Отец-одиночка

- Ох, Котов в гневе – это что-то, - возникает из ниоткуда Майский, невольно подслушавший разговор лабораторных работников. На лице широкая улыбка, однако под глазами красуются следы бессонной ночи. У них было новое, очень трудное и запутанное дело, где жертва и подозреваемый могли поменяться местами, а на самом деле были братом и сестрой. - Котов в гневе – не что-то, а просто Люцик во плоти! – восклицает обиженный Тихонов. Под глазом – синяк, но явно не от того, что он не спал. – Вчера пошутил над ним, - и указывает на фингал. – Встретились после работы. Я против таких «дружеских» посиделок, - потирает синяк, смотрится во фронтальную камеру телефона. - А вот нефиг нарываться! – также из ниоткуда появляется Котов. Конечно, такого в гневе и видеть не хочется, не то что испытать его злость и кулаки на себе. - Ну ты что, Котов! Пошутил парень, дак что, сразу бить надо? – говорит Майский и тут же заглядывает в компьютер к Тихонову. – Что, есть зацепки? – это уже обращено к Ване, который отрицательно качает головой и продолжает что-то набирать на компьютере. Резко срывается с места и несётся к Рогозиной. Майский с улыбкой вопросительно вскидывает бровь. Видимо, их сегодня ждёт представление, а Котова ещё и выговор, потому что Тихонова сегодня она ещё не видела.   Ваня пошёл к Лисицыну. В знакомом районе многоэтажных домов он нажал на две кнопки домофона, и майор, не раздумывая, открыл дверь в подъезд. То есть, если бы это был не я, он бы тоже открыл? – думал Тихонов, поднимаясь по лестнице на высокие этажи. Лисицын ему нравился. Однако Майский его ревнует. Когда он ревнует, это видно. Мне нравится, когда он заявляет свои права на меня. А он любит это делать. Поднимается по лестнице и бросается к Лисицыну, как только тот открывает дверь. Я люблю их обоих. Я не хочу терять никого из них. И они целуются. В тёплых объятиях майора так уютно… Не хочется его отпускать, и Ваня уже поплыл и слов не слышит, однако приходится опомниться, когда Лисицын задаёт вопрос. - Ваня, ты чего не на работе? – голос звучит эхом в ушах, у Вани мозг уже не соображает, хочется снова впиться в шершавые губы и так до умопомрачения, пока спать не захочется. - Товарищ майор, вот как вы умудряетесь соображать, когда я уже поплыл? – глядя добрыми тёмными глазами на Костю, спрашивает Тихонов. Я должен быть на работе. – Работа… - зажмуривается и смотрит на Лисицына. – Да пошёл ты со своей р-работой, - ухмыляется и снова прижимается к стене в объятиях. В его объятиях.   А потом Ваня спешил к Майскому. Он не знает, что у меня он не один. Но ревнует, и это видно. И мне нравится, когда он сжимает кулаки. И они так же до умопомрачения целуются, забыв даже запереть дверь. Майор… Он не знал, зачем делал это. Он обещал не давать Сергею повода для ревности, а сейчас прямо заявлял, что ему нравится, когда его ревнуют. Поэтому он называл себя сучкой. Он не знал, как ещё может себя назвать после всего того, что сделал. Однако ему нравились шутки Лисицына и его поддержка, и также сильно ему нравился кофе и взгляд Майского. И его ревность. Он ревновал красиво, не понарошку, а по-настоящему, но ничего не говорил Ване. И ничего не говорил Косте.   - Да как ты смеешь трогать Ваню?! – озлобленно спрашивает Майский у Лисицына, придерживая за ворот белой плотно застёгнутой, потому что он забыл надеть галстук, рубашки и немного подтягивая его кверху. Костя только поднимал подбородок, стараясь, чтобы руки Майского не коснулись его горла, потому что боялся, как бы он его не задушил. А он чувствовал, что Майский может, и с уверенностью мог сказать, что тот этого хочет. – Как, я повторяю, как, - Серёжа оттянул второй рукой свой воротник, - Ты можешь трогать Ваню, чёрт возьми?! - Серый, постой, - откликается Лисицын, и, зная характер Майского, даже не претендует на право выбраться, хотя будь это кто-то другой и разборки по другой причине, а ещё, желательно, не в мужском туалете, он бы всеми силами старался достичь свободы, - Я всё объясню, ты только отпусти, - Майский немного ослабляет хватку и зло глядит на Костю, однако скоро всё же отпускает уже и без того оттянутый воротник Лисицына, который вышеперечисленный товарищ мигом начинает поправлять. – Пойми же, не я это первый начал, - утверждает уже в который раз Костя, но стихает, видя ещё более злой взгляд и ощущая его. Ситуацию неожиданным образом спасает само «яблоко раздора», Тихонов, так вовремя вошедший в туалет. Лисицын скоро удаляется, а Майский ни слова не может сказать Ване, хотя ревность душит. Немного возмущённо хмурится, после чего спешно отправляется на работу. Ему ещё целый день с Лисицыным на пару ездить по местам.   