Узлы и Осколки

2 глава

Налетела пурга. Эрджу подгонял Ёнко, то и дело бросая взгляд на небо. Из-за тяжёлых снежных туч было не понять, кончилось ли переходное время. Они въехали в лес, ветви чуть смягчили снежный натиск. Сани мчались по извилистой дороге, уносясь всё глубже. Деревья сливались в размытую полосу, мелькали, словно призрачные тени. Лайса зажмурилась, щурясь от липкого снега. Перед глазами вновь и вновь вспыхивали образы: потухший взгляд Ели, застывший в вечной тишине, ужас на лице Нэнке и одно слово, навеки приговором выжженное в сознании — «убийца». Она вяло сопротивлялась, пыталась убедить себя: за две зимы она никому не причинила зла. Не должна бы и здесь. Но вина, тяжёлая, как омут Омеаль, захватывала, увлекала вглубь. — … сторожка? — крикнул Эрджу, слова тут же унёс силный порыв ветра. Его капюшон слетел, и волосы сразу накрыло снежной шапкой. Пурга ревела, воя над лесом, словно плачущий пёс. Лайса подалась вперёд, цепляясь за край саней. Снежная завеса скрывала дорогу, сани чудом лавировали между кочек и корней, то подпрыгивали, то скользили по рыхлому снегу. — Укрытие? — выкрикнул Эрджу, крепче прижимая её к себе на поворотах. — Я не понимаю, где мы! — Лайса напрягла голос, стараясь перекричать новый свист ветра. Эрджу крикнул: «Стой!», и передние собаки в упряжке медленно сбавили скорость. Ёнко тут же подскочил ближе к хозяину, мешая тому подняться. Юноша протянул руку Лайсе, помогая встать, и тут же направился к собакам. Быстрыми движениями он развернул упряжь, ухватившись за постромки, и громко крикнул: — Домой! Собаки, услышав приказ, тут же рванули обратно, исчезая в вихре снега. Лайса обернулась, вытирая озябшими пальцами снег с лица. Приглядевшись, она заметила вдали едва различимый силуэт сторожки. Тело не слушалось: ноги вязли в глубоких сугробах, каждое движение давалось с трудом. Мелкие льдинки беспощадно впивались в кожу. Когда она наконец приблизилась, стены сторожки начали проступать сквозь снежную завесу. Тёмные, словно обожжённые, они выделялись на фоне белого вихря, напоминая мрачного стража, затерянного в бескрайней пустоте. Эрджу добрался первым. Подбежал к двери и толкнул её рукой, но та не поддалась. Он отошёл на шаг, ударился о неё плечом — раз, другой. Дверь со скрипом покосилась и сорвалась с петель, глухо шлёпнувшись внутрь сеней. — Отлично, — пробормотала Лайса, переступив порог. Сапоги набились снегом, который начал таять, превращая ноги в ледяные колодки. — Это очень поможет нам спастись от Стража. Эрджу хмыкнул и прошёл внутрь. Лайса ухватилась за стену. Пальцы скользили по шершавому дереву, цепляясь за щели в попытке удержаться. Мир кружился перед глазами, ноги были тяжёлыми и ватными, словно она тащила за собой сугроб. Шагнув следом в жилую часть, Лайса почувствовала, как силы иссякли. Она прислонилась к стене и медленно сползла вниз. Вытянула ноги. У очага уже возился Эрджу, сосредоточенно копался в холодных углях. В одной руке он сжимал горсть сухого мха, найденного в ящике для растопки, другой осторожно складывал тонкие сучья в форме шатра, оставляя между ними пространство для огня. Лайса заметила, как Эрджу хмурится, безуспешно проводя кресалом по кремню, усмехнулась. — Может, попробуешь насвистеть? — И когда ты стала такой сказочницей? — огрызнулся он, раздражённо цокнув языком. В очередной раз кресало высекло искру, но огонь так и не загорелся. — Лучше помоги, раз уж ты такая умная. — В детстве ты любил эту сказку, — с лёгкой усмешкой заметила Лайса, подползая к очагу. Она опустилась рядом, чувствуя, как сердце гонит горячую кровь по жилам, наполняя её обмороженные пальцы долгожданным теплом. Словно её присутствие помогло — искра наконец выбилась, подожгла мох. Эрджу поднял на неё взгляд, в котором читались и усталость, и лёгкое раздражение, но промолчал, лишь упрямо поджал губы. Искры долго плясали без толку, пока, наконец, не зацепились за сухой комок. Тот задымился и вскоре затлел тонким красным огоньком. Эрджу, сдерживая дыхание, поднёс тлеющий мох к сучьям и осторожно задул, создавая лёгкий поток воздуха. Пламя вспыхнуло, дрожа, как маленький зверёк. Он подложил несколько тонких щепок, накрыв их «шалашом» из веток, и снова подул, стараясь не затушить хрупкий огонёк. Когда пламя облизало сухие сучья, он добавил ещё несколько щепок, наблюдая, как огонь разрастается. После этого подложил поленья, оставленные для путников. Сначала небольшие куски, чтобы не затушить огонь, затем более крупные, чтобы дать очагу разгореться. В сторожках действовал строгий закон: использовал дрова — оставь столько же для следующего путника. Лайса украдкой наблюдала за Эрджу. Его сосредоточенное лицо говорило само за себя: он уже мысленно прикидывал, сколько дров придётся нарубить перед уходом, чтобы не нарушить правило. Благо, топор стоял в углу. Она перевела взгляд на очаг. Пламя разгоралось, перебиралось с одной ветки на другую, постепенно разгоняло холод, который словно врос в стены. Тепло заполняло комнату, обнимало её замёрзшее тело. И Лайса наконец расслабила плечи, позволила напряжению медленно отступить. Мимо неё прошел Ёнко, встряхнул мокрый мех. Капли попали Лайсе прямо на лицо. Она поморщилась, провела ладонью по щеке, стирая неприятную влагу, но даже выругаться не смогла — сил уже не осталось. — Сказки, сказки, — пробормотал Эрджу, выпрямляясь. — Живот баснями не накормишь. Лайса опустила подбородок на колени и всмотрелась в огонь. В Доме Молитв было скучно. Тоскливо было всё. Особенно удручали вечерние собрания в большом зале: жрецы монотонно зачитывали святые учения, законы и псалмы, словно пытаясь усыпить не только детей, но и самих себя. А потом устраивали опрос. Закрывать глаза не разрешалось, шептаться или ёрзать на месте тоже было запрещено. Даже дышать приходилось по особому правилу, чтобы не разозлить старших. Иногда жрецы уходили помогать на ритуалах Ясавэйю, оставляли детей на матушек читать «Учение Четырёх» или «Слово Илку-Мусуна». Но всё менялось, если чтицей становилась Айле — самая старшая из матушек. Она частенько нарушала строгий наказ, заменяя чтения сказкой. Воспоминание вспыхнуло лучом света. Они сидели тесным кружком у самых ног старушки. Её голос сохранил мелодичность, раскачивал тишину, словно ветви на ветру, погружая всех в мир далёких легенд и чудес. Слова сказок оживали в воображении, разрастались, как дикие сочные травы, заполняли душный зал свободой и жизнью, которой в Инее никогда не существовало. «Давным-давно жил юноша, что с детства знал путь охотника. Однажды отправился он в тундру, где снега покрывают землю, как вечное одеяло. Долог был его путь, но ничто не пугало его, ведь он