I bring you love

— Ради чего отключать?.. Вам что, электричества жалко? Я заплачу́, сколько вы, кровопийцы, потребуете. – Монти судорожно сжал кулаки. Успокоительные, выписанные Нусбаумом, неплохо помогали: не выпей старик горсточку овальных таблеток перед встречей с Хиббертом, он бы уже давно начал кричать и опрокидывать все, что только возможно опрокинуть. А теперь Монтгомери только немного шипел, поскрипывая зубами, да глядел так, что доктор инстиктивно сжимался и начинал говорить почти умоляюще: — Нет, электричества нам, конечно, не жаль, тем более что оно даже не наше, а, условно говоря, ваше. Но постарайтесь понять, мистер Бернс, что дальнейшее поддержание жизни не имеет смысла! — Он лежит всего три месяца. Три, слышите меня, вы, черномазая обезьяна в белом халате! Ну, от силы четыре, но речь не о том. Другие в коме по двадцать лет лежат, и их никто не торопит! – раздраженно выплюнул Монти. Такой довод он приводил не в первый раз, и Хибберт наконец решился высказаться довольно жестко: — Я слышал о таком, однако кома тоже разная бывает. Есть состояния на грани жизни и смерти, а есть этот случай, который уже, простите, гораздо ближе к смерти... Мистер Бернс, я буду с вами предельно честен: мне жаль мистера Смитерса, но нет смысла питать тело, у которого, к сожалению, одна дорога! Он пролежит на четверть живой, пока не начнет частично разлагаться. Коматозный овощ. Эдакая груша – нельзя скушать... – Джулиас робко хихикнул и в следующую же секунду осознал хлесткий удар слабой старческой руки на своей щеке. Где-то на задворках сознания Хибберт отметил странность поведения мистера Бернса и даже почти соорудил касательно этого парочку околомедицинских теорий, однако основные и очевидные усилия его мозга свелись к тому, чтоб вздохнуть и в двадцатый раз устало сказать: — Хорошо, хорошо, я не буду торопить вас с решением. Монти, еще более исхудавший, чем прежде (хотя в случае с Монтгомери Бернсом большую степень худобы и представить-то сложно) истощенным движением сложил руки на столе, за которым они с Хиббертом сидели – по разные стороны, словно на разных полюсах, совершенно не понимая друг друга. «Не верю, что так сложно найти способ вывести Вэйлона из комы» – думал Бернс. «Не верю, что так сложно найти нового помощника» – думал Хибберт. Но вслух сказал: — Вы, вероятно, захотите посидеть в палате?.. Это сделалось уже практически ритуалом: Монтгомери использовал любой свободный час, дабы явиться в больницу и, немного поругавшись с медперсоналом, провести хотя бы несколько минут у постели Смитерса. И не приведи бог, чтоб в тот сокральный момент кто-то осмелился его потревожить! Та отважная уборщица, которая попыталась прогнать Бернса ради мытья полов, сделалась после схватки с ним заикой – как уверяет Хибберт, на всю оставшуюся жизнь. Ну, а впрочем, кому до нее какое дело? Важно лишь то, что и в этот раз Монти задумчиво кивнул и привычным маршрутом побрел в палату Смитерса. Кожаный портфель с «необходимым» казался ему недостаточно тяжелым – старику почему-то чудилось, будто его тело стало легким, почти невесомым, и будто волны колеблящегося воздуха почти сбивают его с ног. С огромным усилием Монтгомери нажал на дверную ручку и еле-еле продавил ее до положенного щелчка. На пару мгновений возникло странное чувство, вроде бессмысленной надежды на чудо, от которой замерло сердце: вот сейчас Монти отворит дверь, а Смитерс, пару минут назад очнувшийся, сидит в постели и подслеповато щурится. Бернс бы тогда сказал ему что-то вроде: «Отлично! Наконец вы, Вэйлон, додумались начать экономить электричество!» и, наверное, обнял бы (в знак уважения, разумеется). Но дверь открылась и обнажила уныло-привычную картину, заставившую старика сникнуть и еще больше ссутулится – Смитерс лежал