Серёжу снова душит ревность, когда он видит, как мило беседуют Лисицын с Ваней, употребляя всякие красноречивые обороты. Сжимает кулаки. Я ревную, хотя обещал ему не делать этого. Но он-то обещал не давать мне повода для ревности. Уже бесит этот Лисицын. Коротышка седой. Он следит за ними. Они сидят в буфете и обсуждают что-то, понятное только им. На днях Круглова хотели отравить, подмешали ему яд-невидимку в кофе, слава богу, что кофе этот случайно опрокинули. На экспертизу кофе попал случайно – кружка стала уликой и её тщательно обследовали. Фраза Тихонова всех поразила: «Я не знаю, реальность это или глюки от недостатка пищи, сна или кислорода, но в кофе… Яд-невидимка, разлагающийся после попадания в организм и не оставляющий следов… Чей это был кофе?». Круглов подал голос, это его был кофе. Разобрались с этим ядом, и с тем кто подмешал - стажёр оказался подкупным шпионом. Круглову, уже в который раз, сильно повезло.   А Ваня вновь метался меж двух огней. Ему было трудно определиться, с кем и как быть. Решить так и не смог, поэтому жизненный уклад оставил тем же. Я не могу их терять. Но из-за меня у них ссоры… Спасибо, до драк не доходило. «Легки на помине» - так окрестил Тихонов в своей жизни драки. Стоило ему подумать, что «спасибо, да драк не доходило», как из переговорной послышалась возня и крики в несколько голосов. Вроде как, кричали Рогозина с Кругловым, иногда вперемешку с криками Майского и красноречивыми возмущениями Лисицына. Почему подрались, так и не смогли объяснить – ну не скажешь же в лоб начальнице, что мужика не поделили.     Чуть ранее: - Лисицын, твою ж налево, отстань от Вани! – громогласно послышалось из пустой переговорной до того, как Тихонов услышал возню. Всего этого диалога в общем он не слышал, и слышать наверняка не хотел. - Да пошёл ты! – махнул рукой Лисицын, недовольно жмурясь, но тут же вновь почувствовал руку на вороте. Дышать на секунду стало сложнее, а руки будто были отдельно от мозга, и тут же стали срывать с себя руку майора, прильнувшую вплотную к горлу. Вот меньше всего сейчас хотелось, чтобы коллега задушил. - Повтори… - Да пошёл ты, говорю! Для жителей крайнего Севера и Аляс… - но конец фразы уже утонул в болезненном скрипе зубов и смачном таком ударе в район челюсти. Вот честно, не хотелось бы, чтобы Рогозина видела. За этим ударом последовал следующий, а за ним ещё. Руки не слушались и тоже переходили в нападение, и в конечном счёте всё окончилось дракой и криками.   Сначала было не очень видно – ссадины да пара царапин, что в бою получил, но день на третий синяки дали знать о драке – появились по всему лицу, куда в большем счёте били мужики. Конечно, Рогозина говорила: «И чтобы личная жизнь никак не сказывалась на работе…», но как тут не устроить мордобой, когда твой, только твой близкий человек крутит-вертит с другим, а дать ему понять, что тебе неприятно не так-то просто? А нет, просто. И он это отлично понимает, и специально вызывает у него чувство ревности. Ему что, приятно смотреть, как я ревную?    А у Серёжи на ладони белые шрамы, почти зажившие с момента появления – а появились они не случайно. Вечно забывал номер Тихонова, и, если не было с собой телефона, не мог позвонить. А волновался. И тогда, ночью, он встал с кровати, не будя Ваню шорохами, и пошёл в ванную, захватив скотч, который очень кстати оказался. Он заклеил рот скотчем, что было не очень приятно, особенно с его шевелюрой на лице. А потом врезался бритвой глубоко в кожу ладони, и – чёрточка за чёрточкой, цифра за цифрой, а потом четыре корявых буквы «Ваня» и сердечко – выцарапал на руке номер любимого. А скотч реально был очень кстати. Ладонь ныла ещё ближайшую неделю, после чего боль стала понемногу спадать, а раны переставать кровоточить, и Серёжа глянул на руку и увидел, наконец, ту красивую надпись, ради которой терпел всё это время.  