I bring you love

Первым, что почувствовал Бернс еще даже до того, как очнулся, была боль. Огромная, давящая и настолько безысходная, что хотелось заскулить. Да, именно заскулить, а не закричать и не завыть – на такое у старика просто не хватило бы сил. Словно боль являла собой что-то вроде разумной пульсирующей биомассы, которая завелась недавно в реке у АЭС, и эту биомассу ни в коем случае нельзя расплескивать. Сквозь боль и закрытые веки Монтгомери видел какую-то странную сказку наподобие тех, что снились ему после многочисленных операций и во время нескольких клинических смертей – какие-то узкие воздушные коридоры, пирамида, испещренная неведомыми знаками, которые были даже почти понятны. Ни одного существа вокруг. Только Чарльз Монтгомери Бернс и его Боль. Постепенно старик начал различать ее волнообразность и даже места концентрации: левый висок, плечо, верхняя часть живота. Окончательно осознав лежащее на жесткой кушетке собственное тело, Монтгомери очнулся окончательно, а затем не без труда приоткрыл слипшиеся веки. — Смитерс... – позвал тихо. Скорее по привычке, чем из реальной необходимости. Просто рядом с ним всегда должен быть Смитерс – Бернс привык к этому, как маленький ребенок привыкает к матери. В ощутимо расширившиеся зрачки хлынул ужасно яркий, усугубляющий боль в виске свет, и глаза пришлось снова закрыть. — Смитерс... – воззвал Монтгомери снова, чуть погромче прежнего. В бесцветном мозгу, лишенном настроения и большей части воспоминаний, начала мало-помалу раскручиваться злость. Где, черт его подери, Вэйлон Смитерс? Почему никто не сидит у постели мистера Бернса, не держит его за похолодевшую руку, не ждет с трепетом пробуждения? Старик сделал над собой усилие и распахнул глаза, сжав челюсти. На секунду немного ослепила вспышка боли в виске, но после стало вполне сносно – стоило только перетерпеть. Над миллиардером нависал больничный потолок реанимационной палаты Спрингфилдского госпиталя – он узнал бы его в любом состоянии. Желтоватые от времени пластиковые плиты, продолговатая лампа с белым, отвратительно искусственым светом, и неизвестного происхождения черная дырка размером с ладонь. Превосходно. Вновь сделав над собой усилие, Монтгомери повернул голову влево, всхлипнув от боли, и увидел окно и пустой стул. Возможно, Смитерс был, но решил зачем-то выйти; скоро вернется. После такого умозаключения Бернс из чистого любопытства повернул голову вправо (это оказалось куда легче), увидел вторую кровать, на которой определенно лежал кто-то, обжигаемый жадным дыханием близкой смерти. По мере пробуждения все еще замутненного мозга Монтгомери испытал целый спектр эмоций по этому поводу. Первой оказался, конечно, гнев: какого дьявола в палату с ним, самим мистером Бернсом, господином атома, положили какого-то простого смертного?! Второй эмоцией стала растерянность: что произошло, почему так сияют болью самые разные части тела и гадко попискивают громоздкие аппараты жизнеобеспечения? Как со всем этим связан тот, который лежит на больничной кровати в шаге от Монтгомери, весь утыканный какими-то трубками? И, наконец, третьей эмоцией, самой сложной и яркой, стал настоящий испуг. В бледно-сероватом лице с обильными кровоподтеками и запавшим ртом миллиардер узнал своего помощника и ассистента, Смитерса. Нет, не думайте, что этот испуг был из разряда «Мой бог, я не хочу потерять его!», ни в коем разе. Конечно, Бернс основательно приложился головой, но не до такой степени. Страх его был обыкновенным страхом слабого (и осознаю́щего свою слабость) человека перед чем-то неизведанным и определенно угрожающим. Смитерс никогда не болел ни чем страшнее инфлюэнцы или запоя на нервной почве. Тем более, Вэйлон не позволял себе хворать, когда мистеру Бернсу было плохо. Пять инфарктов, один приступ эпилепсии, пересадка почки, пересадка печени, пересадка костного мозга, гипогемия, воспаление остатков легких – Смитерс всегда сидел у постели старика, такой осунувшийся и несчастный, и глаза его словно говорили: «Сэр, я бы забрал себе все ваши мучения, если бы только мог!». Подумав об этом, Монтгомери хотел самодовольно ухмыльнуться, но почему-то не получилось. А что теперь? Бернс хотел дотронуться до отчаянно «стреляющего» болью виска, но понял, что левая рука с больным плечом закована в гипс. Монтгомери поморщился – не то от физических страданий, не то от мысли о предстоящих расходах. Нужно будет сращивать кости, долго и нудно, с применением незаконных препаратов за соответствующую стоимость. Да еще и Смитерсу лечение оплачивать. Бернс глубоко задумался, привычно загадывая выгоды: а не оформить ли помощнику на будущее медстраховку? Возможно, так будет дешевле. От мысленных игр с цифрами и общей слабости Монтгомери вскоре забылся тяжелым липким сном. Где-то за стеной шли разговоры, причудливо переплетались и баюкали. Забвение Монти не было настоящей дремой, восстановительницей сил, а чем-то вроде дополнительного оружия, примененного могущественным Некто, дабы окончательно сломить старика. Запертый в собственном сознании, Монтгомери истязался привычными своими кошмарами (налоговыми проверками, смешанными с горячкой военных действий Второй мировой) и чем-то новым – вскриком водителя, звоном стекла, визгом колес... Бернс дернулся, бессильно застонав, и