верил в силу своих рук и ясность ума. Шёл юноша день за днём, пока внезапно не налетел ледяной Ветер — Страж бескрайних просторов Инея. Его завывания были громкими, как вой диких зверей, а снег кружил вокруг так, что не видно было ни неба, ни земли. Юноша понял, что не добраться ему до дома к наступлению ночи. Тогда он собрал снег да шкуру, что нёс с собой, и соорудил укрытие, чтобы спрятаться от гнева стихии. Но Ветер был не так прост. Он кружил вокруг укрытия, обрушивался на него и постоянно завывал, словно желая испытать стойкость юноши. Тогда тот достал свою губную гармошку — инструмент, что всегда был с ним, — и заиграл. Мелодия разлилась по тундре, смешиваясь с завыванием ветра, словно споря с ним. Но чем дольше играл юноша, тем мягче становился голос Ветра, и вскоре Страж зимы заслушался. Он замер, стих, перестал кружить и укутывать землю ледяным дыханием. Ветер, унявшись, смотрел на юношу из тени ночи. Когда тот выбрался из своего укрытия и направился к сторожке, Ветер шёл за ним, осторожно подталкивая в спину, словно боялся, что юноша ослабнет на пути. Когда охотник добрался до порога сторожки, Ветер склонился перед ним, прячась в полутьме, и заговорил: — Игре твоей восхищение выражаю. Музыка твоя тронула сердце, что знает только холод. Ты даровал мне тепло, которого я не ведал. Отныне я стану твоим союзником. Пока ты ступаешь по моей земле, я буду оберегать тебя. С тех пор Ветер стал невидимым спутником юноши. Он оберегал его в пути, гнал прочь беды и помогал находить дорогу в метели. И если кто-то в тундре слышал тихую мелодию губной гармошки, знал, что это юноша снова играет для своего вечного союзника». Эрджу обожал эту сказку. Каждый раз просил Айле рассказать, а после вздёргивал острый носик и важно заявлял: — Вот вырасту, и тоже стану таким же хитрым и отважным! Слова его звучали так уверенно, что никто и не думал смеяться. Айле ласково гладила его непослушные светлые пряди и мягко замечала: — Если и правда захочешь, то станешь, мальчик мой. Только не забывай, что смелость без мудрости — как ветер без направления. Лайса искоса глянула на Эрджу. Тот подтащил побитую временем шкуру к очагу и бросил рядом, будто пытаясь занять себя хоть чем-то. Невольно подумала, стал ли он тем самым героем, который хотел договариваться даже с ветром? Эрджу поймал ее взгляд. Поджал губы и отвернулся. Тревога ледяной иглой кольнула Лайсу в грудь. Стоило ли сейчас начинать разговор? Произошедшее было ещё свежо, как открытая рана, и она не была уверена, что сможет выдержать осуждение или насмешку в свою сторону. На сердце теплела благодарность, что и он до сих пор не завёл разговор о Еле. Ёнко кружил вокруг хозяина, пытаясь привлечь его внимание. Не добившись ничего, он громко вздохнул и улёгся у очага прямо на шкуру. Эрджу тем временем аккуратно положил суму на шаткий табурет, стоящий рядом с нярой — сундуком для хранения вещей. Лайса присмотрелась. На стенках не было ни узоров, ни резьбы, да и сложен он явно на скорую руку. Дешёвый, такой даже домой себе не пожелаешь. Кроме очага, шкуры, няры и табурета, в сторожке почти ничего не было. Пустота давила. Лайса знала, что сторожки часто обносили, несмотря на страшные рассказы о карах Илку-Мусуна. Жрецы утверждали, что воровство в этих землях обязательно влечёт за собой проклятие. Но Лайса давно научилась сомневаться в подобных историях. В таком суровом крае находились те, кто осмеливался пренебрегать не только законами, но и самой верой. Что происходило с мародёрами, оставалось загадкой. На площадях никого не казнили, но шепотки о страшной участи нарушителей ходили повсюду. Поговаривали, что те попадали в тёмные подвалы Невидимых братьев — жрецов, обученных в тайне и посвятивших себя слежкой за порядком. Их невидимое присутствие тенью ложилось на всех, заставляя задуматься, кто следующий и за что. Считалось, Братья не трогают тех, кто верен Илку-Мусуну и соблюдают законы жрецов. Но кто мог с уверенностью сказать, где проходит граница? Когда ты случайно нарушил обет? И что, в конце концов, было этим обетом? Лайса часто размышляла об этом. Вера казалась паутиной: один неверный шаг, и ты запутан. А Братья — главным пауком, опаснее Верховного жреца, сильнее могущественного Илку-Мусуна. Даже дыхание не в том месте могло стать тем нарушением, которое однажды привлечёт их внимание. Она вспомнила выбитый на тереме девиз: «Вижу всё, слышу всё, молчу обо всём». Эти слова всегда звучали угрожающе, и сейчас показались ей особенно пугающими. Как сейчас встали перед глазами мрак в сенях и узкая лестница на три яруса вниз. В год, когда Лайса отказалась от жречества, они нашли её. Одного разговора оказалось достаточно, чтобы больше никогда не захотеть переступать порог этих стен. Её передёрнуло. — Будем держаться тракта, но в стороне, — нарушил молчание Эрджу. Потянулся к сапогам, медленно развязал узел на шнурке. Продолжил медленно, сдержанно. — Мне бы не хотелось, чтобы Невидимые вышли на нас в ближайшем поселении. Лайса не подумала об этом. Конечно, они сбежали, но это не мешало Мерене отправить почтового пса в ближайший город к жрецу с запросом о поимке. Вот оно, хорошее время обсудить происходящее, но она устало кивнула и прикрыла глаза. — Хорошо, — сказал она. — Выдвинемся днём. Три года путешествий по Инею научили Лайсу многому. Например, коли отправляешься в путь по предгорью по весне, кличь сов, помощниц госпожи Лхо. Обещай служить треть зимы, поминать мёртвых и оставлять корм птицам. Тогда проведёт она по тропам. А коли обманешь, то не дожить тебе до таяния снегов. Хой-Пай, горный хребет, разделяющий земли Инея и Пустоты, что именовалась раньше Соцветием, считался злым путём. Местные верили: высокие горы охраняет дух — куйват, — и страшились. Человек должен чтить святой закон и не тревожить покой демона. А иначе заманит, запутает, заведёт далеко в горы, откуда пути назад нет. Лайса посмеивалась над простаками, но сейчас мир напомнил: хорошо смеётся тот, кто смеётся последним. Поспать не удалось. Прижавшись к боку Ёнко, Лайса смотрела на тлеющие угли и размышляла, как в её жизнь пришел буран, засыпав привычный путь. Шёл первый год освобождения от наказа Невидимых братьев. Больше не нужно было каждый месяц являться в дом старейшины того города, где она находилась, отчитываться, что знания храма остаются при ней, сила не применена, а жизнь — мирна и законна. Удивительно, смеялись ли демоны, когда в первый же день свободы ей пришлось вспомнить всё, что она знала о мороках. Мороки. Она так часто повторяла это слово… простонародное, пустое. Люди, не понимая истинной сути тех чудес, что творят жрецы на мессах, придумали название