I bring you love

— Вот косорукая! Половину каши у меня на подбородке оставила... Много набираешь в ложку... А теперь мало, как украла! Тебе что, жалко? Руки у тебя откуда?! — Знаете, мистер Бернс, раз вы такой умный, ешьте сами! – новенькая молодая медсестра, независимо тряхнув волосами, с размаху поставила тарелку на тумбочку и ушла, клацая каблуками. Сжав челюсти, Монтгомери пробормотал что-то нецензурное. Вот наглая шельма! Ничего, ничего, он ей покажет, дайте срок. А сейчас все же надо поесть. Аппетита как такового у Монти не было – он заменялся притупленной болью в урчащем желудке, требующем хоть чего-нибудь для переваривания. Старик повернул голову и понял, что тумбочка стояла слева, как раз со стороны поврежденной руки, повернуться набок из-за нее же он не мог, поэтому взять тарелку в нынешнем положении мистера Бернса не представлялось возможным. Монтгомери закатил глаза и скрипнул зубами, вновь мысленно прокляная нетерпеливую медсестру. — Смитерс, покормите ме... – в процессе произношения фразы Монти осознал всю ее бессмысленность и растерянно осекся. Да, для Смитерса сказанное Бернсом медсестре звучало бы, как ласковые слова – Вэйлон слыхал в свой адрес и не такое. Но тарелку на стол никогда не грохал и из комнаты демонстративно не уходил. Смиренно говорил: «Простите, сэр!», причем так часто и жалобно, что старика от раздражения начинало трясти. Задумавшись, Бернс и сам не заметил, как уставился на застывшее лицо полуживого помощника. Отчего-то вспомнилось, как однажды, не вынеся грустного взгляда Вэйлона (он вытирал начальника после купания), Монтгомери гневно вопросил: — На что вы так уставились, черт вас побери? — Ох, извините, сэр. – встрепенулся Смитерс. – Просто... Я думал о том, что вы очень, очень худой. Меня это беспокоит. Может быть, вы недоедаете, мистер Бернс? Помнится, в ответ Чарльз назвал помощника не то придурком, не то кретином. Хотя, если быть честным, он и впрямь недоедал – мог элементарно забыть о приеме пищи или раскапризничаться за столом так, что потом от раздражения кусок в горло не лез. Кроме того, голодный желудок на уровне инстинктов делал старика еще злее, а такой эффект был ему очень даже по нраву. Но сейчас срываться стало не на кого, если не считать ко всему безразличного бессознательного Смитерса. Конечно, чисто теоретически можно наорать на него, но какое бы Бернс получил с того удовлетворение? Логическим продолжением мыслей о еде и помощнике сделалось воспоминание о блюде, им приготовленном. Монти, хоть убей, не мог припомнить, что́ это было конкретно, однако к досаде своей знал четко: ему очень понравилось. Набив рот, он немного свысока заметил, дескать, шеф-повар наконец научился готовить, и тут Смитерс, краснея, пробормотал: «Рад, что вам понравилось. Только это не повар готовил, а я». В тот момент Монтгомери бросило в жар. Он не знал, что делать с куском у себя во рту – проглотить или выплюнуть. Возможно, это прозвучит странно, но Бернс действительно испугался. Испугался искорки надежды в глазах Смитерса, ярко заблестевшей под очками. Все-таки проглотив кусок, старик решительно отодвинул от себя тарелку. «Смитерс, если готовить у вас получается лучше, чем составлять отчеты, то отправляйтесь работать в ресторан!». Было тихо. Звуки жизнедеятельности аппаратов, к которым был подключен Вэйлон, стали за несколько дней также привычны для Монти и незаметны для его слуха, как собственное сердцебиение. Может, не будь этой тишины, кромешного одиночества и голода, все бессмысленные воспоминания, многочисоенные куски прожитых лет, проплыли бы в поврежденном мозгу Чарльза Монтгомери без всяких выводов, вызывая только горькоту желчи, но, обнаженный перед пустотой, он задумался. Какое сверхчеловеческое терпение нужно иметь, чтоб втечение многих лет терпеть такое к себе отношение? Кажется, Монти и раньше задавал себе этот вопрос (пару раз, вскользь, серьезно не размышляя) и быстро находил ответ: Смитерс – представитель особого рода людей, эдаких homo lizobludus, для которых нахождение в подчинении – самое естественное состояние. Без услужения сильному человеку они завянут, как цветок в жару, а лишний пинок под зад им никогда не повредит. Однако сейчас Монти был настолько не согласен с прошлыми своими рассуждениями, что даже нахмурился и покачал головой. Неприятно такое признавать, но Вэйлон Смитерс, очевидно, оказался точно таким же человеком, как сам мистер Бернс. Он желал свободы (хотя, по мнению Монтгомери, не имел на это права), он имел свои мечтания (нужно было прописать в договоре запрет на мечты в рабочее время!), он, в конце концов, испытывал душевную и физическую (проверено лично Ч. М. Бернсом) боль. В перебинтованной голове старика вдруг возник весьма необычный для него вопрос: а стал бы он терпеть самого себя на месте Смитерса, получая те же деньги? Но... нет, это оказалось уже слишком: Бернс отринул крамольную мысль как не свою и вернулся к привычному озлобленному настроению. Тут как раз вошла другая медсестра, наученная горьким опытом взаимодействия с миллиардером, и с подчеркнутым смирением накормила его уже другой, свежей кашей. Бернс без всякого энтузиазма поунижал ее – просто для того, чтоб отвлечься – и, уже насытившийся, вновь остался в вакууме, предположительно, до обеда. Встать с постели пока не имелось сил, а потому снова пришлось медленно вертеть головой, возя глазами по маршруту окно-потолок-Смитерс и веселить себя мыслями. Это было даже обидно: имея столько денег, киснуть от скуки в больнице! А все из-за того, что Монти не представлял, чего ему хочется. Газету? О, нет, у него слишком болит голова, чтоб читать или слушать чей-то гундеж. Уволить кого-то? Интересная идея, но как и за что? О, можно написать жалобу на ту молодую сестру, которая самому господину атома едва тарелку на голову не надела, истеричка! Но это еще успеется, не даром же Бернс держит целый штат юристов. Заняться абсолютно нечем... Вот Смитерс бы непременно нашел развлечение. А если бы не нашел, то сам сделался бы объектом очередного увеселительного нацисткого эксперимента мистера Бернса. Минут через двадцать явился Хибберт. Осмотрел Монтгомери, назначил какие-то новые снадобья и надолго склонился над Смитерсом. Бернс пытался высмотреть за широкой спиной, какие действия врач производит с его помощником, и испытывал чувство сродни ревности. Предпочтение всегда, по умолчанию отдавалось старому миллиардеру, и ярчайшим примером стал бы тот случай, когда после недолгого раздумья доктора бросили на крыльце задыхающегося от анафилактического шока Смитерса, придавленного велосипедом, а не особо нуждающегося в их помощи Бернса увезли в больницу. — Что же, все так плохо? – нетерпеливо уточнил Монтгомери, теребя нервными пальцами край одеяла. Хибберт тяжело вздохнул и обернулся. — Боюсь, что так, мистер Бернс. – и умолк, отчего-то сконфуженно переминаясь с ноги на ногу. Монти страдальчески вздохнул: — Хорошо, что вам нужно? Импортные лекарства без лецензии? Новый аппарат УЗИ? Починить крышу? Что, что? — Нет, не в этом смысле... – замотал головой Джулиас. – Тоесть все это нам, конечно, нужно, но сейчас речь не об этом. Доктор сел на стул рядом с постелью Бернса и после пары затяжных мгновений молчания, придавленный тяжелым взглядом пациента, сказал небывало серьезно: — Понимаете, мистер Бернс, мы делаем все возможное, но, боюсь, травмы Вэйлона слишком тяжелы. Будет настоящим чудом, если его удастся спасти. — Все вы тут шарлатаны и коновалы. – выплюнул Монтгомери, и Хибберт невесело рассмеялся. — В каком-то смысле вы правы, мистер Бернс. Но бывают такие случаи, когда медицина бессильна. Боюсь, бедняга Вэйлон так и не очнется. Происходящее не воспринималось Бернсом как полноценная реальность. Уж слишком глубоко он был убежден: Смитерс – его собственность, которая прослужит столько, сколько нужно, и уж конечно переживет стапятилетнего старика! Правда, не намного – Бернс давно распорядился похоронить помощника в своем гробу заживо. К такому сценарию, где Смитерс умирает раньше, Монти оказался вовсе не готов. Потому что этого в миропонимании Чарльза Монтгомери Бернса и произойти-то не могло! Слова Хибберта, подкрашенные неуместным хихиканием, звучали, как странная шутка. Даже сам Смитерс, осунувшийся, бледный, выглядел восковой куклой, а не настоящим человеком. Монтгомери, щурясь, внимательно пригляделся к нему. Между посиневших, некогда пухлых губ торчала какая-то трубка, в которой что-то сипело и булькало. На обнаженной груди со съежившимися от холода сосками прилепились разноцветные штуковины, провода которых тянулись к громоздкой пищащей машине с кардиограммой. Лицо с заострившемся носом казалось совсем иным без очков. Конечно, Монти уже много раз разглядывал со скуки своего соседа по палате, но лишь сейчас заметил несколько страшных свежих шрамов у него на шее и на груди. На лежащей поверх белой простыни руке вздулись пузыри ожога. Бернс от беспокойства троекратно ощутил боль поврежденного виска и, морщась, ущипнул свой тощий бок под одеялом. Тонкая кожа отозвалась раздражающим и весьма реальным ощущением. К сожалению, это был не сон, не бред – все это происходило на самом деле. Последний гвоздь в крышку гроба спокойствия и стабильности вбил Хибберт: — Боюсь, вам придется начать искать нового помощника.