I bring you love

В кабинете врача-психиатора Нусбаума все было по-прежнему. Стояли на полке часы, неуклонным постукиванием приближая время окончания сеанса. Лежали на журнальном столе потрепанные брошюры для мужчин всех возрастов. Тот подлокотник дивана, на который обычно опирался Монтгомери Бернс, вытерся, и сквозь зелень сквозило желтовато-белое мебельное нутро. Монти с некоторой брезгливостью в десятитысячный раз положил на него руку и, чтоб создать иллюзию какой-то защищенности, закинул ногу на ногу и сильнее сгорбился, повинуясь обыкновенному животному инстикту – закрыть уязвимый живот. Впервые Бернс открывал постороннему проблему, скорее даже слабость, впервые являлся в кабинет психиатора с целью действительно побороть что-то. — Итак, Монти, сегодня мы снова обсудим твои проблемы с гневом? – терпеливо уточнил Нусбаум, готовя обыкновенно бессмысленные ручку и блокнот. Монтгомери кашлянул. — Ты запер дверь? — Да, как ты пожелал. Не волнуйся, нас никто не потревожит. – Нусбаум успокаивающе улыбнулся. Миллиардер скривился и, подумав еще с минуту, сказал на выдохе: — Думаю, ты догадывался, что раньше я посещал тебя чисто для приличия, но сегодня я намерен обсудить с тобой нечто... нечто... которое меня очень беспокоит. Помолчав еще, Монти кивнул на блокнот врача: — Дозволишь без протокола?.. Все это было для Нусбаума, много лет знавшего своего самого богатого и самого безнадежного пациента, столь неожиданно, что он только кивнул и отложил «орудия труда», оставшись сидеть с приоткрытым от изумления ртом. Выбрав свои тощие колени как лучший для пристального разглядывания предмет, Монтгомери наконец начал рассказ: — Ты, кажется, видел этого человека со мной. Вэйлона Смитерса. Помнишь? Да, он был со мной везде, так сказать, в горе и радости... – тут Монти нервно ухмыльнулся. – В любой ситуации. Мне было достаточно просто назвать его имя – он появлялся из воздуха и делал все, чтоб помочь мне. Бернс вдруг замолчал, покусывая край рта. — Но с недавнего времени ситуация изменилась из-за той аварии? – аккуратно подтолкнул его Нусбаум. — Да. Наверное, не буду говорить о том, что в ежедневной жизни без Смитерса стало... тяжело. Да. Но стало бы терпимее, если б каждый миг моей жизни не напоминал о нем. Пойми, я без всякого сожаления отбрасывал со своего пути людей, подчас мне очень близких. Иногда становилось даже... – Чарльз на секунду задумался, подбирая подходящее слово, – неприятно. Но такого я не испытывал, кажется, никогда, и я напуган. Я должен был забыть Смитерса через пару недель – он безнадежен, в конце концов... — Ты не смог, потому что Вэйлон стал частью тебя? – не вытерпел доктор. Помявшись несколько секунд, Монти вдруг поднял глаза и решительно сказал: — Да! После этого внезапного и важного признания в кабинете на пару минут воцарилось молчание. Громко сглотнув, Монтгомери продолжил: — Ты знаешь: я никогда не ценил людей. Честно говоря, я и Смитерса не ценю – по крайней мере, в моем понимании «ценения». Но я испытываю что-то странное. Возможно, я просто умираю. — Не говори глупостей! – дежурно-оптимистичным тоном возразил Нусбаум. – Тебе еще жить и жить! Монти закатил глаза. — Ты несешь чепуху. Да и речь вовсе не о том. Я бы хотел, чтоб ты рассказал, что́ я чувствую и какие пилюли надо пить для прекращения этого безобразия – проще говоря, занялся бы своими прямыми обязанностями. Так вот, на чем я остановился? Ах, точно. Я постоянно думаю о Смитерсе. Скажи честно: это мания? Шизофрения? Нусбаум надул губы