божественному прикосновению, тем видениям, той любви и ужасу. Истинное же имя открывалось лишь на последнем кругу посвящения. Но Лайса не завершила даже первый. Все её знания — мелочь, пшик по сравнению с могуществом старших жрецов и самого Верховного. Доставать образы из разума людей, менять их, успокаивать — вот и всё, что у неё получалось. Как с Елей. От мыслей о девочке бросило в холод. Лайса зажмурилась, спрятала лицо в длинный мех пса. Ещё ближе прижалась к Ёнко. Тот дёрнулся во сне и всхрапнул. Зря она всё это затеяла. Ведь клялась, стоя на коленях, с арканом в руках, перед Невидимым братом — холодным, спокойным мужчиной с проседью в бровях и ледяным взглядом. Клялась никогда не обращаться к знаниям ни во вред, ни в помощь среди людей. «Это опасно, — голос брата звучал равнодушно; сложив руки на столе, он смотрел на неё бесстрастно. — Ты навредишь больше, чем поможешь». Как жаль, что он оказался прав. Эрджу встал на рассвете и долго сидел у окна, не двигаясь, словно пытаясь разглядеть что-то в сумерках. Лайса делала вид, что спит. Говорить не хотелось. Еды и воды в сумке не осталось, и приходилось ждать переходного времени, чтобы растопить снег и набрать дров. Часов у неё не было, но она заметила, как Эрджу достал свечу — новую, вощёную. Обычно свечи зажигали в домах, куда не проникал солнечный свет. Одна горела ровно два часа, три свечи — это всё, что отведено на безопасное пребывание под открытым небом. Перед сном он зажёг одну свечу, посреди ночи — вторую. Она уже догорала, тонкий фитиль плясал и медленно угасал. Когда наконец наступило переходное время, он молча поднялся и ушёл в лес. Лайса наблюдала за ним исподтишка: как он возвращается раз за разом, таская к очагу охапки дров. Она пыталась вспомнить, всегда ли он был таким: заботливым, добрым, порядочным? Нет, конечно, нет. Из всех детей Дома Молитв хитрее Эрджу было не сыскать. Сколько раз они с ним обкрадывали простофиль и не жалели в деревнях детишек из богатеньких семей? А теперь вот он здесь, старается ради будущих путников. Мир, кажется, умел переворачивать всё вверх дном. В мыслях всплыло воспоминание последнего полугодия перед выпуском.

***

Шум реки заглушал мысли в голове. Мощное течение грозило унести, попробуй смельчак ступить лишь шаг, и погрести в ледяных глубинах. Отец поднял гальку, подбросил и ловко перехватил той же рукой в кожаной, обитой мехом перчатке, а затем отточенным движением запустил камень в сердце реки. Та с глухим чавканьем проглотила наживку. Лайса поёжилась. Тонкая свободная дублёнка из оленьей шерсти пропускала колючий воздух, холодила кожу шеи и предплечий, не скрытых рукавицами. Радость, что высокие сапоги из нерпы — дорогой подарок от бабки, — не промокали, сохраняя ноги в тепле. Летние зимы в сердце Инея — самые злые. Нащупав выбившуюся из-под одежды бусину на тонкой шерстяной нитке, Лайса попыталась сжать её, но пальцы плохо сгибались, и ощущение в ладони сквозь шерсть — скорее идея о касании, фантом. — Зачем мы тут, Эла? — голос отца хриплый, от застоявшейся в лёгких простуды он тяжело переводил дыхание. Уже целую луну он повторял, что выздоравливает. Но последнюю неделю Лайса перестала спрашивать. Ей всего пять, но, как и любому ребёнку в Инее, ей известно, что смерть не милостивая богиня Шиэна, которая дарует безболезненный вечный покой; морозная смерть, как и Илку-Мусун, — строга и справедлива. В образе снежного барса она подкрадётся неумолимо и тайно. Однажды ты почувствуешь за спиной её взгляд, от которого не скрыться. Ты попался, и вина здесь исключительно твоя, человек. Не берёг тело, развращал душу. Жизнь дана в долг, и время платить. Отец работал в шахтах. По ночам, когда он уходил на смену, Лайса, охваченная тревогой, бродила по их крохотному дому-пещере. Дом находился на самом нижнем, самом бедном ярусе подземного городка Йордис. До столицы был день пути, но здесь, в Йордисе, люди часто голодали и бедствовали. Работы не хватало на всех. Богатеи из столицы могли позволить себе дома с окнами, выходящими на поверхность. Здесь же, под землёй, Иней с его ледяной щедростью затягивал в свою стужу больше бедных, чем можно было сосчитать. Лайса ждала отца часами, находясь в одиночестве. Косилась на тени в межкомнатных проёмах и медных отражениях. Не раз ей чудилось утробное потустороннее рычание, отчего она жгла свечи и масло в лампах чаще дозволенного. Отец ругал её за расточительство — зрение у морозных жителей было отменным, острым, даже в темноте они видели лучше других народов Ки-теш. Как лисы, как волки, как опасные хитроумные хищники. Лайса мечтала, что, когда вырастет, приручит ласку: увидев её однажды в лесу, сразу поняла — это осколок её звериной души. О своём плане она с упоением рассказывала отцу: как выследит, как попросит маму-ласку отдать ей детёныша. Как будет заботиться и любить, как защитит от всего на свете. Но вот признаться, что в одиночестве огонь успокаивал и отгонял плохие мысли, не могла. — Ты хотел мне что-то показать, — сказала Лайса. Отец кивнул. — Именно. Он повернулся и присел рядом на одно колено. Ей нравилось видеть напротив его широкое, заросшее светлой щетиной лицо. Она обхватывала его щёки ладонями и чувствовала себя равной, значимой, не то, что с другими взрослыми, которые всегда глядели на неё свысока. — Видишь эту реку? — Лайса кивнула. — Станешь постарше, мы её обязательно переплывём. — Но разве не опасно? — она неуверенно взглянула на бурный поток. — Бабушка не разрешит. — Мы сделаем плот и ничего ей не скажем, лисёнок. Отец опустил свою тяжёлую ладонь на её макушку. Ласковая улыбка отразилась в глазах цвета бутылочного стекла. Девочка поморщилась: ну какой лисёнок, она же ласка, папа, ну сколько повторять! — Пойдём? Лайса потянулась к руке, но пальцы схватили воздух. Фигура отца застыла, поблёкла, как река подо льдом. Мелкая дрожь застряла в мышцах плеч. Болезненная судорога выдернула её из сна. Сквозь узкую щель между полом и занавеской пробивался солнечный луч, попадая прямо в правый глаз. Ткань слегка колыхалась, за ней мелькали смутные силуэты. Шелест юбок сливался со стуком каблуков по каменному полу. Соседки переговаривались вполголоса, и, прислушавшись, Лайса поняла — они обсуждали её. «Эта опять всю ночь где-то шлялась. Вот матушки её поймают, всем нам прилетит. Может, пора уже шепнуть Арее, не хотелось бы плетей за эту дуру получать». Лайсе хотелось зарыться глубже в подушку и забыться сном. Но это было самообманом: если она пропустит завтрак, её точно будет ждать плеть. Внезапный женский крик, сопровождаемый потоком ругани, заставил Лайсу нехотя приподняться на локте и потянуться к занавеске. Она едва коснулась