Когда показал Ване, он чуть не заплакал. Сам майор никогда бы на такое не решился.   Лисицына тошнило от одиночества, и он всё же решил ехать на работу. Там его ждёт Ваня, но с ним и Майский, готовый снова набить ему не зажившее лицо. Ссадина на скуле особенно болела, туда было нанесено подавляющее большинство ударов. Обрабатывать приходилось постоянно, она так и норовила начать нарывать, однако через полсуток Лисицын плевал на это. И пусть у него сегодня выходной, он не мог больше выносить этой тошноты. Поехал на своей машине, и через пару минут иномарка синеватого цвета несла его по улицам города, однако уже скоро он встал в пробке, непрерывно шумящей гудками машин. В день полчаса да ещё полчаса в таких пробках – так это ж пол жизни угробить на пробки можно! Рассуждать о том, что люди половину жизни стоят в пробках, майору пришлось ещё долго – пока, наконец, не тронулись машины перед ним и рядом, и пока он не поехал на нормальной скорости мимо светофоров, светящих зелёным. Уже через несколько минут приехал к высотному зданию ФЭС, и только тогда понял, что снова забыл надеть галстук. Фыркнул и застегнул верхнюю пуговицу белой рубашки под пиджаком.   Майский стал сжимать кулаки как только увидел на расписке у ресепшена Лисицына, мило беседующего о чём-то с давним другом. Игорь Шустов подошёл просто поздороваться, а Сергей уже злился, просто вновь услышав голос ненавистного ему соперника. Глянул зло на них да пошёл, развернувшись, куда-то, сам не знал, куда, а просто подальше от него. Не глядя по сторонам и на дорогу, шёл просто вперёд, и разворачивался только если рисковал наткнуться на стеклянную стену офиса или, хуже того, разбить её. Только вот не учёл, что он в коридорах не один, и скоро об этом пожалел. - Эй, ты, глаза завидущие, поосторожней! – с вызовом глянув на Майского, выплюнул Костя и пошёл дальше. А от такого обращения просто кровь в жилах закипала от злости. - И вам доброго утра, товарищ майор, - тихо и зло произнёс Майский и собирался отправляться дальше на бесцельные хождения по офисам, дабы утолить гнев, который ему несла сия персона. - Ох, что за чинопочитание? Мы с тобой на равных, - особенно зло сказал майор конец фразы, и Майский понял это. Во всех смыслах. Да, у них одно звание, они оба – майоры. Он – майор ГРУ, а вот Лисицын – майор полиции. Но это не важно, и они, правда, на равных. Конечно, Майский не сомневался в своём превосходстве перед ним в глазах Тихонова, но он очень ошибался. Любовь у Вани сложная, но многого не требует. Ты ему кофе свари да поцелуй перед работой, а потом напомни, что у него задралась мастерка и поправь, вместе посмейтесь – и у него снова нет повода тебя бросать. И снова он смеётся и ослепительно улыбается.   А потом случилась ещё одна драка. Она случилась необычным образом в лаборатории, когда Майский увидел сидящих в обнимку Тихонова и Лисицына. Он от этого доходил до кондиции чайничка, и, в конце концов, закипевшая кровь начинала управлять руками, а не мозг. И вот тогда-то и начинались кровавые побоища, от вида которых могло и затошнить, потому что кровь лилась отовсюду, откуда вообще могла. И Сергей вновь ухватил Лисицына за ворот белой рубашки и приподнял мужчину на носки.  Дышал шумно прямо ему в лицо, пока второй рукой не снёс его с ног поставленным ударом в челюсть, отчего Лисицын со смехом упал на пол. Он смеялся в лицо Майскому, потому что так было проще. Смеялся заливисто, громко, но чувствовались нотки дикой ненависти в его смехе. - Ещ-щё раз увижу, мозги выбью! – пригрозил кулаком, приставленным к виску, Сергей, и, вроде, уже отошёл от той самой кондиции чайничка. Но Лисицын лишь усмехнулся. - Выбивалка не выросла! – с улыбкой на лице ядовито выдал он, после чего получил ещё один удар, в этот раз в район виска, и в голове дико стала пульсировать боль, тупая боль. Однако он продолжил смеяться и уже сам вставил Майскому удар в скулу, а потом второй рукой ударил снизу в челюсть. Тот лишь