в прежней позе, утыканный трубками, в объятиях лучших машин. Монти пал на стул и крайне неторопливо, даже почти копаясь, извлек из портфеля «необходимое» – средних размеров бутыль коньяка. — Представьте, меня заставляют принять решение об отключении вас от системы, хотя вы – лучшее, что жрет электричество с моей станции в этом богомерзком городишке. – без обиняков заявил Монтгомери и отхлебнул пару глотков алкоголя прямо из горла недешевой бутылки. С минуту поежившись и поморщившись, старик поставил ее на бесполезную Смитерсову тумбочку. — Все-таки опрометчиво было с вашей стороны указывать в документах меня как человека, которому вы доверяете информацию о своем лечении и даете право принимать решения касательно вашей жизни и здоровья... – Бернс наставительно покачал тонким когтистым пальцем перед бесстрастным осунувшимся лицом Вэйлона. – Я вот возьму – и отключу вас от всех этих пищащих приблуд. Вот хоть сейчас! Я ведь бессовестный, бессердечный капиталист, который за цент удавится. Для меня нет ничего святого... Смитерс, конечно, не испугался этой лихой угрозы, и ни капли сожаления не отразилось на его покрытом холодной испариной лбу. Монти тяжко вздохнул и сказал тихо и примирительно: — Но ладно, ладно. Поймите, Смитерс, эти ваши лекари давят на меня, а я не могу противостоять им, зная, что вы не стоите у меня за спиной. Меня некому поддержать. Я даже почти... – Бернс хотел произнести «беззащитен», но испуганно умолк. Немного подумав, он сделал еще пару глотков коньяка и сказал с радостным волнением, почти торжественно: — Знаете, Вэйлон, я хочу вам кое-что сказать... Никто пока этого не знает. Вы первый услышите это. Великая новость... Готовы? Я – банкрот! И старик истерически, визгливо расхохотался. Если бы Смитерс мог еще слышать и думать, он бы догадался, что, помимо остальных проблем, встреча с инвесторами прошла далеко не радужно, и все из-за него, Смитерса, которого никто не просил спасать начальника из смятой в хлам машины, закрывать его от взрыва своим телом и лежать теперь при смерти... Немного успокоившись, Монти прерывисто вздохнул, будто собираясь разрыдаться. Алкоголь с седативными составили в крови взрывоопасную смесь, и теперь Монтгомери качало, как травинку на ветру, из стороны в сторону над истерикой. С непонятными целями он взял помощника за руку и пялился, пялился на эту руку, пока от усталости и опьянения не свалился со стула в дремном беспамятстве. Когда Бернс снова пришел в себя, он все еще находился в палате с Вэйлоном, но теперь туда явилась еще парочка медсестер с доктором Хиббертом. Длинный нос старика раздражался нашатырной ватой. — Как вы себя чувствуете, мистер Бернс? – Хибберт протянул Монтгомери стакан воды. — Превосходно. – утолив жажду, ответил Монти со своим фирменным нажимом. Тошнило, голос звучал хрипло, однако в голове царила фальшивая отчаянная ясность. Хибберт придирчиво оглядел престарелого пациента. — Наверное, нам лучше будет решить вопрос, кхм, отключения Вэйлона в какой-нибудь другой день?.. – уточнил неуверенно. Господин атома в отчаянии усмехнулся и резко встал, на полминуты ослепнув и едва не потеряв сознание. — Н-нет, нет. Вопрос решаем сегодня. Точнее, я уже решил. Выключайте. Немедленно! — Вы уверены? Монтгомери хотел витиевато выругаться, но в итоге просто сплюнул на пол. Странный кураж овладел им. Пробормотав под нос что-то невнятное, Хибберт сделал было шаг в направлении Смитерса, но Бернс вдруг прикрикнул на него: — Стоять! Я... Я передумал, точнее... Выйдите все! Оставьте меня! Слегка испуганные медработники скрылись за дверью. — Доктор, мне следует вызвать бригаду из психдиспансера? – чуть слышно шепнула Джулиасу одна из медсестер, и получила одобрительный кивок. Вновь оставшись наедине со