Первая гроза: Оттепель

Хотя б во сне давай увидимся с тобой. Пусть хоть во сне твой голос зазвучит… В окно — не то дождем, не то крупой с утра заладило. И вот стучит, стучит… Как ты необходима мне теперь! Увидеть бы. Запомнить все подряд… За стенкою о чём-то говорят. Не слышу. Но, наверно,— о тебе!.. Наверное, я у тебя в долгу, любовь, наверно, плохо берегу: хочу услышать голос — не могу! Лицо пытаюсь вспомнить — не могу!.. …Давай увидимся с тобой хотя б во сне! Ты только скажешь, как ты там. И всё. И я проснусь. И легче станет мне… Наверно, завтра почта принесет письмо твое. А что мне делать с ним? Ты слышишь? Ты должна понять меня — хоть авиа, хоть самым скоростным, а все равно пройдет четыре дня. Четыре дня! А что за эти дни случилось — разве в письмах я прочту?! Как эхо от грозы, придут они… Давай увидимся с тобой — я очень жду — хотя б во сне! А то я не стерплю, в ночь выбегу без шапки, без пальто… Увидимся давай с тобой, а то… А то тебя сильней я полюблю. (с)

В апреле стало легче. Будто в душной комнате вдруг открыли форточку. Москва стояла воодушевлённая, с охапками Бог весть каких алых цветов — вестников страстной любви — в руках. Благоухала. Причёсанная, чуть кокетливая, она щурилась множеством московских окон, глядящих в высокое акварельное небо глубокого синего цвета. Беляев впервые ощутил весну. Да, именно в тот день зима растворилась. Звенела весёлая капель, ребятня звонко шлёпала по лужам, москвичи наконец-то скинули теперь ненужные пальто. Весь март погода мало чем отличалась от тугих ноябрьских сумерек с холодным ветром, проникающим в душу, с инеем на проводах и больным горлом, находящим утешение только в душистом чае с ромашкой и лимоном. Серёжу подкосила не только его болезнь, ввиду которой он был постоянно на препаратах, но и ощущение какой-то вселенской беспомощности перед будущим. Он потерялся в собственных страхах, которые обдумывал каждый день под разными ракурсами. Лишившись работы, Беляев застыл, точно бабочка в янтаре. А тем временем начался апрель. И вот он принёс облегчение. В то утро Сергей почувствовал себя значительно легче. Новый год, проведённый на больничной койке, казался чем-то очень далёким, оттого словно полузабытым сном. Беляев с удовольствием смотрел в окно и чуть жмурился от весёлого солнца, бликующего в окнах дома напротив. Именно за этим занятием его, облачённого в голубую пижаму, застал пришедший со службы Демидов. — Ты в порядке? — спросил генерал, проводя ладонью по тёплым из-за апрельского солнца чёрным волосам. Серёжа слегка встрепенулся. Обернулся и тепло, но очень рассеянно улыбнулся. — Сегодня мне легче. На днях у них состоялся неприятный разговор. — Мне слишком тяжело. Плохо на душе, — не выдержав, вдруг сказал за ужином Беляев. Он привык держать свои тревоги в себе, не особенно выливая их на супруга. Но душевные терзания достигли апогея вот так просто, банально за поеданием пюре и котлеты, распитием компота. К слову, весьма недурного: густого, брусничного. — Я знаю. Все эти месяцы тебе плохо. Дмитрий даже не взглянул на мужа. Говорил он, как обычно, холодно и спокойно. — И что же делать? — вздохнул Серёжа. Он чувствовал сильное желание получить помощь от Демидова. Ну кто его ещё спасёт, если не этот всемогущий человек? Да никто. — Если не станет лучше в ближайшее время — придётся обратиться к врачу. — Психиатру? — Беляев был уязвлён. — Да. — Но… — У тебя, видимо, депрессия. — Возможно. Но ведь… но ведь мне придётся сказать ему правду, — Беляев встревоженно облизал губы. — И что с того? Что плохого в твоей правде? — Дмитрий поднял на партнёра тяжёлый карий взгляд. По спине Серёжи пролетела дрожь. — Не знаю. — Ты считаешь, твоя депрессия из-за того, что я запретил тебе работать? — генерал эффектно изогнул бровь. — Отчасти… — Беляев опустил взгляд и слегка помешал пюре в своей тарелке. — Ты мог бы заниматься чем-то из дома. Необязательно куда-то ходить. — Перестань, — почти прошептал Серёжа. — Что? — Я живу здесь, как в пещере. Как старик. А мне ведь не сто лет! — выпалил молодой человек прежде, чем успел подумать. Тут же одёрнул себя, прикусил кончик языка и испуганно уставился на мужа. — А ты бы хотел пить, веселиться в компаниях с подозрительными личностями, слушать джаз, и читать зарубежный самиздат? Возвращаемся к твоей студенческой бурной юности, да, Серёженька? — каждое слово было пропитано ядом, лютым сарказмом. На душе у Беляева стало тяжело и гнусно. Он тотчас же пожалел, что ввязался в этот разговор. Не стоило… Он ведь привык молчать и терпеть. Так к чему все эти выяснения? Сергей давно понял, что просто не сможет покинуть Демидова, а тот никогда не изменится. Так что же попросту мотать нервы? И, всё же, в его душе что-то противостояло происходящему. Хотелось хотя бы одного глотка свободы. Свежей, пленительной и такой недосягаемой. — Забудь, — Беляев положил вилку в тарелку и потянулся за салфеткой. — Ты очень эгоистичен, Серёжа. — Я? — искренне удивился тот, промакивая губы мягкой