сжал зубы. И они дрались, пока Тихонов, сидящий в наушниках, не заметил пропажи некоторых бумаг со стола, упавших под вихрем ударов, и не побежал их разнимать, на ходу снимая наушники. - Взрослые же люди, а ведёте себя как дети малые, чуть что и сразу в драку, - обрабатывая им по очереди лица, говорил Тихонов, понимая, что был совсем не прав, и пора было уже кого-то из них бросать. Но я не могу с ними попрощаться. Я не смогу без них жить. Без обоих. Вздохнул и чуть прикусил губу. Глаза предательски защипало. - В следующий раз… Поосторожней будет, - задумчиво глянул Майский на Ваню, а потом зло – на Лисицына. Как же меня бесит этот Лисицын. Это мой Ваня, только мой! Ревность не давала покоя, душила и заставляла дышать нервно и прерывисто, рваными клочьями выпуская воздух наружу. Поэтому успокоить душу разбитым лицом напарника было не лишним.   - Ваня, но зачем ты…? – спрашивает удивлённый Майский, глядя измученно на Ваню и придерживая его у стены за плечи. - Зачем что? Зачем я с… ним? – отвечает вопросом на вопрос Тихонов и стыдливо прячет глаза где-то внизу, будто там вдруг появилось что-то «тако-о-ое интересное», что «ах!». Цоканье каблуков в коридоре заставило прервать этот откровенный разговор и перенести его на потом. – Я потом объясню, - он вышмыгнул из лаборатории, и стал что-то, активно жестикулируя, объяснять Рогозиной. Майский его не слышал, и, скажу больше, даже не слушал. Его душило чувство дикой ревности, которую он испытывал. Покой ему только снился, и, плюнув на проблемы хотя бы на ближайшие часы, пошёл пить кофе с Петровичем. Измучался он с этой ревностью, с этим Ваней, с этим майором. Обычно, он не так бурно реагировал на своих конкурентов и соперников, хотя встречался, казалось, уже миллион раз. А опыта так и не накопил, так и всю жизнь – наивно в любви, небрежно с отношениями. Так и всю жизнь – кепка или шапка набекрень и с проколом в ухе.   Расследуя очередное убийство, Майский стал заниматься документами – рылся везде, от полок и ящиков и вплоть до урн, когда заметил смятое свидетельство о рождении ребёнка. Оно лежало, смятое, но не сильно, в стопке таких же старых документов, но было, на самом-то деле, не таким старым. Оглядев его, он вчитался в имена родителей, но ту же отпрянул, и, зажмурившись, прочитал вновь. В графе «отец» чётко и безоговорочно значилось: «Майский Сергей Михайлович». Округлёнными глазами снова вчитался, и, уже не сомневаясь, молча протянул бумагу Петровичу. Он мог ничего не говорить – тот и так понял, что есть там что-то такое, что могло, без смеха и шуток, напугать его бесстрашного бывалого напарника. И напугало его не что-то мерзкое или страшное, нет, его напугал факт того, что ребёнку, которого по закону передадут ему, придётся расти либо у одинокого отца, либо у двух отцов… От одной этой мысли в глазах зарябило, а мысли помутились. Круглов глянул на него. - Не тянешь ты на отца, - саркастично, совсем не весело сказал он и разделяя его страх глянул в его глаза. – Нелегко тебе придётся, одиночке-то, нелегко, Серый, - Круглов покачал головой и протянул ему свидетельство о рождении трёхлетнего мальчика, у которого намечалась совсем непростая жизнь. Две вещи, о которых Майский в этот момент только и мог думать – "Как же я теперь?" и "Спасибо, что не девочка хотя бы".   Мальчишку, которого он тогда увидел, звали Сашка. Глядел наивным детским взглядом на него и улыбался широкой улыбкой. Нет, его, наверное пугал внешний вид его, теперь, отца. Но Майский мигом влюбился в этого худого, и, хоть маленького, но с хулиганистым видом, мальчика. Немного кудрявые каштановые волосы напоминали Сергею свои, когда ещё не отросли. Улыбнулся в ответ мальчику и двинулся к нему, оглядывая жёлтый свитерок, в который тот был одет и иногда пугаясь этому факту. Вздохнул. У меня теперь есть сын. И я справлюсь. Я надеюсь, что справлюсь. Он тут же подхватил мальчика на руки. - Ну что ж, Сашка. Давай знакомиться. Я – твой папа, - Майский устало улыбнулся и чуть пригладил волосы на голове мальчишки. Тот рефлекторно зажмурился и заревел. – Ну я же… Это… - оправдывался он перед воспитательницей детского дома. Провёл рукой по лицу и мигом