и, стараясь не выдать улыбки, потер пальцем нос. — Расскажи подробнее, Монти. В каком ключе ты думаешь о Смитерсе? — У тебя тут нет камер? – вопросом на вопрос ответил Монтгомери, тревожно, по-птичьи вертя головой. Получив отрицательный ответ, он слегка успокоился и пояснил, все же конспиративно понизив голос и вновь уставившись куда-то вниз: — Я думаю, будто с ним мне было бы лучше. Ну, если бы он был здоров и рядом. Я вспоминаю его гомосятские нежности – он ведь был влюблен в меня, как кот, черт его забери – и меня почему-то не тошнит. Я даже не хочу, чтоб он умирал, а это уже ни в какие рамки!.. Нусбаум не выдержал и прыснул. Монтгомери прожег его взглядом и, наверное, тутже ушел бы, однако вовремя понял: самое ужасное доктор уже знает, пути назад нет. Не может же он уйти, не получив за свои деньги хоть какое-то удовлетворение! Поэтому Монти решил довести дело до конца и выложить всю правду. — Когда я думаю о его состоянии, во мне пробуждается что-то такое, знаешь, тонкое, противное, но не глисты, а как будто я чувствую его боль, хотя какая там, в коме, боль... — Это называется жалостью. – просветил Нусбаум. – Или сочувствием. — Какой позор... – пробормотал Монти под нос. Имей Бернс достаточно крови, он покраснел бы. – Трудно поверить, но есть кое-что еще пострашнее. Я стал хотеть, чтоб он вернулся. Чтоб продолжил свои эти «голубые»... ухаживания... ухлестывания... — Продолжай! – подбодрил пациента Нусбаум. — ... Я хочу, чтоб он снова стоял за моей спиной и говорил, что он меня любит. Бернс выглядел так, словно только что разгрузил вагон кирпичей – дышал тяжело и обливался по́том. Нусбаум же едва скрывал свою глубокую заинтересованность. Еще бы! Сенсация! У Монтгомери Бернса обнаружились человеческие чувства! Прелюбопытный психиатрический феномен. Монти почти залпом выпил предложенный доктором стакан воды, встал, прошелся по кабинету, поглядел в окно и снова сел, нервно подергивая ногой. — Ну, что же? Чем я болен? – спросил Нусбаума почти капризно. Врач поправил очки. — Ну-у, Монти, я не могу пока поставить диагноз. – и, наклонившись, сказал шепотом: – Ты же ведь еще главного не рассказал. — Какого – главного? – судя по фальшивой улыбочке, явившейся на иссохшем лице старика, минута откровений Монтгомери истекла. Нусбаум откинулся на спинку кресла, присвистнув: — Тю-ю! Нет, Монти, так не пойдет. Ты описал характер боли, ее периодичность и силу, но не сказал, где у тебя болит. — В моем возрасте болит везде. – отрезал Чарльз. — Но я же не имею ввиду буквальную телесную боль. – снисходительно пояснил психиатор. – Ты что-то от меня скрываешь. Бернс раздраженно сложил руки на груди и фыркнул: — Имею право! — Конечно, имеешь. Но тогда, боюсь, я не смогу тебе помочь... На долгих десять минут оба умолкли. И, когда уже Нусбаум, потеряв надежду разговорить сложного пациента, собирался попрощаться с ним, Монтгомери вдруг решился. Признавался он самым озлобленным тоном, изумительно неподходящим к произносимым словам: — Да, я не могу заснуть из-за мыслей о Смитерсе. Хочу говорить с ним, хочу, чтоб меня касались его руки... какая глупость! Рылся в его вещах, нашел наши совместные фотографии и поставил на свой стол. Начал интересоваться его жизнью и увлечениями, и так яро, будто мне за это заплатят. В мыслях называю его по имени, а не по фамилии. Я даже пла́чу, дьявол забери, думая о том, что Смитерс умирает, а я бессилен! Доволен ты?!! И тут Монти уронил голову на руки и вправду разрыдался. На пару секунд Нусбаум замер, не