ткани, как та резко отлетела в сторону. Перед ней, уперев руки в бока, стоял Эрджу. Взъерошенные волосы цвета латуни выглядели так, словно в них могли свить гнездо синицы, а в чёрных глазах с аквамариновыми отблесками — глаза насмешливого демона — читался вызов. — Мы опаздываем! Эрджу схватил Лайсу за кисть и рывком стащил с кровати. Под осуждающими взглядами соседок он потянул её за собой, не обращая внимания на шепотки за спиной. Она успела только схватить ленту с чужой кровати, когда они вышли в коридор. За почти двенадцать зим жизни в Доме Молитв Лайса так и не смогла сблизиться ни с одной из девиц. Причин было много, но главная — ласке в курятнике хоть охота, но скука. — Мне надо умыться, — попыталась возразить она. Окинув взглядом серый сарафан, помятый и запачканный в нескольких местах, она заметила засохшую грязь на подоле. В таком виде её точно отчитает матушка. — Меня выгонят с завтрака. — Сама виновата, — поддел Эрджу. — Нарушила договор, теперь расплачивайся. Когда я проснулся, Эйваха уже след простыл. — Он сегодня дежурит в столовой, — пробормотала Лайса, прикрывая кулаком зевок. Она высвободилась из его цепкой хватки и соорудила на голове небрежный пучок. Поравнявшись с Эрджу, застегнула нагрудник, расшитый синими нитями. Пригладила юбку. Проходя мимо медного щита с картой Ки-Теш, критически взглянула на своё лохматое отражение. Провела пальцами по нити с бусинами из кости, дерева и зелёной яшмы и спрятала украшение за пазуху. Эрджу, закинув руки за голову, ленивой походкой, словно спешка внезапно утратила значение, шёл в сторону столовой. — Ну и как, он того стоил? — насмешливо спросил он. — Язык у Эйваха подвешен, он про тебя такого наговорил. Но как насчёт остального? Лайса усмехнулась. — Мы посидели у озера. Он показал мне созвездие Братьев-близнецов — Рауха и Морриона. Сказал, что я красивая, — Эрджу закатил глаза, — и не рифмовал моё имя с самоцветами, что, знаешь ли, уже неплохо. — Эта идея Дайра, — хмыкнул Эрджу. — Сказал, что с тобой ни в коем случае нельзя упоминать твоё родимое пятно, читать стихи или пытаться показаться умным. — Так и сказал? — Лайса наигранно захлопала глазами. Она прекрасно понимала, в какой манере велись разговоры в мужской спальне. Дом Молитв был закрытым приютом для сирот. Жрецы старались поддерживать порядок и безопасность, но не могли удержать детей от естественных порывов. Учёба и тяжёлая работа не гасили их тягу к запретному, и по ночам юноши и девушки сбегали из спален в поисках того, о чём не принято было говорить. Отец Ясавэй и матушки часто закрывали на это глаза, даже когда одна девушка, едва достигнув двенадцати зим, забеременела. Скандал быстро замяли: нашли отца ребёнка, дали благословение, и молодую пару сослали в ближайшую деревню. После шептались: ребёнок родился мёртвым, мать покончила с собой, а отец погиб в шахте. Эрджу бросил на Лайсу насмешливый взгляд, словно говоря: «Ты не хочешь знать всей правды». Лайса лишь пожала плечами. Мужская спальня — его территория, пусть делает, что хочет, главное, чтобы это шло на пользу. — В любом случае, ещё один влюблённый дурачок, — заключил Эрджу. — Моя доля? — Лайса протянула руку, и в ладонь упала горсть медных монет. — Небогато. Мелко играешь. В прошлый раз… — В прошлый раз Лем уверял, что сможет залезть тебе под юбку. Голос Эрджу звучал ровно, но в его спокойствии чувствовалась сталь. Лайса знала, что после того «свидания» Леммент оказался в лазарете с выбитыми передними зубами и сломанным носом. Жрецы пытались выяснить, что произошло, но безуспешно. Какие бы войны ни шли между послушниками, никто не сдавал своих. Лайса могла только догадываться, что случилось. Лем, забывший, как она водила его за руку, когда он, малец, появился в Доме, наверняка приплёл что-то лишнее об их встрече. А Эрджу… Эрджу никогда не отличался терпением. Он всегда был таким: вспыльчивым, раздражительным, но не позволял никому ни словом, ни делом оскорблять тех, кто ему дорог. И уж тем более её. Мимо них пронеслись сестрицы-погодки, беловолосые и несхожие, как две снежинки. Девицы бросили на Лайсу и Эрджу одинаково хмурые взгляды, а затем, словно по команде, развернулись и устремились к высоким дверям столовой. Лайсу охватило смутное беспокойство. Что-то в их взглядах заставило её ускориться. Она, не раздумывая, потянула Эрджу за рукав. Он проворчал что-то невнятное, но послушно двинулся за ней. Только оказавшись на пороге столовой, где трижды в день — в часы Шипов, Инея и Соцветия — собирались все жители храма, Лайса выдохнула: успели. Эрджу наклонился к её уху, тихо прошептал: — Сегодня всё в силе? Лайса на секунду задержала взгляд на длинных рядах столов, за которыми были заняты все места, и коротко кивнула. Она направилась к пустующему месту у стены, стараясь не привлекать внимание. Это был самый большой зал в храме, уставленный длинными деревянными столами с затёртыми от времени столешницами. По краям, на жёстких скамьях, сидели послушники, болтая друг с другом вполголоса. В центре, ближе к очагу, разместились жрецы и матушки, одетые в светлые рясы. Но взгляд Лайсы невольно задержался на массивном круглом столе в самом сердце зала, который предназначался отцу Ясавэю, главе Дома. Он восседал на массивном стуле с высокой спинкой. Грузная фигура казалась неподвижной, словно вырезанной из дерева. Пышная борода, уже изрядно тронутая сединой, скрывала тяжёлый подбородок; узкий низкий лоб и натруженные руки выдавали в нём человека земного, не терпящего споров. Одышка мешала Ясавэю говорить быстро. Каждый его вдох звучал, словно кто-то стаскивал тяжёлый груз по ступеням. Его наставления на день всегда затягивались; слушающие уставали, но терпеливо склоняли головы, зная, что любое проявление нетерпения будет караться. А если отец случайно сбивался, это означало только одно: начиналось всё сначала. После трапезы старшие послушники расходились на дневные работы. Одни направлялись в шахты, где таскали корзины с камнями, другие шли в лазареты ухаживать за больными, а кто-то убирал или присматривал за детьми в храмовых школах. Иногда везло попасть в охотничьи группы или к травникам, что собирали ягоды, мох или рябину. За такие задания даже дрались: прогулка по лесу была редкой возможностью уйти от постоянного надзора и ощутить себя частью свободного мира. Но лес вокруг храма был опасен. Первые поселенцы назвали его Хозяином Заболотником — имя, холодом пробирающее до костей. В первый солнечный год, когда храм только обосновался на этом месте, в трясине бесследно исчезли две дюжины людей. Молитвы Илку-Мусуну не помогли. Тогда, в отчаянии, жители установили алтарь на опушке леса, тайком принося