит Антон, и из-за двери показывается миниатюрная девушка в очках. — Тут человек почитать захотел.       — Добрый день, — обращается Таня к Феде. — Вы извините, пожалуйста. Антоша у нас за выдачу книг обычно не отвечает, потому что с посетителями работать особо не умеет. Пойдёмте. У вас есть читательский билет?       Пока Федя разбирается со своими проблемами и выбирает книгу, Антон выносит в зал две коробки с внушительной надписью: «Большая российская энциклопедия». Судя по всему, коробки довольно тяжёлые, но Антон в далеко не самом прекрасном расположении духа и не такое поднять может. Надо же куда-то приложить всё своё негодование и злость. До него долетают обрывки фраз:       — Вы знаете, эту книгу мы не выдаём на дом. Только тут читать можно, — виновато говорит Таня, поправляя очки.       — Ничего страшного. У вас же есть какой-нибудь стул? Вот, я с удовольствием ознакомлюсь с ней прямо здесь.       Конечно, он специально смотрит на Антона, а Антон специально смотрит на него. Просто восхитительно! Теперь Федя будет сидеть тут до закрытия, изображая заинтересованность в какой-то древней чуши, в которую случайно удачно ткнул. Ещё и единственное, кажется, кресло находится в той самой точке первого зала библиотеки, откуда видно, в целом, каждый стеллаж. Антон фыркает и пытается делать вид, будто его это никак не заботит. Вообще, надо думать о том, какую книгу забрать из хранилища сегодня, чтобы завтра утром кому-нибудь её втюхать рублей за пятьсот, а лучше, конечно, за тысячу.       Таня подходит к Антону и выговаривает ему, что нельзя так грубо вести себя с посетителями.       — Мы должны просвещать людей, понимаешь? Человек хочет почитать, пришёл к нам для этой цели, а тут ты со своими грубостями. Антош, ну, пойми уже, что...       — Ты просто не знаешь, почему я так сделал. Он заслужил, уж поверь. Кстати, ты сама сказала, что я не должен выдавать никакие книги, для этого здесь ты работаешь. Претензию не принимаю.       Девушка качает головой, потому что у неё, помимо библиотечной миссии просвещения, есть ещё и личная, связанная с Антоном, которого она очень хочет сделать более мягким, добрым, возможно, в меру услужливым человеком. Он действительно неплохой парень и даже мог бы стать полноценным сотрудником, но подпускать его к людям всегда слишком рискованно, ведь есть шанс потерять потенциального читателя на ровном месте. Да, деревенские жители могут быть довольно специфичными, могут относиться к ним, как к обслуживающему персоналу, требуя и настаивая, не слушая советов и предложений. Впрочем, Антон же работает в кафе, вряд ли там он тоже относится к заказчикам песен без всякого уважения. Аркадий Петрович его давно вышвырнул бы к чёрту, если бы так было.       — Ты с самой верхней полки только расставляй, — напоследок говорит Таня, указывая на коробки с энциклопедиями. — Если что, я картотеку перебираю.       Чтобы достать до верхней полки, надо встать на какой-нибудь стул, но, кроме опасно шатающейся табуретки, ничего поблизости нет. Антон берёт в руки сразу три увесистых тома, желая побыстрее от них отделаться, и лезет на табуретку. Федя отрывает взгляд от изучения своей книги о краеведческой деятельности какого-то человека на Кубани. «Грохнется же сейчас», — думает Смолов, видя, как непрочно выглядит табуретка, и с какой чрезмерной уверенностью Антон на неё взбирается. Но первые шесть томов проходят более-менее спокойно, если не брать в расчёт момент, когда Антон немного покачнулся и вцепился пальцами в полку, чтобы удержаться. На третьем заходе, который должен завершить заполнение полки, происходит вполне ожидаемая Федей вещь. Антон действительно падает... Однако не успевает упасть окончательно, потому что Федя, чувствуя стойкое дежавю, но не придавая ему в тот момент большого значения, вовремя придерживает Антона.       — Сядь и читай, что ты лезешь? — спрашивает Миранчук, отбрасывая Федину руку.       Домой они уходят вместе, потому что Федя действительно торчит в библиотеке до закрытия. Ему всё равно нечего делать, а так появляется очередной лишний шанс побыть рядом с Антоном ещё какое-то время. Когда-то Смолову казалось, что он с близнецами проводил слишком много времени, буквально целые дни напролёт, но, оказывается, этого ему всё равно не хватило. За два года впечатления утихли, запас воспоминаний практически подошёл к концу, и нужно было срочно его восстановить.       Как это происходит, непонятно. Просто в какой-то момент Федя замечает, что Антон старательно что-то прячет под курткой, Лёшиной ветровкой, такой же большой и для его брата. Федя спрашивает, Антон делает вид, будто оглох напрочь. Федя спрашивает ещё раз, трогает Антона за плечо, и тот оборачивается слишком резко, забывая про книгу, которая тут же падает на пыльную дорогу. Они оба смотрят на предмет, глухо стукнувшийся о землю.       — Ты воруешь библиотечные книги? — с непониманием спрашивает Федя.       — И что теперь?       — Зачем?       — Продаю.       — Воровство позорит честь высшей преступности. Вам с Лёшей совсем жить не на что, что ли?       — Не твоё дело. И вообще, я теперь слишком далёк от преступности. Было бы что позорить.       — Слушай, ты бы определился: далёк от преступности или пистолет в верхнем ящике комода держишь.       — Тебе-то какая разница?       — В целом, совершенно никакой. Просто не хотелось бы, чтобы человек, которого я знал, как лучшего преступника наравне с легендарным Монстром, опускался до воровства и торгашества.       — Тогда ты опоздал. Я свою честь в шестнадцать лет отдал, а потом на её потере зарабатывал неплохие деньги в течение не одного года. Раньше переживать обо мне надо было.       — Что ты имеешь в виду?       — Что надо, то и имею.       Но Федя не успокаивается. Он намеревается выяснить, что хотел сказать Антон. До конца пути он не отстаёт от него с вопросами, но Миранчук огрызается, прижимая к себе книгу, а когда они оказываются в доме, то вдруг кидает её на комод в прихожей и говорит:       — Чего ты добиваешься, а? Что ты хочешь от меня услышать?       — Чтобы ты пояснил свои слова.       — А не пойти ли тебе подальше? Понимай, как знаешь, я не обязан перед тобой отчитываться за каждое действие.       — Было бы, кстати, довольно неплохо. Тебя же хер поймёшь. То нормально общаемся, то позволяешь себя целовать, то потом матом кроешь и отталкиваешь. Знаешь, меня это уже заебало! Я два года, блядь, ждал этого момента, и что я получаю? Хрен с ними, с чувствами, это исключительно мои проблемы, но просто по-человечески относиться ко мне можно? Что за ебанутая защитная реакция?       