проснулся. Как раз в этот момент в палату вошел доктор Хибберт. — О, мистер Бернс, вы пришли в себя! – улыбнувшись, сказал он с неискренней радостью. — Понимаю, я вас разочаровал. – скривил рот миллиардер. Голос звучал хрипло и слабо, однако, как показалось Монти, достаточно уверенно. – Понимаю, конечно, что вам было бы приятно наблюдать мои мучения, чертов садист, однако я требую обезболивающего. Собственное красноречие, хотя и прерываемое передышками, порадовало Бернса. Врач захихикал и на пару секунд скрылся за дверью, вызывая сестру. Пока происходили манипуляции со склянками, жидкостями, трубками и катетером в едва найденной вене, Монтгомери спросил, стараясь не выдавать волнения: — Скажите, что случилось? Почему я валяюсь здесь... со Смитерсом? Он, пожалуй, даже перестарался – голос прозвучал так, будто Монти справляется, который час, у случайного прохожего. Медсестра молчала – может, ничего не знала, а, может, боялась говорить, однако Хибберт с готовностью ответил: — Пару дней назад, когда вы со Смитерсом уезжали с приема, вы попали в аварию. — Какого черта? – Бернс нахмурился и по-новому ощутил боль в виске, к которой уже успел немного привыкнуть. — Скользкая дорога, вылетели на встречку. – лакончино пояснил Хибберт, вглядываясь в жизненные показатели Смитерса на экранах машин. Немного помолчав, он добавил необычайно серьезно: – Вы обязаны Вэйлону жизнью, мистер Бернс. Казалось, все морщины на лице старика сложились в гримассу презрительного удивления: — Замечательно. Он не умеет водить, из-за него я здесь, и еще чем-то ему обязан. Медсестра поспешила закончить и быстро удалилась, будто сказанное Бернсом ей было неописуемо противно. Монтгомери проводил ее презрительным взглядом. Вздохнув, Хибберт пояснил, отойдя от постели Смитерса: — Несмотря на свои ранения, Вэйлон поспешил вытащить вас из машины до того, как она взорволась. А потом прикрыл вас своим телом, поэтому основной, так сказать, урон от волны пришелся на него. В тот миг Монти страшно хотелось сказать что-то язвительное, однако язык почему-то не поворачивался. Сославшись на последствия аварии, он смирился с этим и продолжил молча слушать. — Вам, можно сказать, повезло. Несколько переломов, ушиб внутренних органов и травма головы средней тяжести. – Хибберт откинул одеяло и придирчиво оглядел беззащитное стариковское тело. – Думаю, при должном уходе где-то через полтора месяца восстановитесь. Бернс здоровой рукой кое-как натянул обратно одеяло. Он догадывался: доктор хочет сказать еще что-то, но для этого Монтгомери сначала должен показать свое отношение к полученной информации. Покривив тонкие губы, старик наконец проговорил: — Превосходно. Надеюсь, Смитерс будет здоров к тому же времени. Как раз через два месяца приедут инвесторы из... — Боюсь, что нет, мистер Бернс. – перебил его Джулиас. – Не через два, не через три месяца... Боюсь, состояние вашего помощника крайне тяжелое. — Деньги тянете. – сделал вывод хозяин атомной станции. – Сколько нужно? Все оплачу. Врач хихикнул. — Нет, тут дело не в деньгах. Конечно, мистеру Вэйлону Смитерсу будет предоставлено лучшее лечение, но есть большая вероятность, что оно ему не поможет. Монтгомери невольно повернул голову в сторону кровати Смитерса. Аппараты жизнеобеспечения мерно шумели и противно попискивали. Веяло холодом. — Он в коме? – уточнил Бернс. — Он в коме. – практически тем же тоном утвердительно повторил Хибберт. – И очень маловероятно, что выйдет из нее. Монти сжал сухонький кулак. — Сделайте так, чтоб вышел. – голос старика прозвучал так, как звучал в моменты его ультимативных капризов – найти Бобо, например. Доктор покачал головой: — Мы сделаем все возможное, но вероятность крайне мала... – и, не став дожидаться, пока Бернс подберет для него подходящее ругательство, вежливо откланялся, напутствовав звать его, если вдруг произойдет что-то. Монтгомери вновь остался один – полутруп Смитерса он не считал. «Бросил меня больного, кретин. Решил сбежать на тот свет» – раздосадованно думал старик, с удовольствием ощущая действие обезболивающего. Он ведь практически никогда не оставался без Смитерса, когда тот был нужен. Несколько трагедий банкротства, страшные сны, приемы пищи, прыжки с парашютом, мытье, репетиция конца света – везде при Монтгомери неотлучно находился Вэйлон. Репетиция конца света... Губы старика будто обожгло. Также, как в тот вечер, когда Вэйлон выругался и внезапно поцеловал начальника взасос. Монти встерпенулся и попытался потрясти головой, чтоб прогнать нежелательные видения, но они лезли, словно мухи, усугубленные большой дозой обезболивающих. Вечное холопское «я подотру», «я подоткну», «отличное решение, сэр»... и обезоруживающее обожание в глазах, которое Бернс ненавидел больше всего, ибо не знал, что с ним делать. А теперь этих влажных влюбленных глаз Монти имеет все шансы больше никогда не увидеть. Бернс приподнялся на локте и заглянул в бледное лицо Смитерса, такое непривычное в своей неподвижности. Казалось, будто еще мгновение – и темные ресницы дрогнут, молодой мужчина сядет в постели и, подслеповато щурясь, спросит, что́ угодно сэру Бернсу. Но Смитерс оставался недвижи́м. На противоположной стене тикали часы, все громче и громче. Было зябко под тонким одеялом. На Спрингфилд опускался вечер.