ему подношения: хлеб, мясо, иногда украшения. Отец Ясавэй запрещал послушникам посещать лес, а тех, кто осмеливался ослушаться, ждал его карающий гнев. Но Лайса подозревала, что причиной его негодования была вовсе не забота о детях. Нет, гнев Ясавэя был вызван иноверческими обрядами, которые он не мог искоренить, несмотря на своё влияние. Заболотник оставался частью их жизни, страшным и могущественным. Сегодня послушникам запрещалось оставаться на территории храма. Лайса знала причину — собирали дань Илку-Мусуну. Это был тщательно оберегаемый ритуал, проводившийся в особой тишине. Лайса наклонилась ближе к тарелке, увлечённо перемешивая невкусную кашу. Постаравшись не встречаться взглядом с жрецами, она обратилась к своим мыслям. Ровно месяц назад, в ночь, когда серп луны растворился в небе, к ним с Эрджу подошёл Колдере, мужчина из деревни. Его предложение было неожиданным и рискованным: выкрасть ритуальный аркан Илку-Мусуну. Колдере обещал баснословную плату — золотой за дело и ещё один за саму вещь. В тот момент Лайса и Эрджу согласились почти без раздумий. Азарт ослепил их, а предвкушение награды заставило забыть о страхе. Лайса помнила, как голова кружилась от мысли о золотых монетах, которые могли решить столько их проблем. Но к вечеру, вернувшись в Дом Молитв, они начали сомневаться. Лайсу терзали мысли о том, что аркан был не просто вещью — это был ритуальный инструмент, обладающий значением, о котором никто из послушников не знал. Однако даже тогда, когда сомнения напоминали о подвалах Дома Молитв и плетях, в груди разгоралось предвкушение. Нарушить правила, пойти против установленного порядка, что могло быть слаще. Лайса поковыряла ложкой кашу. Та неаппетитно расползлась по деревянной плошке. Волокна крапивы плавали в жирной жидкости, смешанной с мхом и присыпанной сухими ягодами клюквы. Полезно? Возможно. Вкусно? Определённо нет. Она заставила себя проглотить ложку, зажмурив глаза, словно это могло изменить вкус. Попыталась представить что-нибудь приятное: жареную оленину или нежную треску, приготовленную на пару. Но фантазии разбились о суровую реальность. Мысли вернулись в детство, к отцу. Он часто готовил лепёшки со снытью, и это было её любимым блюдом. Иногда в их дом попадали редкие подарки от торговцев — мешок пшена, сушёные яблоки или финики. Холодный климат позволял этим продуктам храниться дольше, и Лайса до сих пор помнила, как бережно они относились к каждому кусочку, к каждой крошке. Воспоминания всплыли неожиданно ярко: голос отца, добрый и глубокий, запахи дома, тепло бабушкиных рук, ещё не предательницы. Ощущения накрыли её волной, и в груди защемило. Но Лайса заставила себя отмахнуться от этой боли. Отец давно умер, его могила затерялась где-то в центральной земле, и прошлое было таким же недосягаемым, как летнее солнце в их краях. Рядом с ней младшие девушки оживлённо обсуждали предстоящий день. Кто-то мечтал провести его в деревне, кто-то надеялся погулять у озера, а кто-то просто мечтал спрятаться и выспаться. Рабочие дни были тяжёлыми, и даже короткий отдых казался им настоящим праздником. Лайса слушала их вполуха. Кинув взгляд через весь зал на мужской стол, Лайса перехватила насмешливый взгляд Эрджу. Он отсалютовал ложкой, привлекая внимание, и его улыбка была до обидного довольной. В окружении светловолосых, бледноглазых и тонкокостных юношей Эрджу выделялся своей рослостью и широкими плечами. Даже при своей сухощавости он выглядел крепким, словно созданным для выживания в любых условиях. Полукровка. Результат опрометчивой связи морозной женщины со степняком. Его чёрные глаза — проклятое уродство, редкость, которой пугались, — становились причиной частых наказаний. Не за цвет, конечно, а за дерзость, что в них плескалась. Эрджу никогда не умел вовремя промолчать, но именно это делало его... живым. Рядом с ним боком сидел Дайр. Он ухмылялся, слушая весёлый разговор юношей. Дайр оказался в Доме уже почти взрослым. Ходили слухи, что его семья погибла в море, а мальчика единственного выбросило на берег портового городка. Лайса подозревала, что он тоже был полукровкой, а не истинным сыном Жары: бледный, с копной пышных угольных волос, с острой ухмылкой, которая одновременно манила и отталкивала. Янтарные глаза выдавали в нём нечто нечеловеческое, как у дракона Ллайя-ди-Нерт из сказок, чахнувшего над своим сокровищем в сердце горы. В отличие от Эрджу, который был взрывным, хитрым и добродушным, Дайра опасались. Он говорил редко, но всегда по делу, и его слова, словно выстрелы, не оставляли шансов на возражение. Лайса видела, как Эрджу прикипел к нему, возможно, видя в нём старшего брата или соратника, которого ему так не хватало. Но это беспокоило её. Влияние Дайра на Эрджу вызывало у Лайсы смутную тревогу. О чём они говорят, когда она не рядом? Не проводит ли он с Дайром больше времени вместе, чем с ней? Эти мысли она загоняла глубоко внутрь, но каждый раз, когда Эрджу по-свойски бросал руку на плечо Дайра или уходил с ним шептаться, к горлу поднималась жгучая волна. Она с силой сжала ложку, как будто это могло унять то, что скребло на душе. Перехватив её взгляд, Дайр медленно растянул губы в ленивой усмешке. Затем, закатив глаза с нарочитой театральностью, едва заметным кивком указал на Эрджу. Тот энергично размахивал руками, яростно что-то доказывал окружающим юношам. Он полностью завладел их вниманием. Лайса только покачала головой, невольно улыбнувшись: вот кого хлебом не корми, дай разглагольствовать. Эрджу, кажется, мог бы и камень убедить, что тот — будущий алмаз, если бы только это привлекло к нему внимание. — Дети мои, — произнёс отец Ясавэй. Его мощный баритон разнёсся по залу, заполняя каждый угол. Тучная фигура главы Дома была скрыта за спинами жрецов, но голос звучал так, будто он стоял у каждого за плечом. Запивая омерзительную кашу водой, Лайса мрачно подумала: «Интересно, он использует морок или здесь просто хорошая акустика?» — Сегодня важный день, — продолжил отец Ясавэй, делая паузу, чтобы прочистить горло. — Мы приносим лунную жертву Илку-Мусуну. Помните, что... кхм, кхм... помыслы и дела ваши должны быть чисты. Его дыхание сбилось, словно каждое слово давалось с усилием, но он продолжил: — Тогда и бог наш будет доволен тем, что мы преподносим ему. Помолимся. Лайса скривилась и сделала ещё один быстрый глоток воды, смывая привкус жира. Затем нехотя сложила руки в молитвенном жесте: левая — на сердце, правая — перехватывает горло. «Всё, что я говорю, идёт от сердца. Всё, что на моём сердце, выскажут слова». Она закрыла глаза. «Сегодня и правда важный день, отец. Только жертва будет не совсем та, что ты ожидаешь».