Антон смотрит на него, как тогда вечером около кафе, когда сказал своё «Хватит!» и ушёл, оставив одного. Вот и сейчас он предпочитает просто уйти. Разворачивается молча, хочет подняться в спальню.       — Блядь, да, если тебе на меня похер, неужели так сложно об этом сказать? — спрашивает Федя в спину. Антон даже останавливается на секунду. — А если похер, то нахуя тогда два года назад?..       — Ты ничего не понимаешь.       — Конечно, блядь, не понимаю! Ты тогда со мной переспал, почему? Потому что действительно хотел или ради информации?       Он разворачивает Антона, хватая его за плечи, и видит какую-то сложную гамму эмоций на лице напротив. Антон сомневается? Антон задумывается? Да, боже, его и сейчас понять нереально!       — По той же причине, по которой ты здесь.       Федя здесь по приказу Дениса, но если бы он раньше узнал о том, что близнецы всё ещё в России, то обязательно поехал бы к ним сам, вне зависимости от обстоятельств. Потому что они ему нужны, потому что он их любит и не может без них совершенно. А что имеет в виду Антон? Федя делает логичный вывод, что именно обязательства. Значит, Антон тогда с ним не из-за любви. Значит, Антону всегда было плевать, ничего он не чувствовал. В принципе, а на что Федя вообще мог рассчитывать, вторгаясь в чужую слаженную жизнь?       — Я тебя понял, — убирает руки, больно сжимавшие плечи.       — Ничего ты не понял. И никогда не поймёшь, — со вздохом произносит Антон. Нет в голосе уже ни грамма злости и раздражения, только какая-то ужасная безысходность. — Свалился на наши головы, как грёбаный метеорит, почему-то решил, что лучше всех всё знаешь, что всё должно быть так, как ты хочешь и думаешь. Федя, всё гораздо сложнее, блин! Ты ничего не знаешь ни обо мне, ни, тем более, о Лёше. Ну, куда ты лезешь? Зачем тебе это надо?       — Ты говоришь, как Юрий Палыч.       — Откуда ты знаешь Юрия Палыча?       — Последние два года у него лечусь. Игорь заставил, когда я чуть с крыши не сбросился... Ой, да тебе-то какая разница?       — Просто так с крыш не прыгают.       — Ну, из-за вас, и что? Это всё равно ничего не изменит уже. Просто вспомнил, как ты однажды сказал, что ради настоящей любви можно и умереть. А что мне ещё было делать? Вас, скорее всего, никогда не увидел бы, так смысл жить, если не могу один? Какое же удачное совпадение, что Юрий Палыч ещё и вас знал! И вот он тоже отговаривал, предупреждал, что я не смогу принять что-то там, что не вынесу и прочее.       — Правильно говорил.       — Да о чём вы все?! Что я, по-вашему, не вынесу? Что не смогу принять?       — Сядь на диван.       Федя взмахивает руками, но просьбу, а слова Антона звучат действительно как просьба, выполняет. Антон садится рядом, забирается на диван с ногами, прямо как Лёша прижимает к себе колени, но не отодвигается на километр от Феди, а, напротив, двигается поближе, поворачивается лицом к нему, чтобы, наверное, видеть реакцию на свои слова.       — Хорошо, я тебе расскажу. Только учти, не я это начал, ты сам захотел, — на лице серьёзность сменяется неуверенностью и обратно. — У нас с Лёшей была прекрасная жизнь. Просто идеальное детство. Ну, мама, папа, все работали, никто не умирал, все друг друга любили. Мы с Лёшей даже в какую-то спортивную секцию ходили. В школе учились, конечно, так себе. Тройки, четвёрки, за поведение часто получали по башке. Друзья... Ну, друзей у нас особо не было. Во дворе там с некоторыми пацанами мяч гоняли, в школе, вроде, общались со всеми немного, но так больше друг друга держались. Просто комфортнее с тем, кого точно знаешь, кто всегда поддержит, поможет. Девчонка какая-то нам в классе даже понравилась, чуть не подрались. Казалось бы, что может пойти не так, да? А вот пошло. Нам девять лет было, очередной учебный год только-только закончился... Кажется, июнь. Да, июнь. Мама сказала, что на море поедем в августе, только папа отпуск на работе возьмёт. Мы с Лёшей, конечно, счастливые, целыми днями о море думаем, как там, что взять с собой. Лёша велик тащить решил. Поехали... — Антон останавливается, голос понижает, опускает взгляд в пол, пальцы заламывает. — В детдом мы поехали.       — Почему? — спрашивает Федя и чувствует себя ужасно глупо, потому что вопрос, как ему кажется, совсем не в тему, но он не хочет, чтобы в доме снова воцарялась какая-то мёртвая, звенящая тишина, от которой можно оглохнуть.       — Потому что родителей убили. Я не знаю, кто. Знаю только, что это из преступности люди были. Наверное, с какой-нибудь группировки. Нам потом рассказала надзирательница... Ну, или как там её называют? Главная женщина по детдому, короче. Она, конечно, так себе тётка, злая, склочная, детей вообще не переносила. Но, в целом, детдом не таким уж и плохим периодом жизни был. Просто, знаешь, многие, когда слышат что-то про детдом, сразу представляют какие-то ужасные вещи, типа голодные дети, нет мебели, ходят в обносках, умирают прямо посреди дня. А сами дети — что-то вроде маленьких уголовников. Вообще не так всё было, — Антон даже улыбается вдруг. — Кормили нормально, одежда всегда была, мероприятия всякие для нас проводили. Правда, мы с Лёшей не особо эту жизнь познать успели. Мы в детдоме только четыре месяца пробыли. Единственный момент неприятный — коллектив. Дети действительно злые, на надзирательницу очень похожи. Они нас не любили за то, что вечно вместе, ещё и родственники. Там все старались в группки сбиваться, но изначально каждый приходил поодиночке, а мы вдвоём, до кучи на лицо одинаковые. Мы с Лёшей вообще в детстве очень похожие были, даже на фотках сами друг друга различить не можем, если подписи нет. Ну, короче, нас дети не любили. Почему-то особенно не нравился им Лёша. Наверное, потому что тихий, спокойный всегда. Один дебил даже распустил слух, что будто он к надзирательнице подлизывается. Естественно, я этому дебилу за такие слова в рожу дал. Началась драка, нас обоих наказали. После этого любить стали ещё меньше...       Десятилетие близнецов, впрочем, отмечали всей группой. Собрали стол, надзирательница свитера им одинаковые связала, всем раздали по три конфеты. Среди детей на один день воцарилось небольшое перемирие и даже кратковременная любовь и согласие. Тот пацан, что слухи распускал, даже лично Лёшу с Антоном поздравил.       — А на следующий день, восемнадцатого октября, что-то какая-то суета началась. Всех подняли ни свет, ни заря. Надзирательница подгоняла, говорила, чтобы оделись максимально прилично, чтобы все умытые были, причёсанные. За все четыре месяца я такого не видел, конечно. Потом выяснилось, что приезжает некий уважаемый человек. Он типа всегда в октябре приезжает.       Этот человек был особенно любим в детдоме среди сотрудников, потому что буквально каждый год брал кого-нибудь под свою опеку. На его счету было уже около восьми детей, и он не собирался останавливаться, хотел делать добро и дальше, хотел давать детям счастливые годы юности, путёвку в нормальную жизнь. Лёше с Антоном удалось выяснить, что этот человек в прошлый раз забрал каких-то Игоря и Олю. Оля, судя по слухам, была ужасно красивой блондинкой, умеющей играть что-то на пианино, которое стояло у них в музыкальной комнате на первом этаже, а Игоря просто все уважали, да он и старше других на два года был.       Собственно, человека-опекуна тоже в музыкальную комнату посадили. В целом, это помещение считалось одним из самых приличных в здании, потому что его недавно отремонтировали. Детей рассадили полукругом на стулья, надзирательница представила человека.       — Степан Юрьевич, — морщась, произносит Антон.       Мужчина приятно улыбнулся детям, дальше стал рассказывать о себе сам. Кто-то смело спросил, как там Оля. Степан рассмеялся, сказал, что всё прекрасно, показал несколько фотографий этой самой Оли, которая стояла рядом с другими приёмными детьми и улыбалась. Мужчина принёс с собой несколько символических подарков, какое-то угощение. Дети чувствовали, что вчерашний праздник продолжается, налетели на подарки, кто-то даже поссорился, когда его коробку потянул на себя сосед. Лёша с Антоном оставались в стороне от общего безумия.       Наконец, перешли к делу. Надзирательница объявила, что Степан Юрьевич снова собирается кого-то усыновить или удочерить. Несколько человек тут же наперебой начали кричать, чтобы выбрали их, потому что...       — Да хрен знает, чё они разорались. Мы с Лёшей вообще ничего не понимали. Какой-то бред и абсурд вокруг творился, а нам почему-то надо было в этом участвовать.       Надзирательница призвала к порядку, Степан обвёл детей долгим взглядом. Именно в этот момент Антон посмотрел с нескрываемым презрением на толпу перед собой, на Степана, непонятно почему создавшего такой ажиотаж вокруг своей фигуры. Лёша осторожно коснулся руки брата и кивнул в сторону. Степан смотрел прямо на них.       — Сука, блядь, я никогда не забуду этот взгляд. Тогда я, правда, ещё ничего не понял, но надо было почувствовать, — Антон закусывает губу, запрокидывает голову, вздыхая. — Прямо в душу смотрел, как будто сканировал. Я отвернулся, сделал вид, что мне интересно что-то другое. Лёша продолжал смотреть. Потом нас всех оставили в музыкальной комнате, а этот ушёл вместе с надзирательницей.       Вечером надзирательница зашла в общую спальню. Близнецы сидели на кровати, Лёша полушёпотом читал параграф из учебника, который им задали, а Антон, положив голову на плечо брата, внимательно слушал. Надзирательница сказала им пойти за ней. Привела в небольшой кабинет. Там сидел Степан Юрьевич.       — Лёшенька, Антошенька, — приторно-сладким, излишне вежливым и заботливым голосом произнесла женщина. — Степан Юрьевич хочет вас усыновить. Теперь он ваш папа.       — Наш кто? — громко и от этого, показалось, резко спросил Антон.       — Ваш папа, — терпеливо повторила надзирательница, хотя в любой-другой день проигнорировала бы вопрос. Не услышал — сам виноват.       Через два дня близнецов забрали. Степан Юрьевич увёз их на своей машине, довольно большой и красивой, куда-то за город. Оказалось, что он живёт в области, в собственном доме. Близнецы раньше никогда не видели столько пространства, столько роскоши, а дом действительно выглядел чуть ли не дворцом.       — Он нас познакомил с остальными детьми. Всего, получается, нас десять было, — Антон задумывается, загибает пальцы. — Да, десять.       Здесь что-то и пошло снова не так. На фотографиях, которые Степан показывал воспитанникам в детском доме, все эти мальчики и девочки улыбались, выглядели совершенно счастливыми, а на деле оказались какими-то странными. В первую же ночь Антон услышал, как кто-то тихонько рыдал. Это был Кирилл. Тринадцатилетний парень, который из-за своего низкого роста больше напоминал десятилетку, казалось бы, совсем не имел права на слёзы. Это же несерьёзно! Но Кирилл плакал, плакал, пытаясь задавить всхлипывания в подушке.       — Чё с тобой? — спросил Антон, которому всё это мешало спать. Кирилл посмотрел на него как-то испуганно, тут же накрылся одеялом с головой и отвернулся к стене.       Ещё была молчаливая Ира. Она вздрагивала при каждом громком звуке, и никто, кроме Игоря, не слышал от неё и слова. Многие думали, что она немая. Однажды, впрочем, Лёша с Антоном случайно подслушали её разговор с тем же Игорем. Ира предлагала ему бежать из дома, но парень был уверен, что их поймают и вернут сюда.       — Это прикол какой-то, что ли? Фильм ужасов, блин, — говорил Антон, ничего не понимая. Лёша только пожимал плечами.       Однако через два месяца близнецы поняли, что именно держало в страхе всех детей дома, почему они так странно себя вели и даже друг друга пытались сторониться.       — Эта мразь, которая считала себя отцом, принадлежала к преступности, но я думаю, что, скорее всего, он был ещё и дилером. Он издевался над детьми. Мы росли там, как блядские рабы. Сначала, конечно, ничего этого мы с Лёшей не замечали, да нам и не показывали. Мразь старалась быть доброй, возила нас в зоопарк, всячески поощряла, а потом, видимо, наигралась, поняла, что мы стали ей доверять. Девочки, в основном, по дому работали. Пацанов он заставлял огород за домом копать, траву стричь, потом вывозил нас на какую-то стройку, мы там материалы таскали. Помню, однажды Ира заболела, а ей надо было приготовить ужин на всех к тому моменту, как вернёмся. За неё Оля решила это сделать. Но ублюдок как-то вычислил, закрыл Иру в наказание на чердаке. Три дня есть ей не давал, блядь. Ты понимаешь? Тринадцатилетнюю девочку три дня голодом морил! Мы с Лёшей ей суп с обеда однажды принести решили.       