Rattus norvegicus, felis silvestris

      — Красавец! — Клык уже почти не волнуется: народу в поместье собралось много, чуть ли не столько же, сколько в родной деревне Орма, и четверть из них — хозяйские дети, внуки и родичи, но мышей здесь нет, и поэтому кот всё ещё рычит, но больше принюхивается, чем изучает всех подряд своими зелёными глазами, сбоку словно налитыми из стекла. — Выйдёшь на охоту с нами? У Лысого Холма фазанов развелось — тьма! И птенцов много. Хорошая охота будет.       — Не-ет. Он у меня не охотничий, а так, — отмахивается Орм, мотая на палец бусы с зубами, — ручной. Помогает перегонять стаи через перевал, когда летний сезон начинается.       — По-твоему, браконьерствовать лучше, чем охотиться? Ты хорошенько подумай, Орм.       — Ну, разве только загонять добычу.       — Во-о-от! Вот это другой разговор. И что, не грызёт никого? Орм задумывается, стоит ли врать: вряд ли кто-то будет проверять, правду он говорит или нет, — и всё же думает, что не стоит. Барон Осдрик, конечно, уже не молод, и хвост у него не родной — несколько лет назад лишился от хвостита, и все зубы у него жёлтые, и жилет немного тесен, — но глаза, чёрные и острые, смотрят по-юношески цепко, и Орм знает, что если солёрская армия снова придёт на их земли, то Осдрик первым схватится за копьё и длинный лук. В год войны с Солёром Орму было две или три зимы, — мать сгребла его с сёстрами в охапку и отвела в баронский замок, и Орму там очень нравилось, только боязно было, как бы хорьки мельницу не сожгли. А отец, одноглазый копейщик Рёд, вернулся к концу войны и рассказывал, как барон Осдрик сетовал: мол, один сын у Кривухи, да и тот — младший, под лавкой гуляет.       — Грызёт, конечно. Мышей хватает иногда. Птицу… и её тоже, бывает.       — Ну, это не грех! Грех был бы, кабы не хватал. Эй, Торс, пива мне и гостю!       — Однажды, — между прочим добавляет Орм, развалившись на скамье, — сцапал мышиного коробейника. И мы с ним подружились.       — Совсем соседей не бережёшь, — упрекает барон Осдрик, отбирая у Торса кувшин и подливая пива по самый край. — Тебя седьмой дорогой обходить будут.       — А что, раньше не обходили? — Орм пьёт залпом, и пиво льётся на ворот. — Я лысый, что ли, если они не читают, что там на табличках написано? Я же написал: нельзя. А они — они берут, да и прутся. Дурачьё!       — Не всем же грамоту знать!       — Тогда пусть учатся!       — Поздно учиться, когда в кошачьих зубах подыхаешь. Верно я говорю, Генрик? Генрик — рослый, жилистый, очень похожий на отца: видимо, таким барон был в молодости, когда в Муридее разбойничали хорьки, — вымученно кивает, облепленный тремя детёнышами, и тянется через весь стол за куском хлеба с сыром.       — Вон, видишь? Генрик у меня младший, и у того потомство уже бегает. — Барон Осдрик, нахмурившись, крутит на пальце седой ус. — А ты, говорят, не женат? Зверьё зверьём, а хорошая жена — лучшая опора. Спину прикроет, хозяйство защитит, детёнышей родит. Женись.       — Какая ещё жена? Пф-ф! Некогда мне.       — Тогда осмотрись, пока гостишь, — мимоходом кивает баронесса, забирая кувшин с пивом; баронесса моложе мужа лет на десять, и осанка после нескольких родов у неё ещё гибкая, и Орм чуть не присвистывает ей вслед, — вон, смотри, какая красавица! Одна из крыс — в серьгах, юбке, охотничьем поясе — запрыгивает на стол, скинув сапоги, пока пьяный Нильс Трюггвасон поёт нид, а две молодухи спорят, чья сегодня очередь кормить малышей, и чуть ли не дерутся.       — Господин барон, — Орм пьёт снова, и ему очень хорошо, — сколько у вас внуков?       — Тридцать шесть. Тридцать шесть, верно же? Лучше имена спроси — их я-то получше помню, — оживляется барон и, присев на резную скамью во главе стола, загибает пальцы: — Скелле, Грим, Хильда, Эдд, Лагерта… Эдд, выплюнь, это гостям! Орм выслушивает до пятнадцатого имени, окончательно путается, просит передышки, перелезает через две скамьи и свалившегося с четырьмя кружками кастеляна и идёт к Клыку — барон только и успевает крикнуть «эй, ты там хвост не потеряй, если зверь цапнет»; Клык, предусмотрительно привязанный постромками и запертый в загоне для, судя по размерам, саламандры, запускает зубы в перепелятину, а внуки хозяина в полном восторге смотрят на это зрелище.       — Цыц, соплячьё, не мешайте обедать, — кричит Орм, сунув пальцы за поясной ремень.       — Я знаю, дядя: это кот. Мне мама таких на картинках показывала, — гордо говорит самый маленький из крысят, шмыгая носом в ладонь. — А можно на нём кататься?       — Ещё чего! Он ест детёнышей на завтрак, а их родителей — по вечерней жатве.       — Правда?       — Не-ет, — старательно делает Орм страшные глаза. — Клык! Ну, каково тебе в гостях у господина барона? — Клык рычит, обнажая зубы, и Орм смеётся. — Ладно, ладно. Не собираюсь я трогать твою перепёлку, тварь земная. Порычав ещё немного для приличия, Клык нарочито жадно терзает пух и перья, а Орм, навалившись на забор, смотрит на него влюблёнными глазами, подперев кулаком щеку. Пожалуй, на охоту можно согласиться. Пускай Клык порадуется.       — Господин барон! Менестрель приехал, тот самый, которого вы пригласили! Ученик Герардуса Льюлина!       — Герардуса? Это того Герардуса, у которого с языка капает мёд?       — Герберт Коннахта?       — Тот самый, который его сын?       — Нет, другой. Тило из Мюредаха.       — Герберт, не Герберт, сын, не сын, какая разница, — отрезает Нильс Трюггвасон, — учеников много бывает. А Герардус такой один.       — Вот и послушаем, каковы у него ученики, — вновь наматывает барон Осдрик ус на когтистый палец, перекинув хвост через колено. Клык урчит: утробно, хищно, по-звериному, обнажая зубы, — и Орм, сцапав со стола ещё один кусок сыра, снисходительно смотрит на то, как мышь в пёстрой кольбе: щуплый, ушастый, ничего особенного — вздрагивает, хватаясь за локоть маленькой жены в монистах и платке.       — Не боись, Тильхен, не сожрёт. Он у нас привязанный.