***

— …Что? — А у тебя есть план получше? — задиристо отозвался Эрджу, наматывая на локоть верёвку. Дайр, облокотившись на дверь, наблюдал за их перепалкой. Он скрестил руки на груди, янтарные глаза блестели от смеха. Лайса резко повернулась к нему: — Через сколько вернутся остальные? Дайр пожал плечами. — Я поставил на шухер Эйва. Он постучит, как только заметит кого-нибудь, — а затем добавил, заметив, как её брови поползли наверх.— Он мне должен за один хороший совет. Лайса закатила глаза. «Эйв — это катастрофа», подумала она, но промолчала. Вместо этого она снова повернулась к Эрджу, собираясь продолжить спор, но зацепилась взглядом за сине-зелёные ленты, вплетённые в несколько коротких косичек. Она замерла. Невольно скользнула по латунным волосам, пушистым, словно солнечные лучи. Когда он успел их заплести? Ещё за завтраком они выглядели так, словно гребня не видели целую неделю. Мысль запоздало ударила её: «Это произошло за тот час, пока я была в купальнях?» Она не смогла удержаться от ассоциаций. В Доме Молитв сложилась традиция: возлюбленные в знак серьёзных намерений носили парные элементы. Это могли быть одинаковые украшения — серьги, ленты, платки или даже бусины. Девушки только и делали, что шептались, подмечая такие символы у юношей. Дайр, например, прятал тонкую нитку браслета с каплей бирюзы под рукавом рубахи. Лайса знала лишь одну девушку, которая могла быть связана с таким украшением, — Меани, выпускница, известная своими бирюзовыми бусами, подарком богатого ухажёра из деревни. Но мысли о Дайре быстро уступили место другой догадке. Ленты Эрджу. Их оттенки — синий и зелёный — сливались в неповторимый узор. Её сердце сжалось: «Он же сказал бы мне, если...» — Ты чего застыла? — нахмурился Эрджу, проследив за её взглядом. Он вытянул прядь с лентой и натянул её вперёд. Его глаза забавно скосились к переносице, он попытался рассмотреть собственную косу. — Что? Косица получше твоей вышла. Лайса молчала, чувствуя, как мысли путались. В голове она перебирала всех соседок, но никак не могла припомнить, чтобы у кого-то из них в причёске мелькал такой насыщенный малахитовый цвет. Она опустила глаза и вдруг заметила, что её собственная чуть ослабленная длинная коса была небрежно перевязана точно такой же лентой. Невольно прикоснулась к ткани. Эрджу хмыкнул, довольный её замешательством. — Одна команда — один цвет. Красиво же. Да, Дайр? — Он бросил взгляд через её плечо. Дайр, всё так же облокотившись на дверь, утвердительно хмыкнул, поднял рукав и показал свой бирюзовый браслет. Лайса нахмурилась, сбитая с толку. Она что, всё неверно поняла? Ленты, символы, серьёзные намерения — ничего из этого? — А где ты взял ленту? — наконец спросила она, стараясь, чтобы голос звучал ровно. — У матушки Айле. Ты же знаешь её, она может достать всё что угодно. «Если ты попросишь», — закончила за него Лайса в мыслях. Её пальцы всё ещё сжимали малахитовую ленту, но на душе было странно тяжело. Она осознавала, что видит перед собой не только знак «одной команды», как сказал Эрджу. Что-то, возможно, ускользало от её понимания. Матушка Айле заменила Эрджу кормилицу, выходила его и привязалась к нему, как к собственному сыну. Как бы он ни хвастался и ни рисовался, Лайса знала: его любовь к ней — крепкая, цепкая, самоотверженная. Она сама видела, как его буйный нрав успокаивался рядом с ней, и, если бы не эти перемены, никогда бы не поверила в такую преданность. Она перевела взгляд на верхнюю балку в мужской спальне. Сердце заколотилось, голову закружило от страха. Над комнатой послушников простиралась высокая треугольная крыша. Окна, вырезанные под потолком, казались недосягаемо далёкими, а путь к ним — отчаянным. Нужно было вскарабкаться по стене на высоту двух этажей, затем проскользнуть по тонкой балке в другое крыло храма. — Так высоко я ещё не забиралась, — пробормотала она, ноги стали ватными. — Можно обойти со двора, — спокойно предложил Дайр. Конечно, чего ему нервничать, он же останется вниз. — Там растёт старый дуб. Его ветки доходят до окна ритуальной комнаты. — Сегодня солнечно. Следы на снегу нас выдадут, — покачал головой Эрджу, ловко цепляя кольцо верёвки на пояс и проверяя крюк. — По коридорам не пройти, пока все не ушли, слишком много любопытных глаз. Остаётся только крыша. — Напомни, когда ты последний раз падал с крыши? — холодно спросила Лайса, скрестив руки на груди, обернулась на его голос. За спиной раздался тихий смешок. — Прошлой зимой, — ответил он, не моргнув и глазом. Эрджу подошёл к стене, задрал голову. Губы беззвучно шевелились, словно он что-то высчитывал. Демоны, вот же олень! Лайса ощутила привычный гнев, который вспыхивал каждый раз, когда его рискованность ставила под угрозу их планы. Она терпеть не могла это упрямство, но, демоны, именно оно толкало их на всё безумие. Потерять это значило бы лишиться самого веселья. Эрджу вернулся и закинул в тканевую суму еще несколько верёвок. — Мы делали это сотни раз. — Тогда иди с Дайром, — попыталась уговорить его Лайса. — Нет, — отрезал Эрджу. — Он нужен на земле. Ты и рта не успеешь открыть, как матушки всё поймут. А у этого лиса на каждый вопрос три ответа. — Ты можешь залезть и открыть мне дверь снаружи? — Лайса предприняла ещё одну попытку. — Я лёгкая, смогу пройти по каменному выступу вдоль храма, не оставлю следов. — Элоиса, — о, это было ударом ниже пояса, и он знал, как вывести её из себя, — прекрати ныть. Эрджу резко поднялся, скривив раздражённую гримасу. Подошёл к Дайру, наклонился и что-то прошептал ему на ухо. В дверь постучали — глухо, нервно. — Так, снегирьки, заканчивайте ваши обхаживания, — Дайр приложил ухо к двери, прислушиваясь. — У вас пять минут, чтобы взлететь. — Какой же ты вредный, — прошептала Лайса, оборачивая верёвку вокруг талии. — О, подруга, — Эрджу широко улыбнулся, и в его чёрных глазах вспыхнули аквамариновые искры. — Не буди демона. Это был самый безумный и опасный путь, но Лайса даже не сомневалась — она бы повторила его снова. Эрджу она доверила бы свою жизнь. За годы их дружбы они стали как «мешочный узел»: внешне свободные, но стоило одному потянуть, как второй тут же знал, что делать. Матушки привычно винили Эрджу, а если Лайсу случайно ловили на проделках, всегда находилось оправдание для хрупкой и невинной девочки. Эта несправедливость играла ей на руку: там, где