Июльские дни

      Тошинори прикрывает рукой свои глаза, прикрывает их почти на долю секунду — ни больше ни меньше; на совершенно крошеное время, свободно, без всяких проблем и предрассудков, ускользающее сквозь его тонкие, болезненно худые — точно уродливые ветви засыхающего дерева, пальцы.       Дождь — маленькие, едва заметные капельки дождя, ощущаются как никогда ясно, как никогда сильно — и даже тогда, когда Яги стоит в здании, а не улицах, впитавших в себя всю промёрзлость погоды.       «И это так непривычно, и это так странно», — думает он, впускает посторонние мысли в голову — и без того перегруженную, и без того набитую другими, безвозвратно спутанными в клубок, мыслями.       Ведь ранее, всего лишь неделю-две назад, июльское солнце грело мягко и ласково — по утрам; грело интенсивно, без устали — днём, касаясь лучами, казалось, всего города — покрытого илом грехов Лос-Анджелеса, и всего мира, наполняя живое теплом — от начала и до конца, от верха и донизу.       Оно — это солнце, это жизнерадостное и игривое солнце, будто по обыкновению, улыбалось почти всегда: ярко и солнечно, солнечно и ярко — любая вариация слов, присущая лету, присущая июлю.       Но сейчас, пока Тошинори стоял здесь, тяжело опираясь рукой на спинку находящегося рядом — и уже занятого кем-то, сиденья; солнце совсем не грело, не приносило людям тепло вместо улыбки, привычной до трепета в сердце, до замирания и радостной трели в груди; теперь же было иным, абсолютно иным, неузнаваемым.       Словно впитав в себя — как губка, всю злобу, всю печаль и грехи мира — угольно-чёрные сгустки, отравляющие жизнь, паразитирующие и распространяющиеся с каждым днём всё дальше и дальше, грехи людей; оно хмурилось, трусливо прячась за тучами, сливаясь с ними — так, чтобы стать незаметным, невидимым, когда бренность бытия — обязанность светить всем, светить каждому, давила сильнее, что-либо ещё.       Оно израсходовало все свои силы — и даже крошечные остатки от них; почти что полностью погасло, перегорело как лампочка, в конце концов не выдерживая: сдаваясь, позволяя поглотить себя тьме, позволяя медленно окутывать себя чем-то чёрным и вязким; а напоследок — задолго до того, как перестать светить, попросту в какой-то определённый, никому не известный момент, потухнуть, воссияло особенно ярко, засверкало особенно сильно — истратив на это остатки собственного стержня и сил невольно, неосознанно.       И с каждым минувшим днём тлея всё больше и больше, разлагаясь на мелкие, едва способные разглядеть невооружённым взглядом, куски чего-то былого, уже прошедшего; оно не оставило от себя ничего — ни крошечного уголька, ни оседающего на стенках горла болезненными отголосками — воспоминаниями, пепла — лишь пустоту в душе, ноющей так сильно, будто изнутри её — душу, пожирали черви.       Их маленькие, но острые зубки, впиваются в некогда твёрдую, почти непоколебимую оболочку, присасываются к ней крепко-накрепко, растворяя желудочным соком стержень, выпивая из него все силы медленно, мучительно долго — самая настоящая пытка — эгоистичная воля человека, пустое развлечение, пустое наслаждение — для него, и жгучая, обжигающая сердце, обжигающая горло и душу, боль — для других.       …других — тех несчастных и невезучих, кому посчастливилось попасть под дождь сегодняшнего дня — дня, по невидимому лицу которого, по чьим щекам, украшенным узорами солнца — россыпью коричнево-рыжих веснушек и едва заметными, едва ощутимыми, следами загара; стекали водопадом кислотные капли горечи, скапливающиеся на языке, на самом кончике языка, отчётливо, ясно.       