Rattus norvegicus, felis silvestris

Клык зевае над ухом и щекотно проходится языком по груди, плечу, морде и усам Орма.       — Фу, отстань! Клык! Орм чешет переносицу, моргает, трёт веки и смотрит на Клыка: кот, серо-рыже-полосатый, чёрный по хребту и палевый на обширном пузе, вылизывает лапы, выкусывая снег из пальцев, и морда у него в крови, — и Орм плюёт, садится и кутается в обе рубашки. Столько времени потратил, стараясь отучить Клыка от пожирания чужой птицы, — и опять всё впустую.       — Идиот! Это не твои куропатки! Ничему ты не учишься, тупая тварь!       — Мр-р, — мурчит Клык и оглядывается, вздрогнув ушами: ночью глаза у него почти совсем чёрные, без белков и зелени.       — И что твой хозяин этому сраному горностаю скажет? Что птичка за моря улетела? Горностай-торгаш, — долговязый и ушастый, с надменной кислой физиономией, с длинным именем Альхимантас-Гиуседа Урбенас, приехавший из Штембарка менять пух, меха и мясо, — дрыхнет крепче сурка, свернувшись в клубок и укрывшись наплечной шкурой. Счастливчик, — мало ему своей зимней, так ещё и чужую носит, такую же белую. Горностаи из солдатского сословия часто в двух шубах ходят, иные — и побольше. Когда-то Орму, ещё в годы службы при цитадели, повезло посмотреть князя из Мустельвальта, — не самого знатного, конечно: в Мустельвальте земель много, и горностаевых, и ласочьих, — но всё равно богатого. Уважаемый, сразу видно: с мечом на перевязи, в трёх шубах поверх собственной, и в телохранителях — несколько ласок, мелких и зубастых, в охотничьей коже. Сержант Тито потом рассказал, что у ласок самок вдвое больше, и оттого-то многие при потомстве, но безмужние. Бедняжки. Орм встаёт, сунув пальцы в рукава котарди и обходит стоянку, и под сапогами хрустит снег, — хр-рсть, хр-рсть, как будто топчешься в капусте, пока она пускает сок. Двадцать нор не тронуты и не покинуты, но двадцать первая разворошена и разрыта, перья и пух смешаны с красным от крови снегом, — и Орм, покосившись на Клыка, снова морщится.       «Дрянная кошка». Орм гордится тем, что Клык умеет добывать себе пропитание, но во время перегонов это превращается в неудобство, — Орм вечно хрипнет, доказывая, что один несчастный перепел не идёт в счёт большой потери в сопровождение, и не нужно ему никаких надбавок, — подавись, отдай лишь вторую половину уплаты, скрыга!       — Тц-с. Теперь пригоню на голову меньше.       — А что, такого у вас не случается?       — Не случалось, — рычит Альхимантас, глядя, как Клык намывает уши, и кутается в белый горностаевый мех. — Правильно Кястас говорил: нечего ходить с крысой и кошкой.       — Нечего?! Найди ещё кого-нибудь, кто тебя отведёт в два дня вместо недели, белошеий! Альхимантас тычет неэлегантным кукишем и, снова свернувшись в узел, кутается в шубу.       — Ещё одну птицу сожрёт — вторую половину не выплачу. Понял?       — Мя-а-ау, — мявчет Клык, хрустя сведёнными воедино лопатками, и укладывается, подбирая лапы: одна из них чуть светлее, будто щёлоком мыли, — а Орм, раздражённый и сонливый, пинает его, заваливается рядом и роется в подшёстке когтями. Надо вычесать, спрясть и связать новые рукавицы, когда начнётся сезон метелей, — старые совсем протёрлись.       — Понял, что мы о тебе говорим?       — Мр-р-р.       — Тупая вшивая тварь. Живот у Клыка тёплый, век бы так валяться. Орм шевелит ушами и принюхивается, и сон мигом слетает, — что-то не так, что-то не в порядке, и воздух пахнет не так, как обыкновенно пахнет зимний лес на перевале, уж Орм-то знает, — не раз ходил, пока перегонял в Оберстед, Яртон-на-Триве и Песу птичьи стаи. Даже если что-то случилось далеко, Орм уже это чует: не зря же говорят, что кроты слышат беду в земле, а крысы — в воздухе.       — Цыц! Подымайся, Клык. Клык щурит глаза, пока Орм суёт Альхимантасу за шиворот пригоршню снега, а потом окриками выгоняет со стоянки куропаток: птицы орут — не дело с ночёвки вылезать, но Клык подгоняет птиц на заметённую дорогу, а Орм еле успевает вцепиться в его шейный ремень и волочится следом, взрыхляя сапогами снег.       — Альхе! Сгоняй товар!       — А-а-а, Орм! Чтоб тебя, недоносок, рождённый в канаве! Мало мне было сожранной птицы?       — Подымайся! Пожар на перевале!       — Пожар? — недоверчиво спрашивает Альхимантас, но всё же разматывает с пояса кожаный хлыст и щёлкает им в воздухе, скрутив парочку отбившихся самок. — Кыш!       — Кажется, — Орм принюхивается, — в десяти милях. Лес здесь сухой, легко идёт.       — Тьф-фу. Теперь ночью ещё переться.       — Там, у тракта, посёлок есть. Выспимся, когда доберёмся.

***

Альхимантас, кажется, не улыбнулся ни разу за день, и сейчас он ничуть не меняется — кривит нос и молчит, но его хлыст над головами куропаток щёлкает исправнее счётов у менялы, и сам Альхимантас больше не задаёт ни одного вопроса, — идёт, сбивая птиц в стаю, пока Орм с Клыком подгоняют их сбоку, и его шуба, накинутая по обычаю на правое плечо, белеет, сливаясь со снегом. Клык опять кричит: видимо, почуял-таки запах древесной гари.       — Гляди-ка, — машет Орм в сторону перевала, когда десятая миля приходит к исходу, а неразъезженная дорога обращается в закрученный вниз, к посёлку, тракт. — Прав я, да? Альхимантас цокает языком и чешет когтем щеку: отделённый полосой холма лес, расцветая, пылает до самого неба.       — Тц-са! Мир. Хватит с меня и двадцати голов, Орм.