Эрджу не мог пройти, перед ней двери открывались сами собой. Дайр лишь последние годы стал участвовать в их авантюрах, да и то больше страховал, чем нарушал правила. Путь наверх чуть не отправил её душу в Подземные лабиринты Лхо. Эрджу уверенно карабкался первым, упираясь ногами в стену, и, к надежде Лайсы, не слышал, как у неё стучали зубы. Внизу уже толкали и дёргали дверь, а Дайр подшучивал, спокойно подперев её стулом. У них оставались считанные секунды, чтобы скрыться в тени крыши. Лайса, дрожа от напряжения, собрала последние силы, сделала рывок, перекинула ногу и, задыхаясь, взгромоздилась на пыльную балку, обхватив её так крепко, будто веря, что от этого зависела её жизнь. До окна, ведущего на крышу, оставалось несколько шагов. Казалось, пустяк, но ноги подкашивались и отказывались слушаться. Эрджу, не колеблясь, поднялся, ухватился за раму и подтянулся. Им повезло: окно, которое они сломали во время прошлой вылазки, так и не починили. Оно легко поддалось. Лайса застыла. Это был конец. Глупый, бесславный конец. Сколько раз она обещала себе больше не попадать в такие ситуации? Перед её лицом вдруг упала верёвка с петлёй. Тело пронзила дрожь. Лайса разжала одну руку, просунула кисть в петлю и вцепилась в верёвку, как утопающий хватается за соломинку. Петля затянулась. Лайса подняла взгляд. Эрджу смотрел на неё сверху, лицо его было спокойным, а в тёмных глазах она заметила не только терпение, но и сострадание. Удивительные дела! Он одними губами произнёс: — Я тебя держу. Ползи ко мне. Лайса редко взывала к Илку-Мусуну, но сейчас мысленно молилась о смелости и удаче. Собравшись с духом, она подалась вперёд и приподнялась на колени. Руки дрожали, ноги скользили, и она чуть не сорвалась. Постаравшись сосредоточиться на собственном дыхании, а не на глухих мужских голосах, доносившихся снизу, Лайса медленно поднялась на ноги. Зажмурившись, она потянулась к раме, нащупала выступ, и в следующий миг сильные руки Эрджу подхватили её и втащили на крышу. — Больше никогда, — прошептала она, пытаясь справиться с клацающей челюстью. — Да, ты уже говорила это раз пятьдесят, — ответил Эрджу, прижимая её к себе, растёр онемевшие плечи. Его меховой воротник лез в лицо, и Лайса сердито отплёвывалась, пытаясь отдышаться. — Это последний раз, — упрямо повторила она дрожащим голосом. — Конечно, конечно, — ответил Эрджу с такой интонацией, что было ясно: он ей ни капли не верит.

***

— Ты идёшь? Лайса вздрогнула, вынырнув из воспоминаний. Накинула на плечо суму и вышла следом. Тропу в гору они отмели сразу: скользкая, местами настолько узкая, что пришлось бы идти по тонкой кромке, опасаясь сорваться вниз. Весна в горах, даже в Инее, хитрая и злая. Они решили сменить маршрут. Вместо того, чтобы подниматься к перевалу, свернули от сторожки вниз, в предгорья, прячась вдоль тракта в густом хвойном лесу. Лайса понимала, что путь стал дольше и опаснее, но другого выбора у них не было. Они не прошли и половины запланированного пути до переходного времени, как Лайса оступилась. Боль прострелила лодыжку, отозвалась в бедре. Подошва сапог скользила по мёрзлой земле, и она с ужасом представляла, как они справятся дальше. Погода в горах менялась быстро, и если не заморозки, то таяние снегов могли стать проблемой. Эрджу заметил, как Лайса морщится. Заставил её остановиться, сесть на поваленное дерево и осмотрел лодыжку. Когда он чуть повернул ногу, Лайса зашипела от боли. Цокнул языком, сложил мешки и пошёл в лес, приказав ей не двигаться с места. Вскоре он вернулся с двумя почти прямыми ветками небольшой длины. Стянул с себя тонкий овечий шарф. Аккуратно обмотав шарфом лодыжку Лайсы, чтобы создать мягкую подкладку, он приложил палки с обеих сторон ноги — одну с внутренней, другую с внешней. Затем, используя верёвку, Эрджу прочно, но не слишком туго закрепил шину, начиная с области ниже лодыжки, затем над ней и в верхней части голени. Закончив, он мягко коснулся её плеча и сказал: — Придётся искать сторожку, — он перебросил через плечо её мешок. Лайса благодарно кивнула, ощущая тепло от заботы. Однако её беспокоило, что запасов еды хватит лишь на два дня. Зимой лес скуден на пропитание: напитки из хвои не насытят, а съедобные растения и ягоды найти сложно. Оставалось надеяться на удачу — возможно, они наткнутся на охотничью сторожку с припасами. Или встретят мелкого зверя. На очередном привале Лайса достала из кармана плоский серебряный диск с тонкой стрелкой — свои солнечные часы. Сквозь разрывы хмурых туч солнце осветило поляну, и стрелка отбросила тень, указывая на один из четырёх секторов. Демоны, почти вечер! — Что будем делать? — взволнованно спросила она. — У меня была карта сторожек этой стороны Инея, но она осталась в доме. Эрджу молчал, задумчиво разглядывал снег под ногами. Вокруг него бегал Ёнко, вилял хвостом, не понимая почему люди остановились. Молчание бесило, нет, ну почему, когда она в нём нуждалась, он отстранялся? Всё всегда зависело только от её мозгов. Как же это бесило! Внутри закипела злость. Лайсе стало дико жаль себя, и злые слёзы подступили к глазам. С того самого момента, как она провалилась под лёд, казалось, что каждый час был настроен уничтожить её. Может, озеро Омеаль действительно проклято? А не приносит удачу, как ей говорили? О Четверо, она, должно быть, совсем сошла с ума, раз решила последовать советам простолюдинов! В Доме Молитв деревенских считали недалёкими людьми, верящими в чудеса и чудовищ. Но ведь сам Илку-Мусун, отец севера, охранял их покой, творил чудеса. Когда Лайса была моложе, ей казалось, что любая религия — ложь, и отказаться от веры было смелым решением. Но годы, проведённые на севере, изменили её взгляд. Она видела, как далеко за пределами центра региона вера в духов становилась сильнее: полярные ночи изгоняли из сердец людей веру в бога, точно он становился слепым и глухим, недосягаемым до людей. А вот в центральных городах и богатых деревнях ему возносили пламенные молитвы, приносили дары. Она однажды попала на такой праздник и была поражена: богатые украшения, ярмарки, представления, но главное — светлое, искреннее счастье в лицах людей. В сердце Инея отец вечной зимы был не просто богом. Его любили и почитали. Ему отдавали всю свою веру. Эрджу вскинул голову. Огляделся. На неё он так и не посмотрел. — Я сделаю укрытие, переждём вечер