Геройские монологи

      Безумие пожирает его, утягивает на дно, словно тяжёлый камень. Как бы Соршан ни боролся и пытался всплывать обратно, все усилия были тщетны и напрасны, и он лишь глубже погружался на дно пучины. Собственное отчаяние и боль он топил в алкогольном забытии и наркотическом дурмане, но и они несли лишь мимолётное облегчение.       В редкие просветления разума Соршан оглядывается назад на свою жизнь и смотрит унылым взглядом на настоящее. Сближение с Менаном благотворно влияет на него, хоть немного исцеляет многолетнюю рану и дарит лёгкий, едва ощутимый покой. Которого, впрочем, хватает для того, чтобы в израненной душе поселилась не проходящая тоска.       Множество сожалений пожирает его, но особенно тянет печаль одиночества. К своим годам, не настолько уж и старым, кстати говоря, он был так одинок — и на это же одиночество был обречён. Одиночество, которое едва ли мог прогнать Менан, хоть и связали их не только лишь дружеские узы и отношения. Ведь разве найдётся кто-то, кто добровольно захочет связать свою жизнь с безумцем со скверной репутацией? Едва ли...       Соршан не то чтобы хотел создать семью — как таковые семейные узы в среде тёмных эльфов были достаточно зыбкими и часто условными. Но он хотел любви, нуждался в том, чтобы любить кого-то, и заботиться о ком-то — отчасти это именно та причина, по которой он не отвергал Менана... хоть так и не смог ответить ему взаимностью.       Менан, конечно, всё знал и понимал. И тщательно скрываемая меланхоличная печаль на дне его глаз была тому подтверждением. А ещё — невольным подтверждением страхов Соршана, от которых тот бежал как от огня.       Он никогда не умел любить. Не знал, каково это. Смог ли бы он тогда полюбить сейчас, когда его душа в раздрае, а разум надломлен, если не мог делать это, будучи в здравом уме и полностью здоровым?       Если бы у него появилась семья, смог ли бы он стать хорошим отцом? Не душевнобольной обузой, один взгляд на которую причиняет боль, а упоминание заставляет стыдливо отводить глаза в сторону?       В конце концов, если бы Маласса отняла у него её, смог ли бы он справиться со своим горем, или оно сломало бы его окончательно?       У Соршана слишком много вопросов. Слишком много сомнений и страхов. Последствия старых выборов и поведения, словно кинжал, входят по самую рукоять и оставляют по себе глубокие шрамы, не зарастающие веками. Ощущение потребности оттого кажется очередной иллюзией больного разума, и Соршан гонит его прочь, хороня подобные мысли в самой глубокой глубине своего сердца.       Пока в один прекрасный момент в его жизни не появляется Илайя.