осознал, что его явно ждут нелёгкие деньки. Нет, он понимал эмоции крохотного мальчишки, и понимал, что тот испытывал страх. Страх перед миром, а особенно – страх перед ним, огромным двухметровым дядькой, который просто взял и забрал его. Однако он перестал плакать, только стоило Майскому присесть на корточки и протянуть руки. Мальчик, утерев слёзы рукавом жёлтого свитера, радостно и с писками побежал к нему. - Я Саш-ш-ша, - тихо проговорил он, свистя на звуке «ш» и улыбнулся немного беззубым ртом. – Папа, - и он молниеносно прижался к Майскому, обхватив пухлыми ручками его шею. - Идём, Саша, - сказал Сергей, подхватывая ребёнка на руки вновь, и уже себе, тихо сказал: - Вещи собрать не забыть, - и вновь устало улыбнулся Саше, досконально изучающему ниточки на его футболке под косухой. Да, прикид для хорошего впечатления перед воспитателями не вышел, да и ребёнка он пугал – особенно гремящие железные черепа на нитке, подвешенные к ремню, но Майского это ничуть не волновало. Он ещё не понимал, что значит стать отцом и какая у него на плечах теперь ответственность.   Взяв на неделю отпуск, мол, по семейным, он решил устроить Сашу в садик. Нет, он был не против брать сына и на работу, но одобрит ли Рогозина, так ничего и не узнавшая по согласию Круглова? Если бы это было необходимо, он бы и обсуждать не стал, а сразу сообщил бы Галине Николаевне – мол, так и так, Майский наш теперь папа. Ну как теперь – он уже три года и девять месяцев* ему отцом являлся. У мальчишки как раз через неделю день рождения судя по свидетельству о рождении. Но, попытавшись всё же найти садик в этом районе, узнал, что места все заняты, и решил не тянуть – мигом позвонил Рогозиной, спросив разрешения, и расплылся в улыбке, услышав утвердительный ответ. Вооружившись сыном на руках, он пошёл на следующий день на работу, но пришёл вовсе не в духе – этот факт всё ещё обескураживал и лишал сна. Саше тут понравилось, это он заметил сразу. Мальчишка бродил по коридорам за руку с отцом, издавая непонятные звуки. «Ыыы!» «У-а!». Говорить он умел, но вот словами пользовался редко, чаще сменяя их на первобытную нечленораздельную речь. От этого Серёже становилось смешно. - Валя, не подержишь сынка? – спросил Майский, и, не дожидаясь ответа, сгрузил в руки Антоновой улыбающегося мальчишку в жёлтом свитере. – Мне тут кое с чем разобраться надо, - и он пошёл к лаборатории, улыбаясь. Там он всего лишь свалил стол на пол, но слава вышнему, что на нём не оказалось ни монитора, ни улик. Потом разве что немного повредил Лисицыну лицо, выломал руку и оставил синяк на животе, а потом поцеловал Ваню, прижимая к стенке и полоснул их обоих ледяным, морозящим взглядом. И вышел. - Саша! Иди сюда! – чеканя каждое слово, будто звонкий блестящий червонец, звала Сашу к себе присевшая на корточки Антонова. Она сияла и радовалась, а когда Саша подошёл к ней, подняла его и резко обернулась, чуть не упёршись в Майского, которому тут же передала худого мальчика. – Да у тебя не сын, а золото! Я-то знаю, какие дети вредные бывают, - чуть закатив глаза, выдала она, и ушла, захватив результаты экспертизы на листке. Уже вечерело, и мальчишке, казалось бы, пора было спать, ведь проснулся он сегодня по режиму опера – в семь утра. Да и набегался за день, а неизвестного изучил сколько! Но Майский-младший всё так же резво бегал вприпрыжку вокруг стола в переговорной, но остановился и удивлённо посмотрел в дверной проём, увидев там Рогозину. Она мягко улыбнулась при виде маленького мальчика. - Наслышана о нём, хотя всего день его знаю, - улыбнувшись вновь, она подняла на руки мальчишку, который ещё не понял, что этой женщине можно только подчиняться и попытался сопротивляться. – Не понимаю, как ты в нём сына не увидел до свидетельства о рождении, - мило переведя взгляд с мальчика на Серёжу, сказала она, - Да вы с ним – одно лицо! - Ну уж насчёт этого не знаю, - улыбнулся он, - А вот свидетельство гласит об этом чётко и без предисловий.   Ночью Саша его не будил, и спать он мог спокойно. Вот только не спал, потому что ревность снова его душила, а мысль о воспитании ребёнка ещё следующие дни брала своё. Ну не мог он спать.