бумагой. Чисто по-интеллигентски, неспешно. — Ты, Серёженька, — генерал отложил приборы и встал. Отойдя к чайнику, стал наливать себе чай. Дело близилось к скандалу, а их Беляев просто ненавидел: они не вели ни к чему и ничего не меняли, разве что ужасно трепали нервы. Но на душе было слишком скверно — он так долго молчал! Накопилось, наболело. — В чём же я эгоистичен? — голос, полный искреннего непонимания. — Во всём. — Вот уж не подумал бы. — Знаю, Серёжа. О других ты думаешь в последнюю очередь. Беляев чувствовал, что начинает закипать, и ему это не нравилось. Он всё чаще ловил себя на мысли, что ему вообще перестало нравиться испытывать что-либо, противоречащее правилам Демидова. Он ощущал потребность всегда угождать генералу, и от этого уже было не скрыться. — Но я пытаюсь думать о нас, а не о себе… — пробормотал растерянно, всматриваясь в статную спину мужа. — Пытаешься. Вот именно. Пытаешься, но не думаешь. Сергей провёл ладонью по лицу. Пальцы подрагивали, и он снова почувствовал себя тем глупым и наивным студентом, которого когда-то прибрал к рукам Дмитрий. Демидов ушёл с чашкой чая, даже не бросив небрежный короткий взор на супруга, и тот остался наедине со своими мыслями, и этим извечным «За что?». Потом Серёже стало только хуже. Холодное молчание со стороны мужа добивало его. А вот этим апрельским утром прояснилось, тучи в душе расползлись. Захотелось на воздух. В парк или лес. Ввиду открывшейся болезни Беляев намного реже покидал дом, и вообще был вынужден отказаться от необязательной активности: любое случайное повреждение могло повлечь за собой рецидив. — Я рад, — угол губ Дмитрия вроде как даже дрогнул. — Рад. Кофе будешь? Я бы выпил. — Давай прогуляемся? Съездим к озеру или на реку? Генерал сдержал вздох. Было заметно, что всё это ему не нужно. Сергею стало неприятно, но лишь на несколько секунд. Он должен был быть хорошим мальчиком без недовольства. И он научился им быть. И он будет им и дальше. Он. И. Так. Уже. — Хорошо, — нехотя ответил Демидов, расстёгивая китель. — Но сперва… Приходи в мой кабинет. Я кое-что покажу тебе. И вышел. Вскоре послушался тихий звон посуды, в комнату потянулся аромат свежесваренного кофе. Беляев ещё раз втянул благоуханный аромат апрельской Москвы, и направился в кабинет мужа. Тот уже сидел за столом. На дубовой поверхности лежала папка, рядом в чёрной кружке дымился терпкий напиток. — Садись и смотри, — Дмитрий пристально наблюдал за мужем. Он сидел, откинувшись на спинку, и не шевелился. Даже не моргал. — Что это? — полюбопытствовал Беляев, касаясь пальцами папки. — Присядь, и прочти, — приказал Демидов. И тот подчинился. Сердце судорожно сжалось, стоило взгляду коснуться «Алексей Стеклов, дело №…». Когда спустя десять минут Сергей выпустил папку из рук, и та упала на стол, в серо-голубых глазах стояли слёзы. — Как давно ты знал? — тихо, хрипловато спросил он. — Давно. Я не хотел ничего говорить тебе о нём. Демидов не терял самообладания даже в такой щекотливой ситуации. Он был сух и спокоен. — Зачем же сказал? — голос молодого человека дрожал. — Когда ты попал в больницу, я понял, что ты имеешь право знать. Я захотел тебе рассказать об этом, когда ты поправишься, когда тебе станет легче. «Обними меня!» — хотелось заорать Сергею. Затребовать. Хотелось сорвать с лица Дмитрия эту маску равнодушия и отстранённости. Но… — Значит, он жив… — сглотнул слёзы. Те потекли по щекам. — Да. — И он уже не в лагере. — Да. — Я могу увидеться с ним. Демидов медленно взял чашку и сделал небольшой глоток кофе, затем едва заметно кивнул. Что ж, в конце концов, не зря он рассказал Сергею о том, что его отец жив. Знал, что тот захочет с ним увидеться. Более того, Дмитрий был в курсе, как именно живёт Стеклов. Но не хотел рассказывать — пусть дражайший супруг всё увидит своими собственными глазами. — Можешь. Я отвезу тебя к нему. — Он в Москве? — В Коврове, — ухмыльнулся Демидов, сделав ещё один глоток, затем осторожно вернул чашку на блюдце. Беляев зажмурился и растёр слёзы по лицу одним движением руки. Ему так хотелось, чтобы Дмитрий встал и подошёл к нему, прижал к себе и долго гладил его волосы, обещая, что всё будет хорошо. Но этого не происходило. И Сергей медленно встал. — Я пойду одеваться? — Давай. Дмитрий проводил Серёжу холодным коршуновским взглядом, затем злобно поджал губы, глядя на папку с делом отца Беляева. Как же он ненавидел желание супруга работать, крутиться в каком-то обществе, видеть людей. Он был готов причинять Сергею боль только лишь за всё за это. Он, Демидов, всё делает для него, а Серёженьку всё равно тянет в мутные воды ненужных и чужих встреч, писем, вокзалов. Дмитрий прекрасно знал, что под коркой, выращенной годами дрессировки, Беляев хотел ходить в турпоходы на горы, с палатками, гитарами и тушёнкой у костра. Он хотел обычную советскую молодость, вовсе не пьяный джаз гнилого и пошлого Запада. И всё равно не мог это простить. Тысячу раз понимал — не прощал. Потому что страшно ревновал.