Смитерсом, Монтгомери, чувствуя слабость в ногах, рухнул на колени в изголовьи кровати и хрипло, торопливо, горячечно зашептал: — Вэйлон, Вэйлон, дорогой вы мой, верите ли вы, что впервые чья-то смерть не приносит мне радости?.. Вэйлон, сколько вам лет? Я знаю: тридцать пять, тридцать шесть через семь недель. А они не желают дать вам шанс... как и я не желал. Но поймите меня, Вэйлон: я боялся! Я... я не знаю, как объяснить... Я не верил, что могу еще быть любимым, действительно любимым, не за деньги... И... да, вы мужчина, а я человек старой закалки, тоесть старое полено, и что толку с моей ориентации, если женщины... О, Смитерс! – Монти провел дрожащей тощей рукой по щеке помощника. – Вы не заслужили такой участи, такой жизни, угробленной ради меня... вернее, я такого не заслужил. Но... Знаете, в конце я дам вам то, о чем вы мечтали и писали в своем тайном дневнике... Да, я нашел его и прочел от корки до корки. Но разве не на это вы надеялись, начав писать его?.. Монти оперся руками о тонкий матрас; пружины предательски взвыли, заставив старика вздрогнуть. Он потянулся всем телом к лицу Вэйлона. Руки тряслись, да так, что Монтгомери начал всерьез опасаться свалиться ассистенту на грудь. Наконец влажное дыхание начальника станции обожгло пробившиеся за время беспамятства волосы неравномерной бороды Вэйлона. Бернс, господин атома, кара для деспота, судорожно сглотнул и, зажмурившись, припал к иссохшим Смитерсовым губам. Кончик носа Вэйлона был на уливление горячий, губы – вовсе огненные, но безвольные, с привкусом той самой дряни, которая скапливается у любого во рту к утру. Однако Монтгомери продолжил целовать, увлажняя безвольный рот Вэйлона, прижимаясь грудью к его груди. Это был первый и последний поцелуй, горький, отдававший гнильцой, но Монти мог поклястся, что лучшего в его вековой жизни не было. Он даже не услышал, как изменились звуки аппаратов жизнеобеспечения. Руки дрожали, уши заложило от сердцебиения... Еще не оторвав своих губ от чужих, Монтгомери зачем-то открыл глаза и приглушенно вскрикнул: на него глядели увеличившиеся от худобы серые очи Вэйлона Смитерса. Глядели вполне живо и осознанно, даже, честно говоря, крайне изумленно. Монти, задыхаясь, отпрянул. — Смитерс?.. – прошептал чуть слышно, от шока не зная, чего еще сказать. Вэйлон с большим трудом принял в постели полусидячее положение, не сводя глаз с начальника. — Сэр, мне снится, или вы?.. – Смитерс то ли не решился, то ли у него не хватило сил продолжить. Бернс неравномерно покраснел и, вдруг обнаружив, что сидит на полу, нерешительно перебрался на край кушетки бывшего помощника. — Сэр, я что, уже умер? И это – Рай? – по Вэйлону было видно, что ничего вокруг, кроме своего возлюбленного начальника, он просто-напросто не замечал. На несколько напряженных секунд наступило безмолвие. — Смитерс, раз уж вы живы... – начал Монтгомери и осекся. – Я не думал, что... – и снова осекся. – Вы понимаете, что э́то, конечно, было в знак уваже... А, к дьяволу! Вы и сами, наверное, прекрасно понимаете, к чему это было. – наконец закончил он таким родным для Смитерса раздраженным тоном. Осмелившись посмотреть на лицо внезапно воскресшего, словно мужская версия Белоснежки, Вэйлона, Монти увидел выражения неземного счастья: еще влажные от его слюны губы, растянутые в робкую, но такую восторженную улыбку, дрожали, в уголках блестящих блаженством глаз вскипели слезы. — Сэр... Тоесть, я хотел сказать, Монти... Разрешите обнять вас? – изменившимся сиплым голосом попросил Вэйлон, и Монтгомери покорно потянулся к нему. Они сжали друг друга в слабых, чуть подрагивающих объятиях. Монти положил голову на плечо Смитерсу и только тогда понял, что из его глаз льются обильные слезы, соскальзывая со скул и падая на исстрадавшееся тело Вэйлона.