Степан не обедал в тот день вместе с детьми, пропадал где-то по делам, поэтому поступок близнецов должен был остаться секретом. Конечно, о нём знали остальные, потому что видели, как Лёша свою тарелку демонстративно в сторону отставил, и они с Антоном одну на двоих съели. По окончании обеда близнецы поднялись на чердак, тихо открыли дверь ключом, который где-то нашла Оля...       — Нас сдали. Кирилл, сука. Этот уебан потому и ныл тогда ночью, что его свои же избили за стукачество. Но жизнь таких тварей ничему не учит. К нему, ожидаемо, мразь относилась более благосклонно, потому что закладывал всех, наговаривал.       Степан позвал близнецов к себе в кабинет. Все дети боялись этой комнаты, но никогда не говорили, почему. Сюда было запрещено заходить всем, кроме Кирилла, и он был единственным, кто не шарахался от массивной деревянной двери.       — И что он сделал? — спрашивает Федя, осторожно трогая Антона за плечо, так как тот внезапно замолчал и уставился в одну точку. Антон вздрагивает.       — Избил. Сначала руку на Лёшу поднял, а она у него тяжёлая. Я вижу, что у Лёши кровь из губы по подбородку течёт, бросился перед ним, перекрыл. Это было моей ошибкой, но я не жалею. В основном, получил я. Спать не мог, всё болело. Эта мразь била так, чтобы ты от боли корчился несколько дней, но ни одной кости при этом не ломала, потому что тогда ты работать не смог бы.       Кирилла, впрочем, тоже избили. Игорь силы не жалел, сломал ему нос и зуб выбил. Кирилл, естественно, пожаловался, и Игоря постигла судьба Антона. Зато страдали от боли вместе, к тому же, Ира была отомщена и накормлена. Правда, через месяц она всё равно умерла.       — Её машина сбила. На самом деле, непонятно, может, и кинулась, — Антон облизывает губу. — Если бы у меня не было Лёши, я бы тоже бросился, чтобы не жить так. А Игорь, кстати, её любил, походу. Решил всё-таки бежать. Всё подготовил, распланировал. Я не знаю, где он просчитался, но Степан узнал. Тут точно не Кирилл помог, никто о побеге вообще не в курсе был. Естественно, Игоря избили до полусмерти. Через два месяца он снова сбежать попытался. Опять поймали, опять избили. Игорь ждал и снова пытался. Три раза пробовал. В конце концов мразь заебалась, поняла, что всё бесполезно, и просто его из ружья застрелила.       — Почему никто об этом не знал? Разве какая-нибудь опека или полиция не должны были периодически проверять вас? — спрашивает Федя.       — Я же тебе говорил, что он из преступности был. Менты автоматически не совались в это дерьмо, как и сейчас делают. А опека... Видимо, похер было на нас. Сдали и сдали. Не знаю, ни разу они к нам не приходили.       Федя нервно сглатывает. Он не знает, что ему ещё придётся услышать, но это всё... Назвать ужасным было бы слишком мягко. Федя никогда не думал, что такое может быть. Всякие истории про насильников, убийц и прочих маньяков, державших своих жертв несколько лет около себя, почему-то прошли мимо него. Во всяком случае, этот Степан не производил впечатления именно маньяка, да и к детям он относился не как к жертвам, а именно как к рабам, что точно отметил Антон. Они были нужны ему для той работы на стройке и, видимо, больше ни для чего. Ну, правда, девочки... Наверное, вместо прислуги. Всё-таки Степан мог её себе позволить, но решил использовать детей. Федя хочет понять, что двигало Степаном, но не может. В голове не укладывается.       — Был ещё Макс, — продолжает Антон. — Самый хилый, больше, чем Кирилл даже. Макс терпеть не мог работу на стройке, потому что не вывозил такие нагрузки. Мразь, понятное дело, била его за это, считая, что он притворяется. А ещё мы же в школу параллельно ходили, да. Короче, мы с Максом в одном классе были, и там его тоже все шпыняли. Несчастный парень. Правда, умер одним из последних среди всех. Он на стройке из окна выпал случайно.       Кроме Макса, выделялась Наташа. Очень активная, живая девочка, постоянно полная энергии, несмотря ни на что. Ей было двенадцать, когда Лёша с Антоном поселились в доме Степана. Она стремилась к общению с ними, хотя и достаточно осторожно. В основном, приходила по ночам тайно в их комнату, чтобы рассказать что-нибудь. Правда, всегда помнила о Кирилле, спящем там же.       Наташа была одной из тех, кто помнил своих родителей. Она попала в детдом в семь лет. Её отец ушёл из семьи, а мать начала пить, потому и забрали. Два года девочка провела в детдоме, где познакомилась, кстати, с теми же Максом и Кириллом, который уже тогда отличался стукаческими талантами и любил выслуживаться перед надзирательницей ради дополнительной порции запеканки на полдник. А потом в жизни Наташи появился Степан...       — Она единственная называла его отцом и, кажется, действительно таким считала. Вообще, я замечал, что Наташа его немного любила, иногда восхищалась тем, что он сам смог устроить свою жизнь так. Она не знала ничего о преступности, а на все его поступки реагировала очень равнодушно. Когда кого-то били, уходила в сторону и потом несколько дней не общалась ни с кем. Когда Кирилл кого-то закладывал, тоже всегда отмалчивалась, хотя наверняка знала. Не могу сказать, что Наташа была плохой, она, скорее, просто никакая, себе на уме, понимаешь? Жила в своём идеальном мире, где мразь действительно напоминала отца. Я думаю, это всё от того, что у неё самой отца, по сути, никогда не было. Мразь её тоже била, кстати. Но Наташа воспринимала это, как должное. Однажды, правда, он бухой пришёл, она ему под руку попалась. Избил до обморока, хотя она, вроде, ничего, оклемалась. А через три дня взяла и не проснулась. Счастливая. Во сне умереть — это хорошо.       Ещё были в доме два друга — Славик и Валера. Всегда держались отдельно от всех, как и Лёша с Антоном, но, в отличие от них, никогда никому не помогали. В той же ситуации с Ирой никогда не пошли бы её кормить. Валеру Кирилл подставил, обвинил в воровстве, а Степан в тот день был совсем не в духе — его из «Заката» выгнали спустя много лет преданной службы на благо преступности. Он не стал разбираться и просто убил Валеру. Славик за это через пару недель убил Кирилла.       — Подушкой его задушил. Мразь, когда узнала, почему-то на нас с Лёшей подумала. А больше всего в этой ситуации было жаль Олю. Она кинулась нас защищать, попала под горячую руку. В общем, ни её, ни Славика. А потом Макс ещё из окна выпал до кучи... — Антон вздыхает, встаёт с дивана.       Закуривает, опираясь руками на стол, смотрит куда-то в пустоту.       