веря своим глазам, но, придя в себя, поспешно вытащил из стола баночку с успокоительным. Слез лилось в этом кабинете не мало, но вряд ли все они шли хоть в какое-то сравнение с плачем самого Чарльза Монтгомери Бернса, господина атома и объекта ненависти всего (за исключением бедолаги Вэйлона) городка. Приняв горсть седативных препаратов, Монти измученно спросил: — Что со мной происходит? Нусбаум улыбнулся – как показалось Бернсу, слегка злорадно. — Право, не думал, Монти, что тебя так угораздит на старости лет, но ты, кажется, влюбился. — Быть не может. – отрезал Монтгомери, промакивая глаза носовым платком. – Не существует любви между двумя мужчинами. — Всякое бывает... – абстрактно заметил Нусбаум. – А какие, в таком разе, твои предположения? Монти пожал плечами. — Возможно, это последствия травмы головы. Кровь где-то в мозгу не рассосалась. Но Хибберт заявляет, будто все в порядке. Тогда это, выходит, шизофрения или маразм. – пояснил негромко. Нусбаум, погрузившись в какие-то приятные думы, взял со стола кубик с фотографиями своих родных и заметил почти мечтательно: — Я понимаю, Монти, для тебя человеческие чувства – как снег на голову... Но ничего. Походишь, обо всем подумаешь, таблеточки успокоительные попьешь, которые я тебе сейчас выпишу, и чуть получше станет. Либо осозна́ешь себя не черствым сухарем, а кое-кем другим, либо просто дождешься, тьфу-тьфу, смерти Смитерса, и проблема уйдет сама собой. — А если не уйдет?– немного испуганно уточнил Бернс. — Тогда и решим. А пока наш сеанс окончен. – Нусбаум помог обессилевшему от непривычных душевных движений Монтгомери подняться с дивана и выпроводил его за дверь. Лучше было бы для Монти поехать домой и полежать, возможно, даже поспать, но он решил заглянуть в церковь. Там преподобный Лавджой копался сразу в трех Библиях, выбирая подходящие цитаты для следующей проповеди. Увидев мистера Бернса, священник нервно икнул и украдкой перекрестился. Уже прокляная себя за визит в церковь, Монти прошелся вдоль мозаичных окон, будто любуясь ими, и как бы случайно наткнулся на Лавджоя. — О, святой отец! Вы еще здесь в такой час? — Вас это удивляет? До богослужения всего сорок минут. – растерянно пожал плечами пастор. – У вас, вероятно, какой-то вопрос, мистер Бернс? Монти кивнул так, что хрустнула шея. Предворительных ласк в разговорах он и так не любил, а после беседы с Нусбаумом вовсе расхрабрился, так что спросил прямо: — Святой отец, что вы думаете о содомском грехе? Лавджой ожидал услышать все: хоть предложение о покупке церкви, хоть требование за дополнительную плату заменить Иисуса на распятии Бернсом. Однако пастор неплохо совладал с собой и, благоразумно решив не уточнять, с какого перепугу у начальника АЭС возникли такие вопросы, постарался высказаться как можно более абстрактно: — Конечно, содомский грех, грех мужеложства и прочее, осуждались в Библии, но это Старый Завет. В Новом многое поменялось. Начиная, например, с противоречащих рассуждений об ударах по щеке. Тебя ударят по одной, а ты... и так далее. Кроме того, современный мир диктует свои правила. Например, нет больше ничего зазорного в том, чтоб женщины ходили в брюках. Любая любовь – это любовь, а Бог есть Любовь. Что же касается лично моего мнения по этому вопросу, то я уверен, что Господь любит всех нас одинаково – и натуралов, и геев, и лесбиянок. Все мы – Божьи агнцы. — Так я и думал. – удовлетворенно кивнул Монти. – Так и предполагал... Полный идиотизм. В ту ночь Монтгомери Бернс не спал.