здесь. Ёнко радостно залаял, прыгая вокруг хозяина, когда тот встал и уверенно направился вглубь леса. Лайса выдохнула, изо рта вырвалось облачко пара: отлично, она вновь осталась одна. Он вскоре вернулся с толстой веткой. Остановился у двух близко стоящих деревьев. Достал верёвки и ловко закрепил ветку между стволами. Руки его двигались так уверенно и ловко, что Лайса загляделась. В Доме Молитв она не замечала за ним такой любви к ручным делам. Ну, узлы плел, да, но не больше. Эрджу тем временем начал собирать длинные ветки. Он быстро вставлял их под наклоном к перекладине, одна за другой, пока не образовался шалаш. Лапник с ближайших ёлок лёг поверх веток, словно черепица, защищая от ветра и снега. Эрджу особо внимательно устроил вход, расположив его с подветренной стороны, чтобы холодный воздух не проникал внутрь. Закончив с крышей, он устлал пол шалаша толстым слоем лапника, чтобы отделить их от промёрзшей земли. Всё это заняло совсем немного времени — стрелка на диске лишь едва заметно сдвинулась, — и Лайса не удержалась, восхищённо хмыкнув. Как он мог так быстро всё сделать? Шалаш был готов — простой и надёжный. Эрджу вернулся, обтрушивая снег с плеч, и коротко кивнул: — Вставай. Забираемся. Он сначала занёс сумки, затем помог ей забраться. Залез последним, прикрывая за собой ветку-дверь. Внутри пахло хвоей. Лайса потёрла ладони в рукавицах, обеспокоенно наблюдая, как Эрджу надевает поверх одной малицы вторую. Ёнко, втиснувшись между ними, прижался к его ногам, то и дело сбивая хвостом слабые ветки. — Сиди спокойно, — приказал он псу, бросив строгий взгляд на его встрёпанную морду. — Так ты расскажешь мне о деле? — спросила Лайса. Места была мало, она боялась двинуться, чтобы не сломать шалаш. Как они просидят тут четыре часа — уму непостижимо. Слегка вытянула ногу. Эрджу ничего не говорил. Лайса вновь разозлилась. Ёнко повернулся и мягко ткнулся влажным носом в её щеку. Напряжение в солнечном сплетении чуть ослабло. Вздохнув, Лайса повернула голову. — Признаю, я втянула тебя в плохую историю. Жаль, что тебе приходится со мной возиться. Эрджу удивлённо приподнял бровь. — Это что, ты извинения просишь? — Ты всегда был такой снежной занозой? — Зато ты так и осталась можжевеловой цеплючкой, — парировал он. Мгновение они буравили друг друга взглядами, а затем лёд треснул — смех отразился от стен шалаша. Эрджу запустил пальцы в длинную шерсть Ёнко, и тот счастливо застучал хвостом о ветки. — Мы всегда так часто ругались? — Дайр всегда говорил, что мы ещё милуемся, — усмешка его вышла неожиданно грустной. — Теперь уж точно не ускоримся. Но ничего, в весну на тракте людей мало. Мало безумных. Лайса нахмурилась: он что, пытается смягчить ситуацию? Зачем приукрашивать очевидное? Она решила сменить тему. — Расскажи мне о деле. Ты сказал, тебе нужен какой-то камень. Не легче ли его купить? На больших ярмарках можно найти всё что угодно. Эрджу подтащил мешок к себе и достал оттуда сухую лепёшку из ржаного теста. Ого, богато. Хлеб из злаков продавался только у границ Инея. Он разломил её и протянул Лайсе. — Ты слышала про аквамариновые звёзды? Лайса вспомнила легенду, которую когда-то рассказывал ей отец. После смерти матери он избегал любых разговоров о камнях и украшениях. А ведь мама происходила из семьи мастеровых ювелиров, но от каких именно — отец никогда не говорил. Каждый раз, когда Лайса пыталась расспросить бабушку о прошлом, та тут же замолкала, словно опасалась, что воспоминания о покойной могут навлечь проклятие. — Когда-то в давние времена, когда Илку-Мусун только создавал мир, небеса были полны звёзд, — начал Эрджу после недолгого молчания. Его голос звучал ровно, почти убаюкивающе, как сказка матушки в общем зале. Лайса отломила кусочек лепёшки, кинула в рот. Вкуснота. — Каждая звезда хранила в себе свою силу. Тогда на землю ещё не ступала нога человека. Только духи и звери охраняли дикие просторы севера. Он сделал паузу, затем взялся за уши пса и ласково потянул. Ёнко с обожанием смотрел на Эрджу. — Однажды, во время Великой полярной ночи, когда не было ни дня, ни света, по миру пронеслась буря. Великая буря, сметающая всё на своём пути. Звёзды на небе задрожали, и одна из них — молодая, самая яркая среди своих сестёр — сорвалась. Она упала на земли Инея, разделившись на множество осколков. Каждый осколок был чистым, как озёрная вода, и светился холодным голубым сиянием. А в центре упавшей звезды искрились лучи — её сердце. Лайса слушала, зачарованно вспоминала, как много лет назад слушала подобный рассказ от отца. Она сидела у его ног, согреваясь теплом из очага, когда услышала его тихий, почти шепчущий голос. «Аквамариновые звёзды хранят частицу небесной силы, — сказал он тогда. — Но не каждому суждено их найти. Они прячутся в самых глухих местах тундры и гор, скрытые в ледниках или на дне глубоких озёр. Только самые отважные путешественники могут увидеть их холодное свечение. Тогда, когда полярная ночь затягивает небо и звёзды на земле кажутся такими же далёкими. Великая сила аквамариновых звёзд не только в их редкости. Легенда гласит, что тот, кто найдёт хотя бы один такой камень, сможет загадать одно желание. Любое, самое заветное. Но звезда исполнит его лишь в том случае, если желание будет чистым, свободным от корысти и зла». Слова отца эхом отдавались в памяти, словно далекий шёпот полярного ветра. Лайса тогда не спросила, зачем он рассказывал ей об этом. Но сейчас, слушая Эрджу, она задумалась: а не тосковал ли отец тогда о матери? Не мечтал ли сам найти волшебный камень, чтобы загадать желание о её возвращении? Эта мысль болезненно кольнула в сердце. Она вспомнила его взгляд, всегда тихий и немного отстранённый, когда речь заходила о прошлом. Может быть, это была его утешительная фантазия — хотя бы на мгновение поверить в чудо, способное вернуть то, что потеряно навек. — Говорят, Четверо, когда Мать отправилась на покой в Лхо, нашли эти звёзды, — Эрджу бросил остатки лепёшки в рот. — Это привело их к власти, так и появился Ки-Теш. Ки-теш, подумала Лайса, земля единства. Земля, рождённая из желания Четверых. — Звучит не лучше моих сказок, — усмехнулась она, прижалась к его плечу. Эрджу смахнул чёлку с глаз и, обернувшись, посмотрел на неё с серьёзностью в чёрных глазах. — Я нашёл их. Нашёл того, кто прячет аквамариновые звёзды. И мы их достанем.