Удивительно, что через много лет он может так спокойно пересказывать эти события, практически ничего не чувствуя. Много чего было в те годы жизни за городом с другими детьми. Постоянные побои, работа на стройке, подставы, обвинения. Степан, казалось, после изгнания из группировки начал понемногу съезжать с катушек, если, конечно, считать его состояние до этого момента вполне вменяемым для человека из преступности. Он запил, стал раздражительнее, издеваться начал более изощрённо. Теперь ему это приносило удовольствие. Ему нравилось смотреть на сломанных и сломленных людей, которым он будто мстил за всё, что с ним случилось в последнее время.       Особенного внимания удостаивались Лёша с Антоном. Степан знал, что первого можно сломать физически, а на второго это не действует. Каждый раз, когда Степан поднимал руку на Лёшу, Антон бросался вперёд, забирая весь удар себе. Ему было плевать на синяки и разбитый нос, плевать на кровь, в которой однажды чуть не захлебнулся, плевать на шрамы. Единственным слабым местом Антона был его брат, и Степан довольно быстро это понял. Он знал, что сломать Антона можно, только причиняя боль Лёше, что и пытался делать, однако Миранчук-младший почему-то всегда умудрялся быть на шаг впереди, умел закрыть брата собой за мгновение до удара.       — Когда Макс погиб, нам уже шестнадцать было, — говорит Антон, поджигая вторую сигарету. — Так как мразь выперли из группировки, пришлось бросить дом, переехать в Москву. Там купили квартиру, стали жить втроём. Он, кажется, на кого-то всё равно работал, иногда пропадал сутками, и это был настоящий праздник. Потом, правда, всегда возвращался, вместо приветствия сразу бил. Бухал, как не в себя, а когда он пил, то вообще нас с Лёшей не различал. Даже шрамы мои его ни разу ни на что не натолкнули, — Антон усмехается мрачно. — Однажды ножом замахнулся, плечо мне порезал. Больно было. Но не больнее, чем то, что случилось пятнадцатого июля.       День был вполне обычный. С утра Степан, находясь ещё в трезвом состоянии, подозвал к себе Лёшу, сказал ему зайти в комнату в три часа ночи зачем-то. Лёша ничего не понял, но пойти против воли побоялся.       — Если бы я знал... Я бы, блядь, в тот же день убил этого ублюдка за то, что посмел сделать с Лёшей, — у Антона пальцы начинают подрагивать. — Но я спал. Вообще ни о чём не догадывался... Слава богу, я потом Лёшу нашёл... А если бы не нашёл? И то, ещё два дня ничего не делал... не знал, что делать.       — А что он с ним?.. — спрашивает Федя, хотя понимает, что ответ слышать не хочет. Он догадывается, что могло произойти, но надо зачем-то убедиться.       — Он его изнасиловал. И потом ещё два дня это делал. Потому что знал, сука, что только так меня достать может... Если бы я знал... Если бы я знал, блядь! Но он за всё расплатился. Он ведь нас путал, поэтому через два дня к нему пошёл я. До двадцатого числа ходил, узнал, где у него ствол лежит, комнату всю изучил, план продумал. Да, кстати, я же понимал, что за убийство посадить могут. У нас же, если убивает кто-то из организованной преступности, то всем срать, а если кто-то обычный преступника грохнет, то всё, срок. В школе у нас преступность часто обсуждали, и я услышал, что есть некая «Империя». Хотя мразь про неё тоже говорила много, когда с кем-то по телефону болтала. Кстати говоря, его в группировке тогда в правах восстановили. А «Империя» выглядела, как что-то страшное, серьёзное, всего лишь год существующее. Ну, я рискнул и пошёл к ним. Так и познакомился с Пашей... С Павлом Мамаевым, основателем и руководителем, вернее.       Антон решил взять смелостью. Самому было страшно, он не знал, как правильно вести себя с человеком, подобным Паше. Может быть, стоило услужливо, может быть, вежливо и уважительно, пресмыкаясь перед авторитетом, но Антон выбрал дерзость и не ошибся. Паша заинтересовался. В конце концов, к нему не каждый день приходили в кабинет шестнадцатилетние парни, с порога заявляющие, что собираются убить человека.       — Я рассказал ему всё. Старался держаться невозмутимо, смотреть в глаза, чтобы он понимал: я его не боюсь. Хотя, конечно, боялся, — Антон немного смущённо улыбается, расправляя край футболки. — Но Паша, разумеется, не мог просто так меня принять. Мне всего лишь шестнадцать, а ещё у меня есть брат, и Паше такой груз ответственности никуда не упёрся.       Пришлось рискнуть ещё раз и пойти на шантаж. Благо, Антон знал, что есть и другие серьёзные организации в Москве. Он сказал Паше, что если тот не согласится, то придётся обратиться за помощью в «Ригель». Антон ткнул пальцем в небо и попал в самую точку, вспомнив именно то, что наиболее задело бы Мамаева. Конечно, сам Миранчук никуда идти не собирался, это была просто последняя отчаянная попытка.       — Двадцатого числа я Лёшу в магазин послал, чтобы купил всё необходимое, ведь жить на что-то надо было бы потом. А сам пошёл к этому уроду.       Много раз прокрученная в голове ситуация оказалась не такой лёгкой в исполнении. Как достать пистолет из тумбочки, чтобы никто ничего не заметил? У Антона вновь была лишь одна попытка.       В последнее время Степан, будучи слишком впечатлённым невиданным расположением со стороны будто бы Лёши, разрешал ему высказывать свои пожелания. Он вообще стал с ним менее грубым, видя, что парень уже не сопротивляется так сильно, не пытается выбиться и сбежать, а сейчас даже намеренно пришёл без приглашения. Степану это понравилось. Антон, сидя на его бёдрах, делал вид, будто ему тоже всё нравится. Он наклонился к губам Степана, попросив зачем-то закрыть глаза. Тот подозрительно нахмурился, но решил довериться, в конце концов, это всего лишь просьба.       — Ну, и что? — раздражённо спросил он, сильнее сжимая талию Антона, чтобы тот никуда не делся.       — Сейчас, подожди немного.       Осторожно вытащив пистолет из тумбочки, Антон немедленно прислонил холодное дуло к груди Степана. Тот открыл глаза, но не успел охнуть, как раздался выстрел. Пальцы свело судорогой, и потребовалось приложить немало усилий, чтобы слезть с тела. Антон отшатнулся к стене, выронив пистолет на пол. Он убил человека.       — Лёша до сих пор не знает, — произносит Миранчук. — Я наврал ему, будто эта мразь сама себя застрелила. Лёша всё равно не пошёл бы проверять. Это было моё первое убийство, единственное, не вошедшее в рейтинг, — Антон смотрит на настенные часы. — Ладно, Федь, хватит с тебя на сегодня.       Он поднимается на второй этаж по скрипучей лестнице, и Федя слышит только, как захлопывается дверь в спальню.