Ясно до такой степени, что ненароком — действительно случайно, абсолютно случайно, Яги думает о том, что может прочувствовать это на себе; о том, что и впрямь это чувствует, когда проводит пальцами по губам — ровно там же, где когда-то его губы соприкасались с губами Мидории — тёплыми и нежными, согревающими, способными вдохнуть в Тошинори жизнь, способными перезапустить его больное, страждущее сердце, вновь.       Но вместо живого, чёткого ощущения — призрачное прикосновение, лишь острые — как идеально наточенный нож с именной гравировкой «Изуку», воспоминания, окутанные чем-то вязким и липким, металлическим на вкус — Яги проводит по своим губам вновь, на сей раз — отчаянно, на сей раз — с крупной дрожью в пальцах — попытка угнаться за бабочкой, тем прекрасным, хрупким созданием, что живёт крайне мало — так мало, так поразительно мало — как и лето, как и июль — крошечное количество времени, крошечное количество дней, которых слишком много и слишком мало одновременно.       Думая об этом, вспоминая об этом опять, уже в который раз, Тошинори прикусывает свои губы почти до боли, желая заменить ощущения любыми другими, кроме…       Вязкий ил печали, впечатавшийся глубоко в душу, в самые её недры, смешивается с чем-то ярко-красным, почти алым — рассветы и закаты, закаты и рассветы, проведённые вместе, впервые за долгие-долгие годы не в одиночку; и закаты — как в те дни, как в одни из тех дней, когда небо было разукрашено пеплом, дымом от пожара и кровью — зловонный запах металла, перемешанный с запахом трупов умерших, погибших людей.       …день, уже-давным давно покрытый пылью воспоминаний, но оставшийся в сердце навечно. И день, тошнотворный день — совсем недавно произошедшие события, раздающиеся криками в ушах — криками от боли, криками от отчаяния других людей, и отчаяния — поглотившего всё сердце и всю душу Яги в один-единственный момент вновь, как тогда.       Вместо того чтобы вытереть этот ил с собственных губ; вместо того чтобы смыть с рук видимые лишь ему следы пепла, он прикрывает глаза, пытаясь развидеть поразительно живой и яркий образ, воссозданный в его голове.       А Тошинори смеётся, смеётся неожиданно для самого себя, и ил с губ, ил из самой глубины души и сердца, ил, что оплетает сознание и единственное лёгкое Яги сорняком, паразитирующим растением — пачкает и без того запачканные фантомной кровью ладони только сильнее.       Яги смеётся практически беззвучно, продолжает смеяться вновь и вновь, без остановки — включая тот момент, когда грудину разрывает пополам, а подсолнухи — ещё одно воспоминания о лете, ещё одно воспоминание о счастье и о жизни; пронизывают, казалось бы, всё тело, каждую вену и каждый сосуд насквозь, но с каждым мгновением — лишь сильнее.       Потому что Тошинори не герой, он явно не герой — ведь герои чистые, герои непорочные, и у них не должно быть столько крови — на руках, и столько грязи, вязкого ила тёмных желаний — в душе. И уж тем более — настоящим героям не всё равно, что случится с миром после, что случится с миром потом; они — наверняка не так безразличны, как Яги сейчас.       Но для Изуку, в чистых и непорочных глазах этого мальчика, почему-то вдруг Тошинори был героем, его единственным спасителем и спасением — даже если это не должно было быть таковым, даже если всё было наоборот.       Поэтому, когда самолёт ожидает Яги и других пассажиров, Тошинори лишь улыбается — почти безумно, почти сумасшедше — улыбка внезапно искажается, коверкается и ломается, напоминая гримасу боли — призрачные эмоции, застывшие в горле ярко-жёлтыми, солнечными лепестками подсолнухов.       …и двигается дальше, двигается вперёд, и в то же время — в обратную сторону, к самой последней, конечной остановке.       Ведь его любовь живёт на двадцать пятом этаже. И душа Яги, мечтающего о покое, уже летит к ней…