***

      Утро четверга Антон проводит на рынке, поэтому Федя находится в компании Лёши. Тот собирается на работу и предупреждает, чтобы завтра его рано не ждали, а ещё просит передать брату, что тому не надо завтра петь в кафе. Там собираются отмечать юбилей председателя, и Лёша, естественно, приглашён, как почти его родственник. Антона, кстати, попросили с собой не брать, потому что так захотела Роза. Впрочем, для Лёши это даже на руку, ведь тогда ему с большей долей вероятности удастся воплотить свой план, над которым он думал несколько дней кряду. Тем временем, всё село ждёт, что именно завтра Лёша при всех объявит о свадьбе, а также попросит благословения отца будущей невесты.       — Слушай, что с Федей? — когда тот выходит на улицу покурить, спрашивает Лёша у брата. — Он весь день какой-то загруженный шатается.       — Просто вчера у нас не очень приятный разговор состоялся. Вот, видимо, впечатлился.       — И чем же это он так впечатлился?       — Нашим прошлым. Понимаешь, Федя настолько меня задолбал, что я решил рассказать ему всё, лишь бы отвязался.       — В каком плане «всё»? — с ужасом продолжает свой допрос Лёша, смотря на брата. Тот врать не умеет.       — Ну, вообще всё. Начиная от смерти родителей, заканчивая нашим приходом в «Империю».       Лёша понимает, что про него и его травму Антон тоже не умолчал. Теперь Федя действительно знает слишком многое, то, что не стоило бы знать никому, даже Юрию Палычу.       — Зачем? Зачем ты это сделал?!       Но не успевает Антон хоть что-то сказать, как Лёша, заламывая руки, уходит в спальню. Спустя час, брат стучит в закрытую дверь, пытаясь попросить прощения, но Лёша посылает его к чёрту. Ещё через час дверь всё же открывается, однако Лёша решает не разговаривать с Антоном, не взирая даже на его извинения. Смысл извиняться, если вчерашний разговор не отменить? Федя всё знает, Федя теперь будет каждый раз об этом думать, а Лёша... Да сдался ему теперь вообще этот Лёша с своими травмами и странностями!       — Боже, пиздец, можно подумать, Федя на твои смотрины, блядь, приехал, — цокает языком Антон, догадываясь, с чего вдруг брат придаёт настолько огромное значение произошедшему. Понятное дело, что о таком лучше вообще никогда ни с кем не говорить, но... Антон считает, что вчера у него просто не было выхода, а всё пошло как-то само собой. — Вообще, ты тут с этим позорищем две недели носишься, как с другом, хотя наша дружба закончилась в Москве. Так почему бы не поделиться с ним и своими проблемами? Кажется, друзьям принято доверять.       — Да потому что! Ты бы ещё на всё село покричал об этом! Все же должны знать, что меня...       — Послушай, если Федя действительно такой охуенный друг, которым ты его считаешь, то ему должно быть похуй на всё, что там с тобой случилось. Дружба от этого не зависит.       — Причём тут дружба? — в сторону произносит Лёша. — Если бы в ней было дело.       — А в чём тогда?       — Ни в чём!       Антон вопросительно поднимает брови и разводит руками. А что, если не дружба-то, в самом деле?       Тем не менее, всё вышеописанное проходит мимо Феди, являющегося, в общем-то, основным действующим лицом, из-за которого всё началось. Он настолько погружён в размышления, связанные с рассказом Антона, что ему некогда обращать внимание на вещи вокруг. Он даже забывает позвонить Артёму, хотя планировал. Кроме того, насторожила последняя фраза: «На сегодня с тебя хватит». Получается, было что-то ещё? Это Антон только начал? Федя боится представить, что может его ждать впереди, если Миранчук решит продолжить. Впрочем, вряд ли. Он и это рассказал больше на эмоциях, чем по собственному желанию, так что остальное, наверное, останется тайной.       Но Федя ошибается. В пятницу снова идёт дождь, Антон сидит у окна, кутаясь в какой-то затёртый плед и смотря, как по стеклу бегут струйки воды. Крыша снова протекает, поэтому слышно, как на втором этаже капли стучат о дно эмалированного таза. Вдруг начинает моргать лампочка. Антон даже отрывается от окна, чтобы посмотреть, как свет прерывается и, наконец, отключается вовсе. Помещение погружается в неприятный, какой-то склизкий и мокрый, как погода на улице, полумрак. Федя даже чувствует, будто внезапно в доме стало холоднее, и ёжится, продолжая ковыряться вилкой в тарелке с остывшими пельменями.       Антон выходит в прихожую, стучит там ящиками и дверцами комода, что-то разыскивая. Возвращается со свечой в руках. Да, знакомая Феде история. Когда он ещё жил в Краснодаре, свет пропадал достаточно часто, и приходилось всегда иметь несколько свечей под рукой, чтобы расставить их по квартире. Федя вспоминает, что в детстве боялся темноты, но, когда зажигали свечу, и она освещала только небольшой круг на столе, распуская огромные тени по стенам, он боялся ещё больше.       — Блядь, она ароматическая, походу, — морщится Антон, чувствуя в воздухе непонятно откуда взявшийся цветочный запах. — Твою мать, ещё и розы.       — Почему ты так не любишь их?       — Потому что они постоянно торчали на столе у Паши. Он говорил, что это дань уважения одному его товарищу. И в доме он тоже розы держал, а потом ещё этот ублюдочный Кокорин их ему дарил... — Антон замолкает, видя, что Федя не особенно понимает, о чём речь.       Тогда Миранчук садится на стул с ногами, натягивает плед на плечи, и продолжает рассказывать, решая вдруг, что лучшего момента не будет.       — После убийства мы с Лёшей пришли в «Империю», как я и пообещал Паше. Лёша в прострации какой-то находился, особо ничего не понимал, поэтому все разговоры с Пашей вёл я. Он нам объяснил, что теперь надо делать, и начал готовить к первому заданию. Убивать людей, заранее зная, что они мрази, которых не должно существовать в этом мире, не так сложно. Конечно, поначалу ломает, спать тяжело, но потом привыкаешь. Человек вообще ко всему быстро привыкает. В общем, как-то втянулись мы в эту преступность, поняли, что к чему. Правда, сразу стало ясно, что Паша немного обманывает. Не все из тех, кого нам поручали убивать были настолько плохи, они просто мешали Паше строить «Империю». Но Паша давал нам только ту информацию, которая была нужна для задания, потому что если распинаться, то появляется жалость, а она уже не даёт убивать спокойно. Короче, за два года мы приблизились к Монстру в рейтинге. Стали пятыми, кажется. А потом он отошёл от дел, и перед нами вообще все дороги открылись. Паша был очень этому рад. Он, знаешь, ценил нас, действительно гордился всеми нашими успехами. Конечно, его привязанность к нам и, о боже, любовь были странными. Наверное, так только Паша мог.       Он называл их «лучшими из лучших», он восхищался их способностями и думал, что Роман Николаевич гордился бы им самим, сумевшим воспитать таких профессионалов, которые к своим девятнадцати уже вплотную приблизились к Монстру, который вот-вот должен был упасть на второе место. Паша знал, что отрыв будет увеличиваться, что его близнецы станут живыми легендами, о них начнут говорить, а там, глядишь, заговорят и о его организации. Впрочем, о ней уже говорили, правда, хорошего было мало.       — У «Империи» постоянно возникали проблемы с деньгами. Нам требовался какой-нибудь спонсор, и тогда Паша придумал просто гениальную схему, — Антон саркастически усмехается. — Я думаю, что он специально выбрал именно такой метод. Понимаешь, Федь, я нравился Паше. Нравился не только, как лучший среди его подчинённых, но и просто, как человек. Может быть, Паша даже любил меня. Да, думаю, так и было. Он любил меня за то, что я его слушал. Он видел какую-то связь между моей историей и его собственной, поэтому посчитал своим долгом посвятить меня в неё, правда, явно не целиком, а только в те моменты, которые ему показались наиболее схожими. А ещё Паша постоянно рассказывал о своём учителе, каком-то Широкове Романе Николаевиче. Судя по всему, тот для Паши был почти иконой, потому что он с таким благоговением и уважением всегда говорил о нём.       Паша любил говорить с Антоном. Ему нравилось, как парень внимательно смотрит на него своими карими глазами, тёплыми и холодными одновременно. Паша замечал иногда, что он не может оторваться от них, что он даже замолкает, будучи словно загипнотизированным, очарованным. Если бы Антон захотел, он мог бы заставить Пашу сделать всё, но Антон об этом не знал и просто слушал Мамаева.       Сначала они разговаривали в его кабинете. Потом Паша как-то позвал Антона к себе домой. Это было поздно вечером, он позвонил ему и сказал, чтобы тот немедленно был в его квартире. Так, Антон впервые увидел, как и чем живёт Паша, впервые оказался в его гостиной, впервые увидел фотографию того самого Романа Николаевича, которую Паша вынес из спальни, бережно держа рамку в руках, словно она была хрустальной.       С того вечера Антон чаще появлялся у Паши. Он рассказывал ему не только о себе, но и о «Ригеле», пытался вложить в голову Антона какие-то широковские идеи, однако Миранчук оставался к ним достаточно равнодушным. Сам парень всё больше и больше западал в Пашино сердце, к нему тянуло, его хотелось навсегда оставить здесь, среди комнат.       — Паша страшно ревновал к Лёше. Он знал, что между нами либо что-то точно есть, либо что-то точно когда-то будет, и для него это было самым страшным. Он не хотел терять нас обоих, но меня особенно. И тем не менее, Паша злился, хотел как-то отомстить мне за то, что я любил Лёшу. Вот тогда и появились все эти истории со спонсорами для «Империи». Я должен был участвовать в переговорах.       — Ты? В переговорах? — удивляется Федя.       — Ну, я просто сидел рядом с Пашей, как авторитетное лицо, представляющее работников организации. Для Паши это было лишней возможностью держать меня в непосредственной близости, а ещё он пытался научить меня чему-то такому из основ руководства, потому что не раз говорил, что сделал бы меня своим преемником.       И на этих переговорах, первых в жизни Антона, где ему было, откровенно говоря, очень скучно, случайно случилось то, что впоследствии стало для Паши основой всех остальных переговоров. Будущий спонсор, слушая вполуха все россказни Мамаева о том, почему надо финансово поддержать именно их организацию, что это может дать, внимательно и заинтересованно смотрел на Антона. Миранчук занимался, чем угодно, но только не делом: разглядывал что-то в окне, выводил карандашом какие-то линии на листе бумаги перед собой, постоянно устало вздыхал, а потом тоже стал смотреть на спонсора. Между ними происходил неуловимый диалог при помощи выражений лица, взглядов, улыбок, усмешек. Антон поддерживал этот диалог только за тем, чтобы как-то развлечься, спонсор же видел в этом конкретную цель и по окончании переговоров, когда Паша отпустил Антона из кабинета, подошёл и спросил:       — Как зовут этого парня?       — Антон.       — Симпатичный. Знаете, у меня есть довольно выгодное предложение. Давайте, вы позволите мне провести с Антоном один вечер, а я буду вкладываться в вашу организацию? Если дело пойдёт удачно, то я мог бы стать вашим постоянным спонсором, но при условии, что встречи с Антоном мне также будут обеспечены.       Паша тогда возмутился. Да кто такой этот спонсор, что позволяет себе говорить про Антона в таком контексте? Да как он вообще посмел посмотреть в его сторону? Но потом Паша подумал и решил, что, пожалуй, сможет воплотить свою месть в подобном поступке. У него есть власть над Антоном, тот не посмеет отказаться, ведь Паша, в крайнем случае, знает его слабое место.       — Если бы я отказался, он приказал бы Лёше, — говорит Антон, чувствуя неприятный холод на коже. — Я не мог допустить этого, потому пошёл. Но на следующий день Паша сказал мне убить этого спонсора, потому что на постоянной основе он меня отдавать не собирался. Так и началось всё. Паша выбирал тех, кто мог бы мной заинтересоваться, и, надо признать, желающих оказалось очень много. Потом я с ними спал. Чаще всего это гарантировало заключение сделки, но также давало право спонсорам требовать меня к себе в распоряжение. Уж больно нравился. А Пашу это не устраивало, и в ближайшее время я же убивал того, с кем недавно спал. Весело было, блядь. Причём, убивал именно я, потому что Паша чувствовал в этом какое-то особое торжество справедливости.       — Лёша знал? — спрашивает Федя таким тоном, будто поинтересовался о времени на часах.       — Конечно. Я пытался молчать, но от Лёши ничего скрыть нельзя. Он быстро догадался, но мы оба понимали, что другого выхода нет. Это стало нормальным в нашей семье, мы предпочитали просто не говорить, не упоминать, никак не намекать.       — А что с Пашей? С ним у вас тоже что-то было?       — Да. Два раза.       Он в очередной раз пригласил Антона к себе в квартиру, предложил выпить вина, начал говорить что-то о том, что скоро будет встреча с новым денежным мешком, и Антон должен постараться убедить его отдать часть денег «Империи». Миранчук слушал молча, рассматривая кроваво-красные капли на дне бокала. Вечер тёк медленно и долго, а ему ужасно хотелось домой, к Лёше. Хотелось лечь рядом с ним, обнять его и уснуть.       — Помнишь, мы с тобой в русскую рулетку играли в последний день? Это меня Паша научил. Ну, как научил, правда? Просто сказал, чтобы я сыграл с ним, и всё. Он первым выстрелил, ничего не случилось, отдал мне. Я знал, что пистолет должен сработать, поэтому попытался незаметно вытащить патрон. То ли Паша поддался, то ли у меня действительно получилось. В общем, я не проиграл. А Паша потом посмотрел на меня как-то слишком грустно...       Провёл тыльной стороной ладони по щеке Антона и сказал:       — Прости.       — За что?       — За всё, что с тобой делаю, но я, правда, не могу так больше.       Паша наклонился к нему и поцеловал, впрочем, без какого-либо напора, просто коснулся губ.       — Не надо. Не надо так меня целовать, — тихо сказал Антон, не слишком понимая, что происходит, но при этом боясь, что если покажет недовольство, то может поплатиться.       — А как надо? Как тебя обычно целуют?       — Зачем ты это делаешь?       — Потому что я давно хотел это сделать.       Он любил его и ненавидел, он был очарован этими глазами, был готов встать на колени за один их небезразличный взгляд в свою сторону. Паша любил Антона слишком сильно, до боли где-то под кожей. Паша ненавидел Антона за то, что тот был слишком недосягаем, недоступен для него, хотя, казалось бы... Паша мог заставить его, ведь не зря был руководителем «Империи», но Паша так не хотел. Насильно мил не будешь, а Паша просто нуждался в искренности.       — Но тогда мы всё равно переспали. Не могу сказать, что мне мерзко вспоминать это, как, например, все встречи со спонсорами, но приятного тоже было маловато. Пашу, конечно, бросало из крайности в крайность. То он на мне весь мир сосредотачивал, был таким добрым, нежным, всячески оберегал и пытался заботиться. А потом вдруг начинал посылать буквально на верную смерть, на всякие рейды, подкладывать под разных ублюдков. Извинялся за это, просил прощения. Я говорил, что мне всё равно, и его это бесило только больше. Так и жили... А потом он увидел наши с Лёшей кольца. Ничего не сказал, но надо было просто посмотреть в его глаза. Как он меня тогда возненавидел! Я думал, убьёт своими же руками прямо в кабинете. Нет, он просто сделал всё точно так же, как и много раз до этого, а потом опять позвал меня к себе. Мы снова переспали, и, надо признать, может быть, тогда мне даже хотелось этого. Я почему-то думал, что после того раза всё должно было закончиться, что Паша всё поймёт... А он не понял. Вернее, отказывался видеть реальное. Разорался тогда чего-то, даже ударил меня.       Он кричал, кидал вещи, и никогда прежде Антон не видел Пашу таким взбешённым. Даже в день суда над братьями через несколько лет Мамаев окажется гораздо сдержаннее и спокойнее.       Паша не хотел поднимать на Антона руку, он вообще не понимал, как это могло произойти. Но удар случился, и Антон вдруг заплакал.       — Паша... Паша, я Лёшу люблю, понимаешь?.. Я не могу с тобой... — сквозь слёзы говорил Миранчук. — Отпусти, пожалуйста...       И он действительно отпустил. Отпустил из своей жизни, но никак не из сердца. Возможно, именно поэтому не смог огласить близнецам смертный приговор и пожалел их.       — Через четыре года появился Кокорин, — Антон сквозь зубы произносит его фамилию. — У нас взаимоотношения не сложились сразу же, а ещё, мне кажется, Паша ему про нас всё рассказал. Естественно, Кокорин взбесился. Мы с ним срались по поводу и без, ненавидели друг друга жутко. Он мечтал меня убить. Я хотел, чтобы он сдох. Паша, видимо, был с ним счастлив.       — Как можно любить такого урода? — фыркает Федя.       — Вот именно! Я тоже не понимал. Паша мне потом, правда, объяснил... Это прозвучит странно, но я согласен. Целиком и полностью. Паша действительно был прав, и тогда всё становится куда понятнее.       — И что же он тебе сказал?       — Он сказал, что я — это хорошая версия Кокорина. А ненавидим мы друг друга, потому что видим свои отражения. Никто не хочет видеть свою, так сказать, скрытую сущность. Кокорин видел во мне свою хорошую половину, которую старательно уничтожал. Я видел в нём себя, только более жестокого и мерзкого. В целом, во мне действительно это всё было, просто, может быть, не до такой крайней степени. Но, конечно, я не хотел это видеть, не хотел в это верить, а теперь понимаю, что Паша, как всегда, оказался прав. Совершенно прав.       — Нихуя подобного. Если бы у вас с Кокориным было хоть что-то общее, я бы никогда в жизни...       — Уверен, Федь?       Потом Антон рассказывает про другого спонсора «Империи», который, кажется, тоже его любил, но, в отличие от Паши, отступил сам. Правда, его всё равно убили, пусть и не Антон. Упоминает Миранчук и про то, как они с Лёшей работали в забегаловке, и у них был напарник Юра Газинский, спрыгнувший впоследствии с моста. Напоследок он наговорил Лёше всякой чуши о том, будто бы его и Антона любит судьба, и она всегда будет на их стороне. Лёша действительно в это до сих пор верит.       — Как-то так, — капля воска стекает по свече на стол. — Вот и скажи мне, Федя, зачем мы тебе такие нужны? Неужели тебе не хватает собственных проблем?       Слишком много информации, слишком много жутких и тяжёлых подробностей, о которых Федя и не догадывался никогда. Теперь ему многое понятно, но от этого совершенно не легче, только хуже. Вот, что имел в виду Юрий Палыч. И это действительно просто так не примешь внезапно... Хотя, почему нет? Федя вдруг осознаёт, что его намерения, пожалуй, не изменились. Да, он знает, насколько сильна связь между Лёшей и Антоном. Было бы странно, если бы после всего пережитого они выбрали кого-то, кроме себя в качестве семьи. Да, Федя понимает, что никогда не сможет стать для них тем, кем они являются друг для друга. Он даже приблизиться не сможет. Но почему не попробовать? Теперь они нужны ему ещё больше, чтобы никогда не повторилось всё, что было у них в прошлом. Федя сделает всё, чтобы не повторилось.